И вдруг он увидел ее. Она что-то горячо доказывала швейцару, видимо, тот ее не пускал. Слесарев почувствовал, как горячая вол на плеснула по всему телу, хлестнула в голову, ноги и руки, словно все атомы и молекулы, из которых он состоял, на мгновенье заметались и перемешались в беспорядке, а потом вскипели, словно масло, брошенное на раскаленную сковородку — только на мгновенье, а потом волна схлынула, и во всем теле наступила расслабленная тишина, лишь одни руки, мелко, с опозданием, дрожали: так бывало в горах, когда под тобой вдруг вылетал камень или скальный крюк, и ты летишь вниз, пока тебя не дернет и не вернет в реальность спасительная страховка друга, а потом еще долго дрожат руки.
Слесарев хотел встать и пойти ей навстречу, но холодно остановил себя: «Да она давно забыла про тебя, просто пришла поужинать».
Он, наоборот, склонился над столом, и тут, совсем некстати, будь он проклят, подлетел официант.
Слесарев, расплатившись, остался сидеть и тайком наблюдал за ней. Она пошла между рядами, кого-то высматривала. Повернулась в его сторону, он торопливо опустил глаза. Не оборачивался, чтобы не выдать себя.
— Здравствуйте!
Он поднял голову.
Она стояла над ним, запыхавшаяся.
— Здравствуйте! — снова сказала она. — Вы ли это, Александр Сергеевич?
— Как видите, — он старался быть спокойным. — Присаживайтесь… только здесь не убрано… Здравствуйте…
— Вы только что пришли или уже собираетесь уходить?
— Собирался уходить
— Как хорошо, что я вас застала. Вчера затянулись съемки, а потом в дороге сломался автобус. Я вся изнервничалась. Прибежала в гостиницу, а ресторан уже закрывается… Вы были здесь вчера?
— Был.
— Вы обиделись на меня?
— Разве я имею на это право? — улыбнулся он.
— Вы можете смеяться надо мной, но я так расстроилась. Пришла к себе в номер и чуть не расплакалась… И сегодня вот съемки опять затянулись, дубль за дублем, аж возненавидела все и всех, в конце концов плюнула, поймала такси — и сюда… Думаю, не успею, а завтра вы уедете. И получится, что я вас обманула… Вам смешно?
— Нет, — искренне сказал он.
Подошел официант, стал убирать посуду, вопросительно посмотрел на Слесарева: мол, не пора ли честь знать.
— Я начинаю ужинать снова, — весело и решительно сказал тот.
Официант, привыкший ко всему, равнодушно пожал плечами.
— Подайте, пожалуйста, нам меню!
— Одну минуту. Сначала приберу. — Официант чем-то был недоволен.
— Спасибо, что вы приехали! — сказал Слесарев.
— Вы вчера ждали меня?
— Не знаю… Просто я думал, что вы про меня уже давно забыли.
Подошел официант.
— Принесите для начала шампанского.
— О-о! — сказала она. — Вы знаете… — она помолчала. — Если сказать честно, я вчера даже не собиралась идти сюда. Решила, нет, не пойду. Думаю, еще неправильно поймет. Нет, не пойду. Так и решила. И вдруг, когда съемки стали затягиваться, занервничала… А когда в пути сломался автобус, уже не знала, что делать… У вас еще много времени? — спросила она.
— С час, — сказал он. Он врал и сам не знал, почему. В принципе, он мог уехать на турбазу даже в двенадцать и даже вообще не уезжать. Ему и надо-то там всего — забрать рюкзак. Но он, сам не зная почему, уперся на этом часе.
— А утром?
— Утром первым автобусом уеду в Ткварчели. Там меня заберет вертолет. Погода вроде бы не должна испортиться.
— А из-за плохой погоды он мог бы задержаться?
— Да.
Она нерешительно передвинула перед собой тарелку.
— Вы ешьте, ешьте, — спохватился он. — Я ведь уже поел. А вы проголодались.
— А вы что будете делать?
— Буду смотреть, как вы едите.
— Ну хорошо, а то я на самом деле проголодалась.
— Как будет называться ваш фильм? — немного погодя спросил он.
— Рабочее название «Возвращение». Но оно может еще несколько раз смениться. Да какое это имеет значение.
— Имеет. Я хочу посмотреть этот фильм, когда он выйдет на экраны. Обязательно посмотреть. А так я могу его пропустить.
— Может, и лучше, если вы его пропустите. Мне кажется, что у меня ничего не получается. Все это понимают, но не решаются прямо сказать.
— Я уверен, что это вам просто кажется. Вы не можете быть бездарной актрисой.
— Это почему же? — удивилась она. — Если это комплимент, то согласитесь, что он немного того…
— Это не комплимент, — мягко прервал он ее. — Это то, что думаю на самом деле. Вы не актриса в жизни. Вы, видимо, так же искренни, легкоранимы и на сцене. Потому что вы играете жизнь, саму себя. И если роль этой женщины вам внутренне не чужда, вы ее сыграете хорошо. Потому что вы живете ролью, а не играете в нее, как некоторые, может быть, и очень хорошие актеры. Вам не чужда эта роль?
— Странный вы человек, — улыбнулась она, и тут же опустила голову, спрятала от него глаза. — Нет, не чужда. Я играю одинокую, брошенную женщину, — усмехнулась она. — Уже потому она мне не чужда.
— Тогда все будет хорошо.
— Вы думаете?
— Я уверен в этом.
Она посмотрела на часы. Если бы она не сделала этого, он бы еще посидел, но она посмотрела на часы, и он был вынужден тоже посмотреть на них: уже давно перевалило за час, после которого, как он сказал, ему было нужно уходить, уже несколько раз манипулировали светом, предупреждая, что ресторан скоро закроется.
— Ну, мне пора, — сказал он.
Она сидела, закрывшись рукой.
— Вас проводить? — спросила она.
— Нет, не нужно… Да и куда? До автобуса? А там мне опять вас придется провожать, одну я вас не отпущу. А у меня уже мало времени… К тому же я не люблю, когда меня провожают. Поймите меня правильно. Не могу, когда смотрят мне в спину… Я немного суеверен, что ли. Да и легче, когда тебя никто не провожает… Вы долго еще будете в этом городе?
— Видимо, до самой ясени. До октября.
— Тогда мы еще можем встретиться здесь. Мы должны кончить работу где-то в конце месяца. — Он говорил торопливо. — По крайней мере, первого сентября я уже должен быть в институте… Вы не будете против, если на обратном пути я найду вас?..
— Нет, — глухо сказала она.
— Ну, до свидания! До встречи! — улыбнулся он и поднялся, хотя ему почему-то было не очень весело.
— До свидания! — натянуто улыбнулась она. — Ни пуха вам, ни пера!
— К черту!
Он, не оглядываясь и горбясь, — он на самом деле не любил, когда ему смотрят в спину, — пошел между столиков к выходу — торопливо, неловко и скованно.
— Слушай, Валя, — после возвращения Слесарев подошел к Прохорову. — Если можешь, отложи на несколько дней мое восхождение.
— Что с тобой. Саша? Заболел? — удивился Прохоров.
— Да нет… Понимаешь, хочу отдохнуть… Неможется мне что-то. На черную всякую работу, например, грузы к стене подтаскивать, пожалуйста. А туда, — показал он в сторону черных отвесов Чатына, — не посылай пока, ладно?
— Ладно, — сказал Прохоров. Озабоченный, он вышел из палатки. Это не походило на Сашу Слесарева, чтобы так распускать чувства. Впрочем, на это каждый имеет право… Куда это он таскался на вертолете? Не стоило ему этого делать. Никогда не стоит расслабляться посередине дороги…
Вечером Прохоров снова заглянул в палатку к Слесареву.
— Все хорошо, Саша. Коньков согласился поменяться с тобой группами. Он пойдет вместо тебя пятого, а ты вместо него — одиннадцатого.
— Спасибо, Валя!
— Ну что ты!
— И прости за хлопоты, — Слесарев чувствовал себя виноватым. — Я понимаю, что нарушаю экспедиционную дисциплину, но неможется мне что-то.
— Заболел, может быть, все-таки? — снова осторожно спросил Прохоров.
— Да нет, здоров. Устал почему-то.
— Немного отдохнешь, и пройдет.
— Сядь посиди, если никуда не торопишься.
— Да нет вроде.
— Понимаешь, старею, наверное. Мысли какие-то дурацкие стали приходить.
— Там какие неприятности, что ли? — осторожно спросил Прохоров. — Куда летал.
— Да нет. Какие там могут быть неприятности!.. Слетал, погрелся у моря. Впервые за десять лет. Хорошо!.. И, наверное, зря это сделал, — неожиданно сказал он. — Лежу там, на горячем песочке, и мысли всякие дурацкие стали приходить. Что вот так все и пронеслось мимо: южные пляжи, красивые женщины… Ну что они мне дали, эти горы? Что? Да, я знаю, что они мне дали, не усмехайся и не пожимай плечами. Но жену — потерял? Потерял. Друзей перехоронил? Перехоронил. Сколько мы здесь с тобой друзей перехоронили, а Валя! Да, скажешь, это лучше, чем умереть от водки и простуд. Лучше. Но сколько мы их здесь потеряли! Здесь нашли и потеряли… Все, что мы нашли в горах, со временем, с возрастом, видимо, теряет ценность, а потери — остаются. Потери, ломанные кости, радикулит. Потому что только с ними приходишь к старости… Пометался, попрыгал, подышал воздухом вершин, на которых до тебя никто не был, гулом лавин — и вдруг остаешься один на один со своими ломанными костями, радикулитом и одиночеством. Ну разве не так? Если честно признаться самому себе, разве не так? За десять лет ни единого человеческого отпуска, все горы и горы, а между этим работа без продыху. А ведь и на меня когда-то заглядывались женщины. Не улыбайся, заглядывались, а вот коротай одинокую старость — без жены, без детей, без внуков. Понимаешь, в старости даже некому будет рассказать о своих дорогах… Вот такая дурацкая философия, Валя, залезла мне в голову.
«Сказать? Сказать или нет? — думал Прохоров. — Что я в последний раз в горах. Что мне в последнее время в голову лезет примерно такая же дурацкая философия… Нет, не скажу. Потом. А то расстроится еще больше».
— Бывает, устал, — вместо этого сказал он.
— Старею, наверное.
— Отдохнешь немного — и все пройдет. У меня иногда тоже бывает так. Хочется плюнуть на все и… А потом проходит.
— Тебе проще. У тебя семья, а у меня — одни горы… Надоели горы, а вот как подумать бросать — страшно без гор… Ну да ерунда все это! Забудь про этот разговор, словно его и не было.