ды не возлагала никогда, но все-таки надеюсь, что хоть для Ксены он сможет стать звездой путеводною. Мне вдруг представилось, что все повторяется, но мы становимся лучше, что Миша не просто наш с Майей товарищ, а дубль NN моего отца, Ксена же — улучшенная копия моей мамы. Их планеты когда-нибудь да соединятся. Предшественники исчерпали свои шансы, так и не найдя друг друга. Если я это вижу, то, может быть потому, что настала пора… Наутро, перед тем, как было решено разойтись по домам, приснился мне лабиринт. Я плутала по бесчисленным коридорам, пока не забрела в белоснежную залу, где был пьедестал и на нем статуя героя моих будущих фильмов. Не светел он был и не темен, а просто — был. Я не успела узнать о нем четче, потому что вдруг — плеск крыльев и холод в затылке. Это прилетела большая черная птица и ну кидаться в спину. Я сделала в испуге шаг к выходу и оказалась в смежной зале, тоже белоснежной, но пустой, только пол был устлан свалявшейся соломой, откуда, возможно, был только что унесен новорожденный. "Надо выбираться отсюда", — подумала я твердо и, превозмогая ужас, обернулась. Черная птица, споткнувшись о взгляд мой, отлетела к теням.
7
Я была внутри трубы. И куда-то там лезла. Тропинка моя была крутоватой, но вела вверх. Ржавая, скользкая, в каких-то склизких веревках, липнущих к коленям. Но ничего, если держаться на четвереньках, идти можно. Тем более, когда конечная станция — свет в конце тоннеля. Медово-золотистый свет стлался в трубу воском, и впереди она походила на вывернутую наизнанку свечу. Мне нравилось продвигаться шажок за шажком к ее негорячему пламени. Но чего-то мне не по себе стало. Может, я устала. Или струхнула. А только окрасился тот свет мутным багровым заревом и — бах! — три неприличные рожи — зубастые, длинногубые, — нарисовались у выхода, и давай пялиться внутрь. Взгляды ихние для меня как ножи — пригвоздили, поддели и тянут. Три лика на языках пламени, причмокивая, высасывают меня из трубы. "А-а-а! А-а-а! А-а-а!" сплошное мое как ударилось в стены, как надулись они, закачались резиновой кишкой! Пальцы, тщетно цепляющиеся за опилки, разогнулись, и сорвалась я вниз… Что там дальше было, не знаю. А только открыв глаза, обнаружила, что сижу в постели под сбившимся одеялом, сердце же сердито пытается настучать какую-то информацию. Поэтому первым делом я нахмурилась — больше конечно для виду. Потому как мои подруги не только поднялись со своих подстилок на лежаках, но и от души накурились, а кое-кто, может, и почаевничал.
— Доброе утро, а непрошеным снам — спокойной ночи, — сказала Майя из своей серебристой улыбки. Улыбка была окутана загадочным благодушием. Подпирая стену идеальным позвоночником, Майя поглядела на меня как на котенка — умиротворенно щурясь. Меж пальцами лежащих на коленях рук тоненько дымилась подзабытая сигарета.
Стремительная Марина, слоняясь по комнате, то и дело натыкалась на что-то невидимое и тотчас бросала на меня короткие воодушевленные взгляды, после чего, отойдя к столу, машинально отхлебывала чай из Таниной чашки. Марина затягивалась вместо сигарет чаем — торопливо и рассеянно.
Танюша настраивала гитару, припав к ней, как к боевому оружию перед решительным боем. Вечно голодные собаки продолжали влачить дрему у ее ног. Зомбочке, похоже, снился кошмар. Клубок ее тельца испускал быстрые сполохи дрожи, и это походило на черную воронку.
На стене — нахальные — три мои картины, вывешенные кем-то в ряд: одна главная и две так себе, примазавшиеся к центру. У меня почему-то часто выходит за раз по три, потому как в одну картину все мысли не помещаются.
На главной был горячий желтый свет, прямо кипяток, но мутный, со всякими там соринками, обрывками красного пламени, пятнами и изломанными линиями. А среди всей этой кутерьмы — лампочки. Или свечи под стеклом. Пусть кто как хочет, так и понимает. И посылают те лампочки-свечки совсем другой свет. Только не каждый к нему пробивается в таком пекле.
Перехватив мой косой взгляд на стену, Майя спросила:
— Ксюша, а стекло у свечек для чего — чтобы тот мир их не задул?
— Нет, — веско сказала Марина, словно обо что-то ударившись. — Все наоборот: стекло мешает им донести свой свет до остальных.
— Ну, это ты зря. Ясно видно, что кругом кипит убийство.
И они немного поспорили.
Потом Марина спросила:
— А ты, Ксена, что думаешь?
— А ничего, Мое дело рисовать, а не думать, — скромно ответила я с серьезнейшим лицом, хотя больше склонялась к мнению Майи.
— А на другой картине у тебя черно-белый человек? — изрекла Марина еще одно мнение, на что я живо возразила:
— Два человека: один черный, но с белым сердцем и белыми руками, а другой — белый, но сердце и руки у него, что твоя копоть. Это система жизни вокруг меня. Кто понял, тот понял. Заметьте, обе фигуры загнаны в красный квадрат. Вы знаете, что красное — кровь?
После этих слов девочки обменялись разнообразными взглядами: двумя удовлетворенными — друг с другом, и одним многозначительным — с Татьяной. Татьяна, сидевшая у стола напротив моего возлежащего туловища, привела гитару в рабочее положение и зачем-то мне подмигнула.
— А на третьей моей картине сушатся на веревке два ботинка, — продолжала я несмело, — но обратите внимание: оба с одной ноги…
— А мы про тебя песню сочинили, — неожиданно сказала Марина.
И стало слышно, как далеко внизу лупит по футбольному мячу одинокий мальчишка.
— Вы что, я не поняла, той ночью не ложились?
— Вот именно, — мглисто улыбнулась Майя, — Марина придумала текст, Таня — музыку.
— Майя тоже… показывала нам, как это должно петься, — хрипло добавила Марина. — Они же с Таней и поют.
Понятное дело, ведь Марина не пьет, не курит, не поет. Хотя все, услышав ее низкий голос, думают вначале иначе.
— Ну, будешь слушать? — без обиняков спросила Марина, дернувшись всем корпусом, словно осадив коня на скаку, — не зря Майя говорит, будто в прошлой жизни она была офицером.
И спели они мне вот что:
Ты слышишь ли стук в открытые стены?
Армия ветра ждет сигнала.
По углям-следам до края арены
Пройди, просочись пламенем алым.
Прорви, прожги, развей балаган.
Ветер северный, ветер южный, Ветер бриз и простой ураган
Подхватят и — в сучья!
Подхватят и — в клочья!
А клочья — на факелы!..
Ветер носит на крыльях искры, —
Путникам видятся звезды.
Но сердце огня — снег.
Послушай: сердце огня — снег.
Если ты можешь, сделай все это.
Свет поделился на красный и черный.
Легка на подъем армия ветра, Но ты просочись сквозь прозрачные формы.
Ведь сердце огня — снег.
Послушай: сердце огня — снег.
Ветер носит на крыльях искры, Путникам видятся звезды.
Пусть армии ветра в облом их парад.
Пусть путники слепнут в пути.
В черном квадрате красный квадрат
Залег. Тот, кто понял, простит
Что сердце огня — снег.
Что сердце огня? — Снег…
Ветер носит на крыльях искры, —
Путникам видятся звезды.
Если ты можешь, сделай все это.
Если ты можешь, сделай все это.
Если ты можешь, сделай все это.
Ведь сердце огня — снег.
Но сердце огня — снег.
Что сердце огня? — Снег.
Ведь… Но… Что…
Ведь… Но… Что?…
"А-а-а-а-а-а-д! А-а-а-а-а-а-д!" полезло из меня немо, улиткой. Увиделась картинка: я в огромном воздушном шаре. Он — радужный. И, оторвавшись от привязи, медленно взмывает. В нем я с моим адом, все это ширится и вдруг, раздавшись далеко за край души, лопается, как мыльный пузырь. А я-то в воздухе.
Потом раздался треск сучьев, словно несся сквозь чащу зверь. В спину дохнуло холодом, скрипнул замороженно позвоночник, а плечи поникли, будто выбитые двери.
Я не поняла, это они про меня, что ли? Вернее, я поняла, но все равно не поняла. Потому что мне в жизни никто не дарил розы. И не надо, пожалуйста, много обо мне воображать. Я ведь не гордая, я знаю, что не за что. Я ведь не просто тут со всеми смехуечки развожу, мне нельзя так запросто доверяться. Хотя на самом деле можно. Мне, между прочим, давно уже пора в путь-дорожку. Ну что вы такие хорошие, елки-палки?! Гоните меня в шею, пока я тут не зажилась, пока еще ключ от меня прячете, чтоб я наружу не вырвалась.
— Я сейчас умываться пойду, — сказала я глухо, закутавшись почему-то в одеяло, хочу заглянуть сегодня на улицу Плеханова к одной старой знакомой.
— А у нас для тебя сюрприз, — торжественно сказала Марина.
— Еще один?
Я думала, они про песню захотят поговорить, а у них, вы поглядите, задние мысли на уме.
— Ксюша, а если серьезно, ты хотела бы обрести новую семью?
Когда спрашивает Майя, почему-то хочется просить у нее прощения.
— А как же!.. — сказала я горячо. — Я даже думаю, что лучше бы у меня родителей вообще не было. Лучше бы я детдомовская была. Разве это справедливо, когда мать и дите не подходят друг другу? Когда сидишь с отцом за обедом и то вилка из рук валится, то кефир проливается на скатерть? А ему самому кусок в горло не лезет. Тут хочешь — не хочешь, а пока не пнет он тарелку и не сделает замечание, эта фигня не кончится. Да им монстр нужен, а не я, чтобы он душил их! Я от них первый раз в пятом классе убежала. С подружкой. Мы забрались к ней на дачу и сидели там всю ночь, рассказывая страшные истории. Хорошая была девчонка — дочка учительницы истории. Ее мать потом от меня в другую школу перевела. Тем утром после побега погнала я ее в булочную и тут милиция с родителями нас и накрыла.
— Речь не о родителях, а о тебе. Как о потенциальной родительнице, — мягко перебила Майя. А Марина внушительно добавила:
— Чтобы бы была сама по себе, без этих, знаешь ли, компасов твоей жизни.
Мне становилось все холодней. Вы еще не знаете, что я мерзлячка? Когда находит колотун, берегись, папины вещи, берегись, мамины. Напяливаю на себя что ни попадя, только язык наружу. Вот и теперь одеяло никак не могло стать ближе к телу.