бурлят, тем популярнее блог.
Куйнаш написал в личку: «Влад, твои родственники, к которым твоя мать отправляла вас с братом на лето, те родственники, которые спасали вас от голода, тогда, в девяностые, когда пропал твой отец… как они, Влад?» Честно говоря, судьба родственников Влада волновала мало: он не под-
держивал с ними никаких связей и почти о них позабыл. Теперь они не узнали бы Влада: наверное, запомнили его маленьким, бледным по сравнению с деревенскими детьми мальчиком-хромоножкой, а теперь он взрослый лысеющий мужчина с элегантной тростью. Испуганные бомбежками, тетки, наверное, писали или звонили матери. Влад надеялся, что она им растолковала, что к чему: она его блог читала (или говорила, что читала?).
Влад долго объяснял Андрею, что родственники сами не понимают, что они жертвы этого режима, что далеко не всегда освобожденный поначалу понимает радость своего освобождения; запальчиво говорил в голосовом сообщении (кашель, чертов кашель, как мешает!), что ему жаль, до слез жаль братский народ, оказавшийся в заложниках у шайки проходимцев; говорил, что великое, почти апокалиптичное сражение добра со злом развернулось на землях Украины, доказывал, опираясь на полученное в вузе образование, насколько ошибочно было вообще создание такого государства.
Андрей его не понял, ругаться не стал (Куйнаш не умел ругаться или спорить: он плохой оратор, слабый мыслитель и вообще медик какой-то), просто посоветовал вызвать врача на дом: ковид не шутка, «война ковиду не помеха», – так и написал.
Был у него друг, а теперь нет друга. А кто у него есть?
Никого.
Нет, у него есть пять тысяч подписчиков.
Никого.
У него есть женщины, то есть возможность познакомиться с женщинами, квартира пустая, приводи и…
Никого.
У него есть брат, пусть и далеко, есть мама…
Однажды мама варила варенье на даче. Поставила кастрюлю с алычой на плитку и пошла делать дела: пусть варится, не во всем в мире необходимо наше участие, что-то осуществится и без нас. Надо прибраться на участке, то-сё… А потом настала пора ехать домой. Мама пошла на станцию, села в автобус и, проехав полпути, вдруг вспомнила: варенье! Она же не выключила варенье! И в тот же миг подумала, что их домик, наверное, уже горит. А может, не только он, там ведь до соседей рукой подать… Мама сошла на следующей станции и кинулась ловить попутку, чтоб довезла ее обратно, но машины пролетали одна за другой, и никто не останавливался. От страха мама молилась всем богам, чтоб только успеть, успеть, чтоб кто-то затормозил, помог… мимо ехал какой-то мелкий пацан на велике… не на взрослом велике, а на таком вроде «Орленка», маленьком… Остановился, заметил… а мама ему:
– Мальчик, спаси, дай велик, клянусь, верну! Скажи, откуда ты, куда его привезти?
Пацан дал ей велик, она кое-как взгромоздилась на него – мама уже тогда была мощная женщина – взгромоздилась и поехала, изо всех сил крутя педали, понеслась как сумасшедшая, огромная тетка на маленьком велике (маленьком, да крепеньком коньке-горбунке), понеслась, сдувая со лба липнущие пряди волос, пронзая пространство волевым взором, понеслась спасать свой дачный домик и свое варенье… русская супергероиня!.. гнала без роздыху полчаса, чтоб успеть, чтоб увидеть, что варенье, оставленное на самом слабеньком огоньке, превратилось в вязкую темную жижу, но не сгорело, нет. А потом, на ночь глядя, мама пошла пешком в соседний поселок, катя велик рядом с собой, потому что ехать была не в состоянии. Поблагодарила того пацана, даже дала ему денег, кажется, или каких-то сладостей, или еще чего. Дома она рассказывала всем, как летела по проселочной дороге на детском велике, закусив губу, сжавшись, как пружина… и Славка с Владом смеялись, представляя маму: вот она мчится вперед, такая смешная и воинственная, как…
И вот сейчас, когда болезнь взвинтила его температуру почти до сорока, Влад думал о маме, о том, что все-таки она едет к нему, к Владику, к своему сыну, который заболел, летит на маленьком велике, вперед, вперед, вперед… большая тетка в цветастом платье и белой косынке, единственный человек, которому он нужен, летит и летит…
Интересно, выплывет из стены рыба, как тогда? Огромная рыба и огненное колесо. Хлопнет дверь, и мама тихо-тихо скажет:
– Витя?
А сгорбленный мужик, сидящий у огня, у буржуйки, даже не повернется, хотя и так известно, что лица у него нет – только кожа, натянутая, как на колене.
А у?
Лола никогда не жила одна: сначала с родителями и ба, потом просто с родителями, потом – с ними и Бу, а после смерти мамы к ним перебрался Андрей. Это вышло как-то само собой – приезжал, оставался на два-три дня, а потом и вовсе никуда не уехал. В трехкомнатной квартире всем хватало места, его даже было многовато: иногда вечера они просиживали в большой комнате всей семьей, согревая друг друга, как птенцы в гнезде, пока мама летает в поисках червячка (мама улетела навсегда, навсегда…).
Но в начале февраля, как раз в годовщину маминой смерти, с папой случился удар – тошнота, рвота, потеря сознания. Лола подумала: отравился, что-то не то съел, он стал после смерти мамы такой апатичный, невнимательный ко всему, но Андрей как медик понял: микроинсульт. Вызвали скорую. Пока отец лежал в больнице, Лола ездила к нему каждый день, после работы. Сидела рядом, читала вслух. Он плохо говорил, но Лола верила, что это временно. Врачи утверждали, что угрозы для жизни нет, скоро его выпишут, чтоб восстанавливался дома.
«Все связано, – думала Лола. – Все. Папа держал на себе мир, всегда. Как там эти называются, которые подпирают землю? Не помню слово. Но это папа. Дя, как говорила Бу, когда была маленькая. Держал мир ради мамы, а когда ее не стало – опустил руки…»
Люди выходили на площадь митинговать. Лола знала, что их пакуют и вяжут, она видела, проходила мимо стоящих линией росгвардейцев. Сквозь прорези балаклав на нее смотрели детские глаза. Это ведь мальчики, которые могли бы назначить свидание Бу (у Бу уже было целых два свидания: с Сашей и Ромкой; молодая, да ранняя девица растет, вся в нее), а могли бы скрутить ее девочку, грубо вывернуть руки и утащить в автозак. Неужели могли бы? Лола знала, что могли, но не верила. Шла и смотрела на них, не отводя глаз. Какая-то женщина рядом буркнула:
– А вырядилась!..
Лола не поняла, что не так, потом сообразила: у нее в одежде цвета слишком дерзко сочетаются. Шарфик и пальто.
Если бы была жива мама… Она бы сейчас стояла с плакатом, а точнее, уже сидела бы в автозаке… Лола вздохнула. Может быть, в этот день она была единственным человеком, который смотрел в лица этих мальчишек с грустью? Единственным, кто их не боялся, а жалел? Мама их так сильно ненавидела – всех, как часть государственной системы, – что они невольно напоминали Лоле о ней, о маме. Как она кричала – даже после того, как ей починили сломанный зуб, она продолжала плеваться при крике:
– Политические репрессии нарастают! Но пока я жива, пока я еще ползаю по этому земному шарику, я буду бороться!
Мамы уже два года нет на свете. Дефицит борцов со злом налицо.
«Не отдам в борцы мою Бу, мою девочку, не отдам. Мама, бесись, злись там, на том свете, плюйся сквозь дырочку от сломанного зуба. Я не отдам дочь. Пусть простят – или не простят – меня все матери убитых и убитые матери, я не отдам дочь, не допущу, чтоб ее скрутили, чтоб били, чтоб… Нет, не могу», – Лола ускоряла шаг.
Ночью она снова не могла уснуть. То ли после ковида, то ли по другой причине ее часто накрывала бессонница. Лола лежала и смотрела в темноту – часами. Иногда тихо включала ролики на «Ютубе» или аудиокниги, но в голову ничего не лезло. Звуки сползали с тишины, как сползает с матраса простыня, и Лола лежала в этой тишине, шершавой, неприятно-теплой, и смотрела в потолок, как в крышку коробки. Лола вспоминала детство Бу – как она смешно лепетала, переставляя слоги в словах, маму – как она хотела изобрести «танец на костылях», и папу – как он построил на даче беседку и мангал для шашлыков, а мама пожарила мясо в решетке – и все у нее сгорело, до угольков, а Андрей пытался пошутить про активированный уголь, но получилось несмешно, потому что Андрей вообще не умел смешно шутить…
Иногда в воспоминаниях Лола добиралась до другой жизни – до школы, до Полины.
Полина ей снилась. Что-то говорила на непонятном языке и смеялась.
Но чаще Лола лежала без сна до самого утра, а потом чувствовала себя старой и пустой, как банка с кофе, на дне которой едва ли можно наскрести пару ложечек. Надо было вставать и идти на работу. Дети ждали. И она шла.
Однажды на лестнице ее толкнул какой-то мужчина.
Лола шла ему навстречу, она поднималась, а он спускался. Лестничный пролет широкий, разойтись легко, но мужчина специально толкнул Лолу в плечо что есть силы, резко и неожиданно, едва они поравнялись на ступеньках. Лола полетела спиной вперед, но успела схватиться за перила и этим предотвратила падение. Не сделай она так – или ударилась бы затылком о бетонный пол, или, пролетев через площадку, вписалась бы головой в железную дверь квартиры на соседней лестничной клетке. Лола удержалась, хотя сердце, как мячик, ударилось и отскочило от противоположной стены. Мужчина пронесся мимо, ничего не сказав, дебильным таким бегом, широко разводя колени в стороны, как будто приседая, но быстро-быстро. Он был в черной куртке и темно-серой шапке, надвинутой на глаза. Лола его не знала. Она жила в этом доме без малого сорок лет и, казалось, знала тут всех – но не его, не этого урода.
– Ты… ты, блядь, кто? – в гневе заорала она, забыв, что материться вслух запретила себе несколько лет назад, и бросилась вслед за ним. – Че те надо?
Она бежала вниз и орала и так же с разбегу выскочила во двор, в мороз, немного поскользнулась на не посыпанном песком льду, но удержалась.
– Ты кто? Че те надо? Ты кто? – орала она в пустой двор.
Ее тут все, кажется, знали, и все, наверное, слышали этот вопль, но двор был пуст, как будто народ вымер. Лола кипела: как это она не заметила, что в доме, где она выросла, появился кто-то чужой, кто-то злой, и теперь толкает ее, ее – человека, который прожил тут всю жизнь, толкает на лестничной клетке ее дома! Что это было? Что? Что, еб вашу мать?!