«Кофейная рапсодия» на Парковой, совсем маленькое кафе, занимавшее пару выкупленных и переоборудованных квартир на первом этаже, прекрасно подходило для свиданий. От Олесиного дома туда надо было ехать на автобусе несколько остановок или довольно долго идти – место в отдалении от ее обыденной жизни, в немного другом мире. Маленькие столики, которые, казалось, рассчитаны только на то, что на них будут стоять букеты в вазах да кофейные чашечки, окружены изящными белыми коваными стульями, на которые брошены для удобства посетителей мягенькие подушечки. Ассортимент не поражает воображения, но все неизменно вкусно: кофе дерзок, а пирожные свежи и невинны. И цветы в вазах живые, даже сейчас, поздней осенью.
– Я смотрю и думаю. – Олеська перевела взгляд с осеннего пейзажа за окном на своего кавалера: мужчину лет сорока, плотного, с густой бородой и блестящей лысиной. Ему, здоровяку, неудобно было сидеть на крошечном стуле, даже руки положить на миниатюрный столик у него не вышло – локти свисали в проход, мешая мимопроходящим. – Смотрю и вспоминаю Верлена: «Долгие пени скрипок осенних сердце терзают тоской монотонной»[7]…
Олеська читала в его глазах: «А я думаю, что ты дофига умничающая манерная тетка», но он все еще рассчитывал на секс, поэтому промямлил что-то вроде:
– М-да, красиво…
«Чего ж красивого, – ехидно подумала Олеся, – грязь и слякоть», но вслух продолжила:
– Или вот… как думаете, как бы это все написал Моне?
Она сама едва ли различала всех этих французских художников, помнила только по книгам, которые когда-то давным-давно читала у Нелли Артамоновны. Собственно, все ее образование и состояло в этих самых книгах, которые – она ясно понимала это – значили для нее больше, чем все мужчины, бывшие в ее жизни, да и сама Нелли Артамоновна. Сегодня Олесе хотелось быть снобкой – и она была ею.
– Гм-м, – протянул собеседник. – Вопро-ос…
Он все еще рассчитывал на секс, хотя уже почти ненавидел ее. В Олеське поднялась волна презрения. Она бы покорилась, если бы он схватил ее за руку и грубо потащил за собой – в этом проявились бы характер и воля, но он, как и большинство мужчин, не мог дать ей отпор, не мог показать ни силы, ни остроумия.
– В сущности, – бросила Олеся, чтоб добить его, – все это такой банальный декаданс, что мне совершенно ничего не хочется… Прощайте!
Для верности она оставила на столе деньги – это должно было унизить кавалера окончательно. Если он и сейчас не схватит ее за руку или не стукнет кулаком по столику… Не стукнул. Мало того: проходя мимо, Олеська увидела в его глазах такое детски-беспомощное выражение, словно это был не огромный мужчина, человек-гора, а ее подружка Лу, которая не поняла похабной шутки и почему все смеются. Олеська едва сдержала смех, быстро запахнула пальто и вышла на улицу.
Беги дальше всех 2
Андрей Куйнашев, самый младший в классе (хотя внешне и не скажешь – ростом сантиметра на два ниже Олега, второй в шеренге на физкультуре), пошел в школу в пять с половиной лет. Не то чтоб он был вундеркиндом, но воспитательница сказала матери, что в саду ему делать нечего: шибко умный, по глазам видать. Ну и читать худо-бедно умеет. Хотя дело было, конечно, не в уме: от мальчишки – тихого, вроде бы послушного, но неожиданно упрямого – просто захотели избавиться. Никогда ни с кем не дравшийся, не отбиравший чужих игрушек и безропотно отдававший свои неулыбчивый мальчик Андрюша однажды взял – и сбежал.
Даже став взрослым, он помнил этот день так отчетливо, что мог легко в него вернуться. Помнил, как подошел к решетке ограды и стоял, глядя сквозь прутья, как замирало сердце – такой огромный страх, что он впервые испытал искушение стать трусом. Может, если бы он не верил буквально во все, что слышал – например, что быть трусом – позорно, что настоящий герой – тот, кто ничего не боится или хотя бы преодолевает страх, может, если бы в голове его не смешались образы героев сказок, которые идут бороться с идолищем поганым, и герои фильмов, которые готовы кидаться безоружными на толпы врагов… но ему было пять лет! Он не понимал, что сказки – это устное народное творчество, а фильмы – пропаганда. Он стоял у ворот садика, смотрел сквозь решетку, как заключенный из тюрьмы, птица – из клетки (незатасканных метафор Андрей придумать не мог, литературного дара не имел никогда), и не решался, не мог заявить протест против этого садика и против злой воспиталки, толстой, грубой тетки, которая опорочила его честь, заявив, что он писает на пол! Это была неправда, ужасная неправда! А она сказала это при всех, и все посмотрели на него испуганно, потому что все ее боялись и знали, какая она злая, она ведь грозилась вылить молочный суп за воротник тому, кто плохо ел, она обзывалась обидными словами, а когда дежурила во время тихого часа, все так притворялись спящими, что некоторые даже похрапывали… Но когда воспиталка указала на Андрея и заявила: «Вот этому… надо горшок выдать, как маленькому. А не то все обоссыт. Читать умеет, а в туалет ходить не научился», – кто-то хихикнул, тихонечко так, противно так хихикнул.
Андрею показалось, что у него повышается температура. По крайней мере до этого похожие ощущения у него были, когда он болел гриппом (он тогда говорил: «грибом»): то же чувство жара и перед глазами все плавится, как будто мир стал куском пластилина, который положили на батарею; даже слова, до этого острые и твердые, размякли и растеклись. В носу хлюпнуло. Но при гриппе не было внутри этой иголочки, как будто этот «хихик» воткнулся в него, вошел под кожу, как заноза. Этот «хихик» засел внутри и зудел противно, хотя воспиталка уже оставила его в покое и пошла ругать кого-то другого. Андрей снова мог играть, хочешь – в машинки, хочешь – в конструктор. Но внутри все равно зудело. И когда они ели и делали вид, что спали, оно все равно сидело внутри, даже после сна, когда пришла другая воспиталка, уже совсем не злая, а очень даже добрая и старенькая, оно сидело там и зудело. Андрей понял, что в данном конкретном случае достойно будет ополчиться на море смут и покинуть место, где так жестоко попирается человеческое достоинство.
Он замыслил побег.
В первый раз он просто подошел к воротам и стал возле них. Они были приоткрыты. Огромные железные ворота. Зеленые. В нижней части сплошные, сверху с железными прутьями. Несколько шагов – и он будет уже не здесь. Но он – замер. Андрей понимал: важно не то, что он окажется снаружи, – важно, что он переступит невидимую глазу, но существующую линию, которую провели взрослые. Провели и запретили за нее заходить. Осознание, что он делает что-то невероятно-огромно-плохое, сковало. Он развернулся и пошел обратно, к другим детям. Сперва наступило облегчение, но тут же – буквально через пару шагов – на него обрушилась мысль: он трус, трус, трус! Это было настолько больно, что он снова развернулся и чуть ли не бегом бросился обратно. В этот раз не стал рефлексировать у решетки, а просто прошел сквозь ворота как можно скорее – и пошел, и пошел, и пошел дальше, под свист крыльев огромной вороньей стаи, которая все еще кричала «трус, трус, трус» – пока не отстала от него.
И тогда-то он возликовал!
Смог! Сбежал!
Он шел по улице, а точнее ноги привычно вели его домой, а внутри у него пел хор под руководством Гавриила Архангелова: «Я смелый! Я смелый! Как герой! Как в сказке! Как в кино!» Какой-то незнакомый мужчина спросил его: «Мальчик, ты что один?», а он ответил – уверенно и звонко: «Да, я тут живу!» – и указал на дом напротив, хотя на самом деле до его дома нужно было еще немного пройти. Мужчина отстал, хотя, возможно, и следил за Андреем: спиной он ощущал что-то типа взгляда, но был настолько окрылен, что это не пугало его, он шел, и шел, и шел, а потом свернул во двор, зашел в подъезд (никакого домофона тогда и в помине не было), поднялся на третий этаж и принялся звонить в дверь, которую, конечно, никто не открыл. Он звонил, потом стучал кулаком – но никто не открыл ему, потому что родители были на работе.
Каким бы смелым героем ты ни был, в мире происходит то, что должно произойти. Один сбой в системе ничего не значит. И как бы горячо Андрей ни желал, чтобы дверь открылась и за ней появились папа или мама – этого не происходило. Дверь была реалистична и беспощадна.
Он сел на ступеньки и стал ждать. И впервые подумал, что, возможно, поступил неправильно. Наползло скучное, тоскливое ожидание с примесью страха. Проклятое воронье вылетело из засады – еще более оголтелое, чем то первое, от которого он сбежал. Теперь-то куда бежать? Вместо срубленной головы у чудовища отросло новых три.
Когда мама нашла Андрея на лестнице, он плакал. Ему было всего лишь пять лет, он удрал из детского сада и думал, что одного подвига достаточно для того, чтоб все стало так, как он хочет. Мама не наказывала его и папе тоже запретила это делать, хотя тот и говорил, как всегда, что не мешало бы задать Андрюхе офицерского ремня.
Став взрослым, Андрей не забыл про то бегство. Он, Андрей Куйнаш, которого в школе Олег и Сашка пытались дразнить Хуйваш, а он не обижался, а потому от него быстро отстали, знал о том, что такое детская гордость. Поэтому он и переживал за дочек (и он, и жена были по-своему горды, а девочки оказались горды в квадрате, а еще вспыльчивы и глубоко ранимы; маленькие принцессы-злюки). В их детсаду воспитателем работала его одноклассница Лола Шарапова. В школе она была толстой пучеглазой девочкой, но потом заметно похудела и стала привлекательнее (ну или он стал менее критично относиться к чужим телам); Лола без мужа растила дочь и смотрела своими большими глазами милосердно и понимающе. Близняшки сказали, что Лола хорошая, читает им стишки и заплетает красивые косички.
Все шло нормально, но он никак не мог успокоиться, подозревая и подозревая кого-то неизвестного в неизвестно чем, просто потому что он был отцом и больше всего на свете опасался, что с девочками что-то случится. Вдруг они тоже захотят сбежать? А сейчас ведь на улицах столько всяких… столько всяких… (тут у него сжимались кулаки, хотя он в жизни ни разу ни с кем не дрался).