— Выкладывайте! Вот сюда, — махнул он рукой на полку.
Стали осторожно поднимать мешки.
— А кто из мешков выкладывать будет? — упер «моргач» руки в бока. — Кто стирать мешки будет?!
— Вы что? — начал бледнеть Прохоров… — Они же списываются.
— Я с вами не разговариваю. Я вас знать не знаю, и вы не встревайте. У вас списываются, а у нас — нет. — Он повернулся к начальнику спасательного отряда, встал спиной к Прохорову. — Я спрашиваю, кто мешки будет стирать?
— Они же списываются, — вслед за Прохоровым повторил тот.
— Тогда будете платить из своей зарплаты. Между прочим, каждый двести семьдесят рублей стоит. Взял — будь добр чистеньким вернуть на склад!..
Прохоров, как экскаваторным ковшом, сзади загреб за ворот «моргача»:
— Знаешь что, сейчас еще один мешок нужен будет…
Но сверху кто-то властно закричал:
— А ну, без рук! Без рук!
Прохоров, не отпуская «моргача», поднял голову: там стояли еще два кругленьких дяди в новых альпинистских штормовках и при синтетических галстучках.
— А ну, без рук! А то мы быстро управу найдем, — повторил один из них, покруглее.
— А это еще кто? — впервые в жизни почувствовав одышку, спросил Прохоров начальника спасательного отряда.
— Завхоз и завстоловой.
— А начальник лагеря где? Или лучше старший инструктор.
— Нет их. Еще вчера уехали в поселок.
Прохоров только сейчас почувствовал, как он устал.
— Тебе говорят, отпусти! — повторили сверху.
Прохоров неохотно отпустил, и «моргач», на всякий случай отскочив в сторону, моментально оправился:
— Я — материально-ответственное лицо. Вы ответите, — и снова повернулся к начальнику спасательного отряда: — Взял, сдай! А то людей против меня настраивать! Кто тебе позволит пятьсот сорок государственных рублей на ветер выбрасывать!
— Они же по положению списываются, — повторил начальник спасательного отряда уже неуверенно.
— Дурацкое положение. Дураки его составляли. Пятьсот сорок рублей, государственных рублей на ветер пустить! Мы приняли обязательства по рациональному использованию снаряжения, в том числе спасательного фонда. Мы решили…
Прохоров снова начал бледнеть.
— Оставь его! — тронул его за плечо начальник спасательного отряда. — Я его знаю, его не прошибешь. Это — сволочь еще та. Этот — человек на своем месте. Боюсь, что он даже не сволочь, кормящаяся на альпинизме, а инициативный дурак… Я выстираю. Иначе, — ты уедешь, — а мне тут не рассчитаться с ними. Я ведь работаю здесь, полностью от них завишу.
— Давай, я помогу, — устало сказал Прохоров. — Ну, суки, я с вами еще поговорю.
— Ах, ты еще поговорить хочешь?! — ухмыльнулся тот, кто покруглее, то ли завскладом, то ли завстоловой. — Ребята, как его фамилия? Мы акт составим, и в Москву, в Федерацию альпинизма направим, а копию в милицию. Вот тогда заговоришь, запоешь. Тебя и так теперь за гибель человека дисквалифицируют, а тут добавка будет. А может, ой по твоей вине и погиб?
Прохоров, медленно стал подниматься по ступенькам, те двое ждали, но начальник спасательного отряда решительно преградил Прохорову дорогу:
— Не надо! Они сейчас поднимут весь лагерь, а ребята не знают, в чем дело, полезут их защищать. А эти вызовут участкового. Тот тут кормится, а они у него числятся в народной дружине. Припишут нападение на народную дружину. Я этих сволочей знаю. Ничего вы им не докажете…
Начальник спасательного отряда и Прохоров спустились к ручью. Снова натянули темные очки. Прохоров мыл в студеных струях трупный мешок и думал о том, что вот еще одним другом стало меньше, кругом вертелись пижоны и девы в ярких куртках, увешанные фотоаппаратами, некоторые с ледорубами в руках; сверху, облокотившись на заборик, смотрели на них три хряка в альпинистских штормовках и при синтетических галстучках.
Прохоров никак не мог унять вдруг подступившую к горлу одышку, ему не хватало воздуха — это было с ним впервые в, жизни, и, чтобы не видеть мешок и пижонов, поднял глаза вверх, и перед ним вдали и рядом встали сверкающие горы, где он оставил свои лучшие годы и лучших друзей. И неожиданно горько спросил сам себя:
— А на самом деле — зачем мы лезем в горы?
И не нашел ответа.
Начальник спасательного отряда, — Прохоров до сих пор не знал даже его имени, — решив, что Прохоров спрашивает его, на минуту оставил работу, задумался и недоуменно пожал плечами.
Он тоже не знал.
…Обычно Прохорову спалось в самолетах, а тут вот возится, мешает соседу, не может уснуть. Самолет шел на север — домой. Прохоров смотрел в иллюминатор, на лежащие внизу сплошным неровным полем облака, словно полярная тундра, и хмурился. Дело в том, что перед этой дорогой после долгих раздумий он, наконец-то, решился и сказал семье:
— Все, дорогие мои! Иду в горы в последний раз. На будущий год — плывем на лодке по разработанному вами маршруту.
— Вообще в последний раз? — не поверила жена и даже, кажется, немного испугалась.
— Ну нет, разумеется. Пойду когда-нибудь — так, по перевалам, со школьниками, на лыжах покататься. А с большим альпинизмом — все! Хватит!
Не сразу, разумеется, он решился на этот шаг. Но уж сколько лет обещал жене вместе провести отпуск, а так ни разу и не получилось, каждый год снова горы. А она, бедная, — больная. Все одна с ребятишками. А они незаметно подросли. Вон уже разработали план лодочного путешествия. Жена еще пять лет назад, зная его любовь к земле, его мечты о деревенской жизни, купила садовый участок, а он так и стоит заросший крапивой и пустырником — ей не под силу, а его все лето нет.
Да, рано или поздно все равно нужно сходить с тропы. Тем более, что тешить себя особенно-то нечем: за сорок — это за сорок. А уйти надо вовремя. Главное — уйти вовремя. Это как во всяком деле. Пока не стал обузой, пока не стали на тебя коситься. А уйдешь вовремя, в самой силе, когда она вот-вот начнет сохнуть, но еще в самой силе — и еще долго будут хорошо вспоминать тебя, жалеть, что не вовремя, рано ушел, не подозревая, что ушел ты в самое время.
Долго не решался на этот шаг, наконец, решился, и вот… Зря поторопился, объявив семье о своем решении. Надо было про себя решить, а им пока не говорить. Потом бы сразу, неожиданно… И их жалко — жена, бедная, со своим сердцем и повышенным давлением, и ребятишки уже взрослые.
Как им объяснить теперь, что еще на год придется отложить их семейное путешествие.
Жена, конечно, повздыхает, повздыхает — и поймет. А вот ребятишки? Они уже разработали лодочный маршрут. И они должны понять. Они-то, ребятишки, поймут, а вот как жена?.. Жалко ее, бедную. Но что теперь делать? Должен же кто-то пройти эту проклятую стену. Должен. Конечно, рано или поздно ее пройдут и без тебя, но все-таки… Это долг перед памятью Саши…
Южное лето было в самом зените, но уже начинало вянуть и тяготилось этим и торопилось наверстать упущенное, как женщина в ее возрасте, — в его зное появилась какая-то томительная печаль и поспешность. Шла последняя декада августа, и Мария Евгеньевна с каждым днем все чаще и тревожней думала о том, что подходит конец месяца, нервничала, когда по какой-нибудь причине запаздывала со съемок, в гостинице первым делом интересовалась у коридорной, не спрашивал ли ее кто.
Она заметила, что после этой встречи стала играть лучше, уверенней, эта встреча дала ей что-то важное, что-то обострила, появилась уверенность и вообще в жизни. Появилась какая-то надежда. «Погоди, что за надежда?»— усмехнулась она про себя. Ну не надежда, уверенность. И не уверенность. Но что же? Ну, бог с ним, этому не найдешь имени, но что-то появилось. Просто знакомство? Нет, гораздо глубже, ведь они понимали друг друга с полуслова, даже с полувзгляда. И в то же время ничего — ни даже адреса, ни даже обещания встречи. Просто: «Может быть, встретимся». И в то же время она знала, что это «может быть» стоит больше многих клятв и обещаний, потому что между ними была какая-то странная и немного страшноватая общность.
И чем ближе подходили последние дни августа, тем больше волновалась, смеялась над собой и снова волновалась. У дежурного по этажу оставляла записки: на случай, если задержится на съемках и он не застанет ее, — и каждый раз, возвращаясь со съемок и увидев нетронутую записку, приходила в плохое настроение.
И вот пришло первое сентября. И с ним какая-то пустота, словно ее обманули. Словно над ней надсмеялись.
Но почему обманули, почему надсмеялись? Ведь ничего и не было.
Ну, случайная встреча, ну, поужинали вместе. Ну, понимали друг друга с полуслова! Ну и что? У каждого своя жизнь, и он давно забыл о ней. Но эта странная и немного страшноватая общность? Нет, не мог он просто так забыть свое обещание заехать. Почему-то она знала, что он не такой. Но тогда почему же он не заехал?
Дни летели. Прошла половина сентября, пошли дожди. Принесли прежнюю усталость, ощущение приближающейся старости. Ее хвалили на съемках, она сама знала, что у нее хорошо получается, на ходу по-своему перестраивала целые куски сценария, и сценарист, и режиссер соглашались с ней, — они не знали, а она знала, что у нее получается хорошо только потому, что она играла саму себя. Каждый день звонила домой: дочь пошла в первый класс, это принесло много радости и тревог, но неприятное чувство, словно ее обманули, не проходило. Хотя никакого обмана не было, да и вообще ничего не было. Ведь в такие встречи можно верить лишь в пятнадцать лет. Но почему же все-таки это неприятное чувство, словно тебя обманули?
Вернувшись в Москву, она несколько раз порывалась позвонить в Федерацию альпинизма СССР, там наверняка знали его адрес, взять и позвонить, — просто из любопытства, непринужденно так, на правах знакомой: как, мол, завершилась экспедиция? Но каждый раз останавливала себя: он сам мог бы позвонить, если тогда по какой-нибудь причине не смог заехать. Тем более, что дал слово найти ее. Не давал? Сказал, чтобы просто что-то сказать на прощание? Нет. Он человек дела и слова, это она знает. Если бы посчитал нужным, давно бы позвонил. Значит забыл.