Недавно вечером пошла она в магазин. Впереди, на другой стороне улицы, светилась желтым вывеска «24 часа». Какой-то павильончик маленький. Пешеходного перехода тут нет, но можно махнуть через дорогу… Она сделала шаг – и тут же не пойми откуда вылетел автомобиль, пронесся мимо на такой скорости, на которой у них, в Заводске, никто не ездил: куда тут можно так спешить? На тот свет?
Пуля отшатнулась – и тут же услышала что-то вроде тихого-тихого смеха, такого ехидного голоска – то ли хи-хи, то ли динь-динь.
А потом она заметила, что магазинчик на той стороне дороги – обгорелая развалюха.
Дома, заваривая чай, чтобы успокоиться, она думала о том, что Сергею ничего не скажет. Знала: он не верит ни во что такое. Невидимой врагине она говорила: «Э, нет! Кто бы ты ни была, а меня, девчонку из пригорода, ты не сломаешь и не выживешь, я за свой кусок хлеба с маслом кому хочешь глотку перегрызу!»
Пуля даже ударила кулачком по столу и топнула ножкой, а люстра над головой тихо сказала:
– Звяк-звяк.[8]
Мать попросила Сергея отвезти в церковь куличи, и он согласился. Плевое дело: быстренько смотается к церкви, постоит немного во дворике, подождет, пока поп окропит куличи – и домой. Возле храма толпился народ, кто пришел святить снедь, а кто слушал доносящееся из громкоговорителя богослужение. Платки, горящие свечи, голоса – от шепота до громких, цельных, резких. Люди обсуждали спецоперацию, рост цен и санкции – те же темы, что и везде. Может, все-таки зайти в церковь и поставить свечку? Ну, мало ли, вдруг поможет от чего…
В храме было очень душно, но, вопреки ожиданиям, не тесно: люди к богу не сильно-то и ломились. Сергей купил свечку – попроще и потоньше – направился к подсвечнику, и вдруг почувствовал что-то тяжелое, тянущее под сердцем. На мгновение золотисто-красная церковь как будто наполнилась черно-серым дымом. Сергей обернулся, забегал глазами по толпе и заметил мужика, смотревшего на него с узнаванием. Хмурый, седой, в старой олимпийке, в руке держит свечку. Рука огромная, свечка тоненькая, от тепла вот-вот согнется, сомнется, погаснет. Чтобы не показаться невежливым, Сергей кивнул мужику и прошел вперед, к подсвечнику, уже сердясь на себя: зачем вообще зашел?
Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ.
Сергей зажег свечу, поставил ее на подсвечник, быстро перекрестился и развернулся, чтобы выходить.
И сущим во гробех живот даровав.
Опять этот мужик, внимательно так смотрит, как будто Сергей ему чего-то должен.
Сергей уже почти вышел из храма, как мысль ударила его в затылок: это же Комаров Генка! Тот самый, который давным-давно, еще когда они в школе учились, убил своего брата двоюродного – замучил в надежде, что тот ему скажет, где деньги лежат.
Захотелось обернуться, чтобы удостовериться: точно Комар? Но тут же наполз страх и какое-то отвращение, липкое, как подсохшая лужица сладкого чая на кухонной клеенке. Сергей вышел из церкви, даже не перекрестившись.
Это точно был Комар. В сущности, ничего удивительного, он ведь давно должен был освободиться, сколько лет прошло, тем более что сел тогда по малолетству… А что в церковь зашел, так, может, покаялся… Но на душе у Сергея было скверно, мысленно он словно отплевывался, хлебнув какой-то гадости: в покаяние он верил не больше, чем в воскресение из мертвых. Ага, тот мелкаш воскрес, ну-ну, аж три раза…
Об этой встрече Сергей никому не сказал – не хотелось ворошить прошлое, да и сам постарался забыть поскорее.[9]
На Пасху они уехали на дачу. Папа строил этот дом четыре года, но так и не успел довести дело до конца. Андрей обещал сделать все, что сможет (но что он сможет, он фельдшер, у него под другое руки заточены), на втором этаже надо вставить окно, вывести розетки, поклеить обои. Но Лоле все равно нравилось здесь и не хотелось уезжать в городскую квартиру. На даче какой-никакой простор – не так давит на сердце.
– Ма-ма, ма-ам! – Бу подлетела к ней, ластясь, как влюбленный слоненок. В школе дочь врезала кулаком кому-то, кто учил ее правильно любить родину («А я дралась потому, что меня дразнили толстой! – подумала Лола. – Да уж, времена изменились»). Лола пообещала классной руководительнице Бу, что проведет беседу с дочерью, и стала думать о том, как оформить домашнее обучение. – Ма-ам, смотри, – Бу тыкала ноготком в планшет. – У девочки дома живет ворона! Настоящая ворона, представляешь?
– Ну ничего себе! Настоящая ворона! И правда!
– Она разговаривает! Знает несколько слов! Представляешь! Эта девочка, с вороной, собирает деньги для нее. Они беженцы! В Болгарии! Представляешь, так и ехали из Украины с вороной! Я бы тоже перевела им денег, но ведь нельзя от нас? Ты же не разрешишь?
– Не разрешу.
– Мам, ну неужели нельзя на ворону?!
– Не получится. Заблокировано все. Правда.
Лола обняла и поцеловала дочь в щеку. Здесь, на даче, Бу перестала краситься и пахла по-детски: сладостью и мылом. Носик у нее был коротковат и вздернут, отчего казалось, что она совсем маленькая.
– Тут, у нас, тоже полно ворон, Бу.
Недавно Лола увидела за окном ворону, сидящую на ветке дерева. Лола хотела открыть форточку для проветривания, но передумала: вспомнилась дурная примета – если птица влетит в дом, это к смерти. Поэтому Лола стояла у окна и молча смотрела на ворону, которая смотрела на нее в ответ черным блестящим глазом. Умным, внимательным. Из прошлого донеслось: «Я ворона, я ворона, на-на-на». И Лола впервые за много лет пожалела, что когда-то ее покинула магическая сила; и все, что теперь ей оставалось, это повторять, обращая всю себя в одну огромную просьбу: «Уходи! Уходи! Уходи! Не тронь мою семью!»
Об этом Лола не стала говорить дочери, просто еще раз прошептав:
– …полно ворон, Бу.[10]
Никита знал, что Лу не любит сладкое, но иногда прикидывался незнающим: брал и ей, и себе по порции мороженого или какой-то другой сладости, а потом, когда Лу отказывалась, радостно съедал все. Он догадывался, что Лу прекрасно понимает эту его хитрость, но подыгрывает ему, и от этого любил ее еще сильнее.
Он хотел заскочить в «Мак» за мороженым, но опомнился: «Мак» закрыт, стоит с темными окнами, нагоняет уныние. В Заводске «Мак» был только на вокзале, в старинном здании с колоннами – это ужасно раздражало людей, чтивших прошлое, но нравилось Никите. Рядом с мертвым «Маком» раскинулась палатка с овощами и фруктами. Можно взять что-то из ее ассортимента. У палатки, белой в синие полосы, на манер американского флага, стояли двое – здоровый мужик, одетый не по погоде в футболку и шорты, и небольшая женщина, которую Никита не смог разглядеть – мужик ее заслонял.
– Клубника наша? – спросил мужчина продавщицу, восточную женщину лет пятидесяти.
– Израиль, – ответила та. – Для наша рано.
– А сертификат на нее у тебя есть? Или как там… разрешение от санстанции?
– Все есть, все есть, – закивала продавщица, впрочем, даже не сделав вида, что ищет какие-то документы.
– Взять?..
Спутница мужчины что-то тихо ответила, видимо, выразила желание поесть клубники, поэтому он продолжил:
– Я тут недалеко живу, тетка, и если вдруг не дай бог эта клубника говном окажется, я сюда приду и в глотку тебе ее затолкаю…
Невидимая женщина хихикнула. Продавщица не повела и бровью.
– Хороший клюбника, – только и сказала она.
– Дайте две упаковки.
– С вас пятьсот тридцать четыре.
Мужик, нервно подрагивая волосатой ногой, принялся рыться в кармане, отыскивая мелочь.
– Пятьсот… десять… двадцать… черт, больше нет.
– Пятьсот тридцать четыре.
– Тетка, ты же не в магазине, с тобой же торговаться положено, ты в своем уме?
Продавщица молча убрала пластиковые лотки с клубникой в сторону. Никита поразился ее упорству и, желая подыграть, протянул тысячу:
– Сдача найдется или мелочь поискать?
Мужик прошил его злобным взглядом, матюкнулся, но женщина, все так же невидимая Никите, что-то сказала ему, и они ушли.
Клубника наверняка была безвкусной, но это уже не имело большого значения. Никита подумал о том, что в красках расскажет Лу, как обошел наглеца, но в ту же секунду ему стало неловко и стыдно и за этого мужика, грозившего затолкать клубнику тетке в глотку, и за его спутницу, и за себя самого, так по-дурацки потратившего деньги, которых у них с Лу было не так уж много. Поэтому в итоге он ничего не сказал Лу, хотя она ни в чем бы его не упрекнула.
Они приехали в Россию проведать родителей. Думали, что задержатся, но февраль решил все.
До Москвы – на поезде, а дальше был взят билет на самолет. Лу боялась летать (пусть и не в первый раз, а всегда страшно, как в первый), но стыдилась говорить об этом, поэтому тихонечко млела на заднем сиденье машины, вполуха слушая разговор Никиты и водителя:
– Говорят, пограничники могут попросить телефон, почитать переписки… да, ватсап, телегу…
– Надо поудалять лишнее. А если что-то не то найдут, не выпустят?
– Не знаю. Говорите, что едете отдыхать и скоро вернетесь… Обратные билеты у вас есть?
Лу уже несколько раз изучила свои переписки, поудаляв все сомнительное или могущее таковым показаться.
– Мы там не опаздываем? – подала она голос с заднего сиденья. Голос прозвучал как блеянье, так что ей самой стало противно.
Машина стояла на пешеходном переходе, который медленно преодолевала какая-то бабуля в коричневом плаще и вязаной шапке, натянутой до самых глаз.
– Не-не, с запасом едем, – уверенно сказал водитель.
Бабуля двигалась так медленно, что Лу показалось, будто воздух снаружи машины напоминает кисель или что-то вроде того – некую вязкую массу, сопротивление которой необходимо преодолеть, чтоб сделать шаг. Неужели это время растягивается, чтобы окутать их, обмотать в сто слоев целлофана, и не выпустить? Захотелось биться всем телом, трепыхаться что есть мочи – только бы освободиться, только бы… Загорелся красный. Машина тронулась с места.