ор, из-за этого лицо кажется пугающе симметричным. Ее боялись и ненавидели: всю душу из тебя вытрясет, но стихотворение выучить заставит. За невыразительное чтение оценка снижалась на балл. Лу, которая часто лепетала все на одной ноте, очень от этого страдала. Тему Борисовна излагала четко, урок вела быстро и жестко:
– К доске. Правило. Пример. Пиши разбор. Садись: два.
Или:
– Основная мысль текста. Не твое мнение, а основная мысль текста. Садись: два.
Могла половине класса поставить двойки, могла – всему классу. Единственное, что иногда смягчало пытки – это ее страсть к монологам на злободневные темы. Борисовна любила обличать. Молодая учительница английского Асмик Ованесовна, проработавшая у них всего полгода, уволилась и уехала – вышла замуж за иностранца.
– А за кого? Знаете? – билась в гневе Борисовна, взмахивая тонкой рукой, как фокусник, достающий что-то из невидимой шляпы. – Не знаете, так я скажу! – Она выдержала паузу и бросила замершему в немом вопросе классу: – За немца.
С таким видом, наверное, швыряют к ногам правителя отрубленную голову заговорщика.
9 «А» изображал удивление, как мог: все знали, что Борисовне надо подыгрывать и выдавать те эмоции, которых она ждет.
– Вот вы, вы, девочки, – продолжила она, накинувшись на передние парты, – вы бы вышли замуж за немца?
– А если любовь? – дерзнул кто-то. Полина, наверное. Эта и черта полюбила бы. На вечер, но полюбила бы.
– Любовь?! – Борисовна возопила так, будто читала «На смерть поэта» – то место, где «А вы, надменные потомки». – Какая любовь! Какая любовь, если, может, его отец тут людей сжигал! Заживо!!! Какая тут любовь?! Да моя мама от немцев даже эти их… деньги, которые малолетним узникам платят, не брала…
Спорить с Борисовной никто не решался: на нее даже писатели с портретов, висевших на стенах, смотрели с некоторой опаской, словно думая: «Хоть бы не узнала о том… о том… и о том, да не выставила из рядов классиков: эта может». И великие, и малые просто молча дожидались звонка – и он, к счастью, раздался. В отличие от взрослой жизни, в школе спасение всегда приходит по часам. Если техничка на посту не заснет.
– Я понимаю, что у нее мама от фашистов пострадала, но… все равно… – тихо заговорила Лу.
– Что все равно? – не поняла Олеся. – Не может быть все равно. Борисовна права. Конечно, не надо так орать, но по сути она права. Есть вещи, которые забывать нельзя. Прощать нельзя. Даже целому народу.
– …не должно быть вечной вражды, – окончила Лу фразу. – Мне так кажется.
Олеська пожала плечами: чего еще ожидать от Лу, которая и ненавидеть-то не умеет, только плачет. У самой Олеси были некоторые соображения на этот счет:
– Настоящая вражда – вечная. Так же, как настоящая любовь. Я думаю, что если ты решила кого-то ненавидеть, то надо ненавидеть его до самого конца.
Лу замолчала на несколько секунд, а потом спросила:
– Ты голодная? У меня яблоко есть…
– Нет, – отрезала Олеська, хотя у нее сосало в желудке. – Я хорошо поела. Не надо думать, что я злая, потому что голодная, ладно?
Лу потупилась.
– Борисовне знаешь сколько лет? – продолжила Олеська. – Сорок! Представляешь? А я бы и не сказала! Она так выглядит…
– Говорят, у нее муж умер. А до этого еще один, – прошептала Лу тоном, которым рассказывают страшилки у костра. – Она черная вдова. Не в том смысле, что она их убила, а в том, что… как будто душу высосала.
Олеська не стала говорить Лу, что если б она могла, то убила бы сколько угодно мужей – лишь бы в сорок лет выглядеть так, как Борисовна. Хотя если кого-то и надо было убить, так это Лолку Шарапову.
Олеська ее ненавидела. Никогда не показывала этого – показывать ненависть нельзя, она должна быть спрятана, заперта на ключ, как заперта от молодой жены Синей Бороды комната с трупами предыдущих, но ненавидела так же горячо и истово, как Борисовна ненавидела немцев.
Когда они отдыхали в санатории, Лолка украла Олесину косметичку, написала ее помадой на полу «СУКА», а потом всю косметику вывалила на пол и истоптала в крошево. Олеся знала, что это сделала именно она. Не Полина, у которой Олеся увела Сергея Герасимова (можно подумать, Полина им сильно дорожила, ничего подобного: нашла замену через пару месяцев), а именно жирная Лола, которая служила ей, как собака. Нет, может, Полина тоже потопталась в Олесиной косметике, даже погоготала вместе с Лолой, но инициаторшей этой «мести» точно была Лолка.
На эту косметику Олеся собирала деньги по крупицам, подворовывая у матери и рискуя быть побитой.
Флеровская тушь. Палетка с тенями. Карандаш для бровей – идеальный, сколько она его искала! Милый коротенький огрызочек, который Олеся осторожно спрятала в карман, хотя и противно было думать, что по нему топтались Лолкины сапожищи. Помада и блеск для губ. Тональный крем «Балет». Олеська сама все убрала. Отмыла эту «СУКУ» от пола. Они думали, наверное, что ей было обидно. Но обидно не было – было зло. Олеся знала, что права. Она хотела Сергея и получила его – а эти две бесновались от бессилия. Особенно Лола – вечно жрущая идиотка, воображавшая себя ведьмой и повернутая на книгах Натальи Степановой. Когда ее каким-то чудом (наколдовала, что ли?) признали первой ученицей, Олеська кипела от ярости. Как она радовалась, когда кто-то пририсовал Лолкиной фотографии член у рта (как говорится, мелочь, а приятно). Уже после школы появился еще один повод для торжества: Лолка пустилась во все тяжкие и вскоре залетела. Так и не вышла замуж, родила ребенка; что было дальше, Олеся не знала, потом у нее самой начались проблемы и следить за жизнью ненавистной одноклассницы стало некогда. Но когда все живут так близко, исчезнуть навсегда невозможно.
В самоизоляцию единственной радостью стали поездки к мастеру маникюра и парикмахеру. Олеся не хотела запускать себя; дашь волю неряшливости – все, до свидания, порядок, через пару дней ты чучело с обгрызенными ногтями и сальной головой. Людям ведь только дай возможность расслабиться, и они тут же начинают вести совещания в зуме, сидя перед экраном в одних трусах и нарядной блузке. Никакой эстетики, сплошное торжество Лолки Шараповой.
Олеся выходила из дому поздно вечером, а то и ночью, когда не работали проклятые громкоговорители – не орали, что надо сидеть дома. Пустые улицы и детские площадки, затянутые желто-черной лентой. Одинокие собачники да алкаши, пробирающиеся в ларьки, где в обход закона можно купить алкоголь после 23:00. Олеська гуляла подолгу, прячась в ночных тенях, как злой дух. Во тьме белели притоптанные к асфальту или повисшие на ветках деревьев медицинские маски.
Недавно посреди ночи она зашла в круглосуточный супермаркет (слава богу, к тому моменту истерика со скупкой гречки и туалетной бумаги схлынула; на полках снова было все), и в очереди к кассе увидела перед собой сгорбленную фигуру в куртке, какой-то мятой, бесформенной, страшной. Словно почувствовав ее взгляд, фигура обернулась, глаза над маской – воспаленные, с опухшими веками и отсутствием всякого проблеска узнавания.
– Лола, привет! Ты как?
Голос из-под маски ответил, как из другой вселенной:
– Мама умерла от ковида.
– Мои соболезнования.
Она кивнула, взяла корзинку, забыв перегрузить покупки в пакет, и вышла из магазина.
Когда Ян, бывший то ли возлюбленный, то ли просто сожитель, напившись или одурев от изоляции (или и то и другое), написал ей в личку ВК: «Олесенок, встретимся?», – она ответила: «Нет» и заблокировала его, не ощутив ни злости, ни радости (а ведь когда-то так тешила себя надеждой, что он одумается, осознает, кого потерял, и тогда она отведет душу, упьется местью). А сейчас ей было все равно.
Нет вечной вражды.
Нет вечной любви.
И ковид не вечен.
Уходим, уходим, уходим
Лу поняла, что надо уезжать, а Никита согласился – он вообще всегда был за все хорошее против всего плохого и во всем поддерживал жену.
Она ехала в питерском троллейбусе (так и не полюбила этот город, но научилась терпеть), с одной учебы на другую – взялась за дело со старательностью вечной отличницы – ехала, а на площади был митинг. Очередной митинг. Лу знала, что люди, которые там стоят, – правы. Ну или не правы, но все равно достойны того, чтобы их выслушали, как достойна этого сама Лу и любой критик этого романа. Троллейбус притормозил, Лу посмотрела в окно и увидела росгвардейца в балаклаве и шлеме. Первое и единственное, что она подумала: страшно. Она не стояла на площади с транспарантом, а ехала с учебы на учебу, но ей стало страшно, потому что только что она пожалела митингующих и подумала, что они, скорее всего, правы. И еще Лу подумала, что впервые за много лет, когда она посмотрела на человека, ей не стало интересно, как его мама звала в детстве, любил ли он мультик про Кота Леопольда или считал его бесячим, подписывал ли он валентинки, которые так и не решился отправить, регистрировал ли первый в жизни почтовый ящик, используя в качестве логина свое имя и дату рождения, стеснялся ли своего фото в паспорте, кричали ли ему «лысая башка, дай пирожка», когда он побрился наголо, говорил ли он «да мне пох», когда ему было совсем не пох… Она ни о чем таком не подумала, а только о том, что ей страшно. Такое с ней было в первый раз. И она поняла: надо уезжать.
Когда Лу сбивчиво говорила об этом Никите, разуваясь в коридоре, он ее понял. Повесил на вешалку ее крутку и сказал:
– Мы уедем.
И Лу поверила. Хотя, конечно, сам Никита не мог ее никуда увезти: он работал то официантом, то в салоне МТС. Но у Никиты было нечто другое, чего не было у суетливой, вечно напуганной Лу: он ничего не боялся и никуда не торопился. Никита всегда доверял жизни настолько, насколько это вообще возможно. Если бы воздух превратился в воду, он стал бы дышать водой.
– Когда я с работы вылетел, ну… там была такая история, что начался кризис и кого-то надо было сократить, у другого парня была семья, а девочка, которую только что взяли, сильно плакала… я решил сам уйти и ушел… подумал: ничего искать не буду, просто не буду и все, и, знаешь, не искал ничего, у меня деньги были, откуда-то были, просто что-то лежало в карманах… я выходил из дома и шел в кино, в наш старый кинотеатр, который на Советской… покупал билеты на все сеансы и сидел там весь день. Иногда в зале сидело два человека – я и еще кто-то. Я смотрел одно и то же, и не надоедало. Как-то иду домой, а у меня телефон звонит… то молчал-молчал, а тут зазвонил… один приятель, ему надо было вынести шкаф… я пошел помочь, а уже у него встретил другого парня, ему надо было помочь на даче сарай разобрать… я поехал, там заплатили немного, ну и вроде я подружился с другим парнем, который меня на лето пристроил в бригаду озеленителей… цветы сажали, просто ад был, так уставал… но заработали неплохо… и вот так оно с тех пор постоянно… всегда что-то находится, какой-то выход… если надо уехать – мы уедем, везде люди живут.