— А все остальное правда? — все так же не очень добро спросила она.
— А остальное, к сожалению, все — правда, — сказал он.
— А куда вы сейчас? — смягчилась она.
— Еще немного похожу по городу. Потом где-то надо будет поужинать — и поеду на свою турбазу.
— Знаете что… Как вы отнесетесь к тому, — если, разумеется, вас нигде никто не ждет и я не задерживаю вас, — если я вас приглашу вместе поужинать?
— Право, не знаю… Я в таком виде…
— Это не страшно: Тут наши киношники чуть ли не в плавках ходят. Разумеется, если я вас не задерживаю, не принуждаю.
— Нет, не принуждаете. Я с удовольствием.
— Тогда во сколько мы встретимся?
Он пожал плечами.
— Ну, если это вас устроит, давайте в восемь, — сказал она.
— Давайте.
— Тогда до встречи, — она торопливо побежала вверх по ступенькам.
— Подождите, а где мы встретимся? — остановил ее Слесарев.
— Я думала, здесь, в этом ресторане, — растерялась она. — Я займу столик, — я живу здесь, мне это просто, — а вы бы подошли. Если здесь не нравится…
— Нет, нет, нравится.
Слесарев посмотрел на часы, до восьми было еще полтора часа. Ехать на турбазу переодеваться, разумеется, не было смысла, и он снова пошел к морю. Присел на камень. Горизонт был чист, больше по нему не плыли белые корабли. Зародилась какая-то тоска, ему начинал не нравиться его побег в «Рио-де-Жанейро». «Пожалуй, пора сматывать удочки», — думал он. Ему хотелось и не хотелось идти в ресторан. Ну, уж раз обещал, придется идти. Уж с очень какой-то томительной легкостью он рассказывал этой женщине свою бестолковую жизнь, она чуть не читает его мысли, они понимают друг друга с полуслова.
Конечно, ей скучно, а тут еще вестей из дома нет, — надо же как-то убить время, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей о доме, свои киношники надоели, а тут как-никак свежий человек, из профессионального интереса можно поболтать: как же — пан-альпинист, ушла жена, несмотря на одну-две извилины, немного философ.
Он знал, что неправ в своих мыслях, но почему-то искусственно нагнетал в себе злость.
…Было восемь. Он специально выждал еще минут пять и решительно стал подниматься по ступенькам гостиницы. «Смешно, уж не волнуюсь ли!? Как на свидание», — усмехнулся он.
— Свободных мест нет, — преградил ему дорогу швейцар с нагловатым достоинством министра.
— Я приглашен. Для меня занято место, — поспешно сказал Слесарев.
— Все так говорят, — швейцар холодно и неприступно смотрел то ли мимо Слесарева, то ли сквозь него.
Слесарев сунул ему в руку полтинник, и тот из сиятельного министра превратился в изогнувшегося в жалкой лакейской улыбке старика-швейцара.
Слесарев остановился у двери, осмотрелся, но ее нигде не было видно. Пошел между рядами столиков. Немного раздражаясь, пошел обратно, и вдруг где-то за спиной услышал:
— Александр Сергеевич!
Он сразу увидел ее. В темном строгом платье, с густыми тенями под, глазами, она сидела за столиком за широкой колонной, — эта колонна и прикрывала до этого ее от него, — и смущенно улыбалась.
— Извините, что я сразу не окликнула. Сначала не заметила, когда вы вошли, а потом решила понаблюдать за вами. Вы уже разозлились на меня, не правда ли? А?
— Я все время чувствую себя перед вами как кролик перед пастью удава, — вместо ответа сказал он. — Но не в том смысле, что вы хотите меня съесть, а в том, что, как у сопливого мальчишки, читаете все мои мысли. И не просто читаете, а даже опережаете их.
Она засмеялась:
— Быть может, мы просто понимаем друг друга с полуслова?
— Быть может, — засмеялся он.
Немного освоившись, Слесарев тайком стал приглядываться к ней. Она была вроде бы та же, что и на пляже, и в то же время совсем другая. Густые тени под глазами, темное длинное платье, строгая прическа не то чтобы делали ее старше, но строже и как бы возвели между ними какую-то невидимую, но, несмотря на это, все-таки существующую стену сомнения или отрезвления, что ли, которая поколебала хрупкую атмосферу доверия, еще так недавно бывшую между ними. Слесарев почему-то сразу почувствовал перед ней не то чтобы робость, а, как это точнее сказать… — ну просто он не мог говорить с женщиной, что сейчас сидела перед ним, — видимо, немного снедаемая червем сомнения, что пригласила его сюда, и это накладывает на них обоих тень каких-то обязательных отношений, а потому, может, и спрятавшаяся за маской парфюмерии и косметики, — так же непринужденно, а главное — доверчиво и откровенно, как с той, на пляже, простой и немного печальной, немного усталой и красивой, но естественной, нежной, а не парфюмерной красотой.
Она, видимо, поняла все, что он сейчас думал, — опять все поняла! — потому что смутилась еще больше. Ему стало жалко ее.
— Ну как, дозвонились до дома? — спросил он, чтобы хоть как-то сгладить молчаливую неловкость.
— Дозвонилась. Поругалась. Они, видите ли, случайно выдернули шнур из розетки и довольны, что их никто не беспокоит. А я тут извелась вся. Один — старый, другой — малый…
— Мужа нет дома? — осторожно спросил он.
— Нет, — сказала она.
— Тоже в командировке? — И по ее глазам с запозданием понял, что нельзя было задавать этого вопроса.
— Вообще нет… — сказала она. — Мы живем вдвоем с дочерью. Когда уезжаю, оставляю ее у матери. Вот так!
— Извините! — теперь смутился он.
— Ничего, — усмехнулась она. — Теперь мы квиты. Сначала я была бестактной, а теперь…
— А может, это не бестактность, а сопереживание? — осторожно сказал он.
— Может быть, — без улыбки сказала она.
— Ну уж раз я задал этот вопрос, то до конца, чтобы больше не возвращаться к нему. Развелись?
— Он погиб.
Они опять долго и неловко молчали.
— Кто он был по профессии?
— Тоже актер. Мы работали в одном театре… — Она потянулась за сумочкой, достала из нее сигареты. Он смотрел, как она прикуривает.
— Не жалейте меня, — усмехнулась она. — Он погиб совсем не так, как вы думаете. Он просто спился… А потом где-то замерз на улице. Но мы в это время уже не жили вместе… — Пепел сыпался на скатерть. — Нет, он не был домашним извергом. Пил он тихо. Добрый отзывчивый человек, заботливый муж, талантливый актер — и вдруг запил. Не шумел, не буянил, но каждый день приходил пьяным. Вставал на колени, плакал, про сил у меня прощения, а на следующий день снова напивался. И так два года. Я вся вымоталась. Из театра его, разумеется, выгнали. Что я только ни делала, чтобы он бросил пить. Убедившись, что толку нет, стала устраивать в больницу. Узнав об этом, он ушел из дому. Оставил очень длинное письмо, в котором опять-таки просил прощения…
Она погасила сигарету, но тут же закурила вторую.
— Раза три, да три раза встречала его на улице. Оборванный, постаревший: «Здравствуй, Маша! Как живешь? Дочь как? Ты уж прости меня!» «Может быть, денег тебе дать?» — спрашиваю его. «Нет, что ты, я еще до этого не докатился, чтобы у семьи отбирать деньги. Нет, Маша!»… Вот так, — горько усмехнулась она, откинулась на спинку стула, словно ей не хватало воздуха, и поймала его взгляд.
— Вам неприятно, что я курю?
— Вам это не идет, — мягко сказал он.
Она смутилась и торопливо погасила сигарету.
— По вашему взгляду я поняла, как вам это неприятно.
— Да, я не люблю, когда женщины курят. А вам это просто не идет.
— Я в общем-то не курю, — смущенно стала она оправдываться, и он отметил про себя, что ему нравится, что она смутилась как девчонка. — Просто курит моя героиня, которую я сейчас играю. Точнее, пытаюсь играть. Вот и таскаю сигареты с собой. И сейчас вот потянулась машинально. То ли вхожу в роль, то ли в сигареты… Веселый, однако, у нас получается ужин, — усмехнулась она.
— Да.
— И говорить нам больше почти уже не о чем. Мы знаем друг о друге почти все.
Заиграл оркестр.
Слесарев смотрел на трубача, и к горлу подкатывала какая-то сладкая боль. Так было всегда, когда начинал играть хороший оркестр и хороший трубач поднимал к небу плачущую медь. Слесарев в такие минуты наиболее обостренно и больно чувствовал, как мимо него стремительно неумолимо летит время, а он ничего не успевает в этой жизни. А все лучшее где-то летит стороной, все кажется, что все еще впереди, до каких пор это будет казаться?..
— А вам никогда не бывает одиноко там, в горах? — она тоже смотрела на трубача.
— Там не до этого.
— А вообще?
— Бывает. И довольно часто… Впрочем, в горах тоже. Но не на восхождениях. Там некогда об этом думать. А когда возвращаешься назад, в города, к людям… Жил с товарищами единой жизнью, был связан с ними одной веревкой, а тут вдруг до новой дороги все распадается, каждый возвращается в свою жизнь. Каждый рвется в свой дом. Вот в такие минуты и становится тошно. Однажды так вот постоял я на аэродроме, постоял и повернул обратно — год проработал наблюдателем на высотной сейсмостанции. Вот там-то я, наверное, и стал доморощенным философом. О чем я только ни передумал от скуки за год!
— И сколько вас там было человек?
— Двое.
— Двое?.. И вам не хотелось оттуда убежать?
— Почему не хотелось. Несколько раз чуть не убежал.
Они снова помолчали.
— Но у вас такая интересная работа. Вы, конечно, довольны ей?
— Как сказать… Скорее всего, не очень. В детстве мечтал стать моряком, но из-за слабого здоровья в мореходное училище не приняли… И всю жизнь была какая-то неудовлетворенность, что занимаюсь не своим делом, а начинать все сначала было уже поздно… А теперь вот вообще в тупике.
— Почему?
— Почти три года я убил на разработку одной темы. Как мне казалось, да не только мне, очень перспективной темы. Дрейфовал на льдине с полярной станцией. Работал сезон в Антарктиде. И все вроде бы шло как по маслу. И весь мой собранный материал удачно плюсовался один к другому. Но вот эта легкость меня и пугала и, как оказалось, не зря. Недавно один английский ученый одним махом опроверг все мои построения. Оказалось, что эффект, который я открыл, не имеет никакого отношения к магнитному полю Земли.