Нет, как он ни соскучился по цивилизации, сегодня он поступит умнее: пойдет в какую-нибудь маленькую и хорошую кавказскую шашлычную, а не в этот дурацкий ресторан. Но в шашлычной не будет музыки, а он любил в ресторане послушать музыку. Ну какая, скажите, в ресторане музыка! А иногда вот хотелось послушать именно какой-нибудь ресторанный оркестр, ну, конечно же, хороший.
От него становилось возвышенно-печально и зло на душе, неудовлетворенность собой подступала к горлу, что очень мало успел, сделать, и в тоже время хотелось счастья, простого и глупого сентиментального счастья: чтобы где-то кто-то ждал, какая-то женщина, но какая-то отвлеченная, потому-что когда он вспоминал конкретную женщину, например, свою бывшую жену, — это сентиментальное чувство проходило.
И еще он думал о том, что всю жизнь мечтал жить у моря, мечтал собственными руками построить яхту, или хотя бы швертбот, или просто лодку, но обязательно под парусом.
И еще почему-то вспомнил, как в детстве чуть не попал под тракторные сани. Вспомнил и поежился: он торчал тогда на улице, мимо шел трактор, он, решив прокатиться, прицепился к пустым тракторным саням, на овражке их подбросило, он слетел с бревна и оказался на дороге между саночными бревнами-перекладинами, задняя перекладина уже больно нажимала на ногу, подминая его под себя, еще какая-то доля секунды, и его смяло бы ею, как ножом мясорубки, но он успел снова запрыгнуть на сани…
Он редко, но зато всегда с содроганием вспоминал об этой минуте. Позже, со взрослым, подобные критические ситуации, особенно здесь, в горах, возникали не раз, но он вспоминал только эту. И потому, что она была самой первой из всех и самой нелепой. Вспоминая этот случай, он всегда с внутренним холодком думал о том, остался ли бы он тогда калекой или вообще погиб. Мать убивалась бы, конечно, а теперь бы уже все забыли давно, кроме матери. И не было бы сегодняшних мыслей, гор. Странно все-таки устроена жизнь. Случайность…
А ну к черту эти дурацкие мысли! Я же приехал в «Рио-де-Жанейро». Полежу еще с полчасика, и надо посмотреть город. Ведь ни разу толком и не был в нем. Все проездом да пролетом. А завтра… Что я буду делать завтра?..
И вдруг почти рядом с собой он увидел вчерашнюю женщину из ресторана в сопровождении высокого мужчины с красивой сединой на висках, который еще рассказывал о Хергиани. Она шла между рядов лежаков, выискивая свободное место, мужчина нес за ней лежак. Точно, он волочится за ней. А может, муж? Нет! Муж, даже очень любящий муж, ухаживал бы не так.
Слесарев торопливо закрыл лицо газетой. Они остановились невдалеке от него, постояли, высматривая свободное место, пошли дальше.
«И тут спокойно не отдохнешь», — недовольно подумал Слесарев. В отличие от вчера (строгое темное платье и проч.), одета она была в легкий ситцевый сарафан и казалась от этого еще стройнее и моложе… «Еще раз скупнусь, и надо будет уматывать отсюда. Позже ни в какую столовую не попадешь…»
А все-таки мир тесен… Этот человек встречал Мишу Хергиани, Сережу Полякова…
Еще раз оглянувшись, нет ли их поблизости, Слесарев пошел к морю, с удовольствием и долго, почти до изнеможения, качался на небольшой волне. Потом смотрел на водных лыжников и совсем забыл про женщину и мужчину, которые чуть было не испортили его настроение, и думал, что хорошо он все-таки поступил, что сорвался сюда.
Ну, а теперь пора куда-нибудь перекусить, а потом посмотреть на город. Слесарев медленно, со стуком в висках, выходил из воды. Остановился на кромке прибоя.
— Зравствуйте! — сказал кто-то кому-то совсем рядом.
Слесарев ловил ногой с шумом приносимую и уносимую волной гальку.
— Здравствуйте! — снова повторил совсем рядом тот же голос.
Слесарев поднял голову.
Перед ним стояла, вся в капельках воды, — только что вышла из моря, — та женщина и улыбалась.
«Фу, черт!» — ругнулся про себя Слесарев.
— Здравствуйте! — сказал он.
— А я… А мы решили, что вы уже давно уехали.
— Нет. У меня еще два свободных дня.
Они пошли между рядов лежаков. Слесарев старался, чтобы она шла впереди, он не любил, когда ему смотрят в спину.
— Я вот здесь устроилась, — остановилась она.
— А я немного подальше, — Слесарев замялся, он не знал, что делать: продолжать ли разговор или уходить к своему лежаку. Уходить, прервав разговор да еще не попрощавшись, — вроде бы не учтиво. Попрощаться— так он еще не уходит с пляжа, тем более, что ее лежак не далеко от его. А продолжать разговор — он не знал о чем.
— Вы еще не уходите с пляжа? — спросила она.
— Немного еще погреюсь.
— Если хотите, перебирайтесь поближе. Одному, наверное, скучно?
— А куда же пропал ваш спутник? — улыбнулся Слесарев.
Она удивленно, прикрывшись ладонью от солнца, посмотрела на него, засмеялась:
— Так вы видели, когда мы пришли?
— Да. Вы прошли рядом со мной.
— Что же вы не окликнули? Георгий Иванович так жалел, что вы так торопливо ушли вчера. Он решил, что вчера вам был не очень приятен, что не вы нам, как вы вчера выразились, а мы вам испортили вечер.
— Нет, это не так, — сказал Слесарев, все еще не зная как поступить: уходить или оставаться.
— Я не неволю вас, — снова засмеялась она. — Как хотите. Просто я подумала, что и вам здесь одному скучно… Впрочем, как мне вчера показалось, вас даже тяготит общество, такое общество, как наше.
— Ну что вы!
Слесарев пошел к своему лежаку, с минуту еще колебался, потом решительно сгрудил под мышку вещи, в другую прихватил лежак.
— А вот и я, — нарочито весело сказал он.
— Не силком я вас притащила? Так вы не деликатничайте со мной.
— Нет, не силком, — улыбнулся он.
Некоторое время оба неловко молчали.
Слесарев не знал, о чем говорить с ней.
— Максимов, это который кинооператор, невысокий, — сказала она, — вчера очень много рассказывал о вас.
— Да? — Слесареву опять стало неловко. Он думал о том, что же мог рассказать о нем этот Максимов. Где-то ведь видел он его, этого Максимова. Скорее всего, в Крыму, на соревнованиях по скалолазанию. Там крутились киношники. Или на Клухорском перевале, когда на нем нашли останки наших солдат, погибших в сорок втором? Там где-то, до сих пор не найденный, может быть, лежит без вести пропавший летом сорок второго во время немецкого наступления на Кавказ его отец. Немцы были остановлены в тридцати километрах от этого пляжа… Нет, на Клухорском перевале этого киношника он не встречал, он хорошо помнит всех кинооператоров, которые были с ним на Клухорском. Наверное, все-таки в Крыму…
— Вы часто отдыхаете вот так, у моря? — снова спросила она.
— Часто, — усмехнулся он, — За последние десять лет, кажется, первый раз. Да и то. какой это отдых — у меня всего три свободных дня. А потом снова в горы.
— А как же вы проводите отпуск?
— Да все в горах.
— Так что, вы сейчас в отпуске?
— В отпуске.
— И каждый год в горах?
— Каждый.
— Каждый, каждый?
— Каждый, каждый.
Они помолчали.
— И не было у вас другого желания во время отпусков, кроме гор?
— Почему же не было? — опять усмехнулся он. — Было. И есть, но везде не успеешь, И вот так полежать на пляже. И покосить сено где-нибудь в деревне в Средней России, И походить по музеям, разинув рот от удивления.
— И не надоедает — все время горы, горы? — она, видимо, что-то пыталась понять для себя. — И там ведь трудно?
— Бывает — надоедает. Иногда намучаешься и думаешь: ну, все, вернусь и — к черту! Все, хватит! В следующий отпуск поеду куда-нибудь в Крым или Сочи, но пройдет месяц, другой — и тебя снова потянет в горы. Не можешь дождаться весны. Это, наверное, как болезнь, или как алкоголизм, что ли, — засмеялся он.
— А как на все это смотрит жена? — спросила она.
— Да как, — замялся он. — Никак… Я один.
— А, — сказала она. — Они лежали и смотрели в небо. — Простите, пожалуйста, за нескромный вопрос, — осторожно спросила она: — И никогда не были женаты?
— Был, — сказал он.
— И что же?
— Ушла.
— …Извините меня, пожалуйста…
— Да нет, ничего.
Они надолго замолчали.
— Вы в отпуске? — чтобы смягчить неловкость, спросил он.
— Как это ни странно, нет, — засмеялась она. — В командировке… Мы все трое с «Мосфильма». Сегодня у нас выходной день. А то тоже не очень-то часто полежишь на солнце. Мы здесь недалеко снимаем фильм. Годы войны. Немцы в горах в тридцати километрах отсюда. Немцы с моря. И два маленьких одиноких человека среди этой страшной карусели…
— Они случайно встретились, у них могло быть счастье, но их разлучила война, — то ли спросил, то ли продолжал Слесарев. — Хотя свела-то их тоже война.
— Откуда вы все это знаете? — удивилась она. — Все именно так.
— Так уж устроен мир. — Слесарев, прищурившись, смотрел в далекое небо. — Почти вся война состояла из таких судеб. У многих среди этой страшной мясорубки была своя случайная встреча, короткая, как надежда, а потому еще более горькая. И война же все разрушила. И каждому казалось, что эта встреча могла, нет, не могла, — обязательно стала бы счастьем. С тех пор прошло тридцать лет, все, оставшиеся в живых, давно переженились и повыходили замуж, у них давно уже внуки, — а в сердце по-прежнему боль по той короткой, случайной встрече, которая могла, но не стала счастьем… В этом страшный парадокс войны. Давайте представим обратное: война не разрушила этот случайный луч, оба остались живы, а, тем не менее, счастья не обрели, получилась что ни на есть самая ординарная склочная и несчастная семья. Потому что счастье для нас, как ни странно, только то, что несбыточно, что безвозвратно потеряно. И другая сторона этого страшного парадокса: война отобрала, убила это короткое, промелькнувшее, как луч, счастье, а ведь этот счастливый миг подарил им не кто-нибудь, а все та же война, жестокая сводница, то есть не будь войны, не было бы этой встречи. И все-таки в тысячах вариантов: случайная, короткая, самая больная и дорогая встреча, которую никогда не забыть, которая могла бы, но не стала счастьем.