— Давайте снимем тент. Тут дышать нечем.
— Потом долго его натягивать. — Водителю явно лень было возиться с тентом.
— Мы сами натянем.
Водитель уже готов был согласиться, но тут из кабины высунулся хмурый Танюшкин:
— В чем дело?
— Тент вот снять. Пыль под него засасывает, дышать нечем.
— Не надо его снимать.
— Но мы же потом натянем.
— Не надо! Поторопимся. Дорога каждая минута. Степанову машина на вулканостанции нужна. — И скрылся в кабине.
Семен Петрович лишь покачал головой. Вездеход еще ожесточенней запрыгал по вулканическим бомбам, нас еще больнее стало бросать на жестких скамейках: больше висишь на руках, готовясь к очередному толчку, чем сидишь, да мягкое место уже до того, отбито, что на нем невозможно сидеть.
Где-то на полпути остановились отдохнуть. Кругом не было ни капли воды, но жгли здоровенные комары. Танюшкин выбрался из кабины неожиданно с хорошим настроением, разговорился с Семеном Петровичем: его, оказывается, чрезвычайно заинтересовала наша методика, которую мы собирались здесь еще раз обкатать. Воспользовавшись этим, мы старались натолкать в кузов как можно больше дров, километров через десять останется позади граница леса. Семен Петрович в свою очередь перед тем, как машине тронуться, снова осторожно предложил снять тент, но Танюшкин сразу нахмурился:
— Нет, не надо.
Семен Петрович, слегка покраснев, насколько это можно было заметить сквозь пепел, густо припудривший его лицо, полез в кузов, долго подкладывал под отбитую задницу штормовку.
— Ну и фрукт, этот Федорыч! — сказал он с сердцем. — Такого поискать…
Вот наконец осталась позади кромка леса. Еще с полчаса — и приехали. Но водитель неожиданно остановился, не доезжая до домика вулканостанции метров четыреста, на голом, открытом, всем ветрам, сыпучем берегу «сухой», пока молчащей речки.
— Вот здесь можете ставить палатки, — высунулся со своей стороны Федорыч. — Туристы у нас всегда тут встают. Ближе нельзя.
А я уже представлял, как мы поставим палатки на прежнем месте, что восемь лет назад, — на небольшой пепловой площадке рядом с домиком сейсмостанции под прикрытием лавового потока.
— Вон те дрова на вертолетной площадке не брать, — тем временем своим неприятным скрипучим голосом нудел Федорыч. — А то в прошлый раз туристы у нас пожгли, а мы ведь дрова вертолетом или на машине забрасываем.
— Да у нас своих хватит, — пытался я его успокоить, принимая из кузова рюкзаки и драгоценные мешочки с водой. Надо же, кроме нескольких, выдержали такую дорогу, не порвались. — Потом бензин у нас есть, примус.
— Машину разгрузить надо помочь, — продолжал нудеть Федорыч. — Бочки с водой и бензином тяжелые.
— Разумеется. Сейчас сбросаем рюкзаки, на случай дождя поставим хотя бы одну палатку — и подойдем. Впрочем, ребята, езжайте сразу, помогите, а мы с Семеном Петровичем тем временем поставим палатку.
Стали выбирать место для лагеря. Смотрели, как вездеход напряженно карабкался на старый лавовый поток к домику сейсмостанции.
— Ну и фрукт, этот Федорыч! — снова протянул Семен Петрович. — Дать бы под зад, так нет, нельзя. Чуть не на коленях перед ним, а ему хоть бы что. Знает прекрасно, что была радиограмма из института вулканологии — всячески помочь, так нет: там — туристы сожгли, это — нельзя, то — нельзя.
— Сегодня полдня из-за него потеряли, — не смог умолчать, процедил сквозь зубы и я. — Работничек! Степанов вроде бы деловой мужик, на станции у него чистота и порядок, как он терпит такого?!
— Не хватает людей, наверное, вот и вынужден был взять какого-нибудь бича. Да ладно, что он нам дался! Добрались — и хорошо. Дрова у нас есть. Воды, правда, мало, но ничего. Главное, что мы наконец на месте.
Я спохватился, разогнул спину от рюкзака и счастливо огляделся. Сколько лет я мечтал, чтобы снова очутиться здесь, на Апохончиче, на границе земли и космоса, где приходят порой странные и тяжелые мысли. Где лихорадочно начинаешь торопиться жить.
Почему же все-таки у нас с Римтасом все развалилось? Потому что очень уж похожи? Что слишком много знали друг о друге?
Ключевской то по самую подошву затягивало тяжелыми тучами, словно его никогда и не было, то он ослепительно и студено сверкал в разрывах туч. Надо же, я снова у его подножья! Не верится!
Настроение немного омрачает лишь то, что мы с головы до ног набиты пылью. Неприятное ощущение: волосы не расчесать, лицо стянуто, словно мятая и ржавая жесть, пепел забил все поры тела. Вымыться бы! Неужели нам предстоит работать так весь месяц и даже больше? Помню, раньше на Апохончиче была банька. Может, цела? Но разве с этим Федорычем договоришься! Да ведь и воды нет. Неужели родничок совсем пересох?
— Вы называете это сухое русло сухой рекой. Когда-то здесь текла река? — спросил Семен Петрович.
— Она и сейчас течет, — усмехнулся я.
— Как это?
— А вот будет завтра дождь или солнце — и узнаете. До полудня примерно, если нет большого дождя, «сухие» реки обычно молчат, а пойдут затяжные дожди или начнут там, вверху таять снега после пурги — и загремит она, что на ухо друг другу кричать придется.
— Так, может, тогда вымоемся. Нагреем на костре — и…
— Ничего не получится, — засмеялся я. — То, что загремит, водой назвать можно лишь условно. Это скорее жидкая каша — так вода насыщена пеплом. Поток тащит куски лавы, смерзшиеся глыбы пепла.
— Ну так вымоемся дождевой водой.
— Дождевая вода — это хорошо. Но если тут зарядит дождь — не рад ему будешь.
И точно. К вечеру пошел дождь, и не такой, о каком мечтал Семен Петрович, а нудный, холодный. А тут еще выяснилось, что течет палатка. Злой на ребят: не могли на складе выбрать. Рядом вскоре загремела «сухая» речка, пока вполголоса. Кое-как вскипятили чай, пригрелись в спальниках.
Послышались шаги. Это был Юра Привалихин, ученик десятого класса ключевской школы. Чтобы подзаработать на лодочный мотор, пошел на лето на сейсмостанцию в помощники лаборанта.
— Юра, а когда Иван Терентьевич-то, Кирсанов, ушел? — вспомнил я.
— Утром. Под Безымянный.
— Так сегодня, что ли?
— Сегодня.
— Надо же… Из-за этого Федорыча… Не знаешь, долго он там пробудет?
— Не сказал.
— Да ты забирайся в палатку, что мокнешь, чаю выпей.
— Я только что пил.
— Все равно забирайся.
— Пришел посмотреть, как вы тут устроились. Да и скучно одному-то. Федорыч приехал: это — не так, то — не так. А я — что, Володька запустил.
— Как ты с ним? Видишь, из-за него мы какие. Не дал тент открыть. И всю пыль засасывало в кузов.
— Да надоел он мне. Это не так, то не так. А сейчас вот еще простыл. Послал меня спросить какие-нибудь таблетки… А вымыться-то — баня тут есть, но заброшена. Федорыч ее и запустил. Да Володька, которого Степанов на днях выгнал. Пока Кузьма тут был — порядок был, а после него запустили. Кузьма в отпуск ушел, за три года — на полгода. А вы нагрейте воды на костре и вымойтесь.
— У нас воды слишком мало. На питье, на варку хватило бы, и то хорошо.
— Так тут же родничок есть.
— Он разве не высох? — удивился я. — Я спрашивал Федорыча еще на вулканостанции, говорит, высох. И Степанов говорил, высох. А я помню, родничок здесь был.
— Нет, снова пошел.
— Ну, тогда порядок!
Мы повеселели.
— Какие же ему дать таблетки-то? — стал рыться в аптечке Семен Петрович. — Знаешь, Юра, я приду посмотрю его сам, там чего-нибудь и придумаем, — решил он… — Да ты что, уходишь? Посиди.
— Да нет, пойду. Опять прицепится: «Что долго?
— Ну ладно, тогда скажи ему, что по вечеру придем.
— Скажи, что сам профессор его посмотрит, — выбрался я вслед за ним из палатки. — Замена-то тебе скоро будет?
— Да обещали на следующей неделе. Ведь скоро в школу. Ну, ладно, приходите. Дрова-то у вас — так себе. У нас возьмите. — Видя, что я усмехнулся, добавил: — Вы очень-то не обращайте на него внимания, он хоть и нудит, но ничего.
Когда совсем стемнело, мы с Семеном Петровичем пошли по «вызову». Если честно сказать, болезнь Федорыча была нам на руку: покладистей будет, а нам еще неизвестно сколько жить на Апохончиче. Порывшись в аптечке, Семен Петрович, крякнув, прихватил с собой и пузырек со спиртом, затолкал в карман по головке лука и чеснока:
— Думаю, ему это лучше таблеток поможет.
Юра встретил нас на крылечке. Федорыч маячил в полумраке приборной.
— Проходите, сейчас я, — высунулся он. — Что-то сигнал не проходит. Уехал — все работало, а приехал… Был тут один без меня… Посидите, я сейчас.
Дожидаясь Федорыча, огляделись. Точнее, отогрелись у жарко натопленной печки. Грубо сколоченный стол, две железные кровати. Сразу потянуло на сон.
Наконец появился Федорыч.
— Опять у тебя проявитель не на месте, — стал выговаривать Юре. — И у рации трубка перекручена. Стоит уехать на какое-то время — и полный развал. Сколько раз говорил: сейсмология любит точность и аккуратность. За прохождением сигналов не следил. На последних лентах нет их и в помине… Ну, вот и все, — повернулся он к нам. — Немного освободился. Что-то приболел я. Так-то ничего, да вот слезы идут, насморк, копаюсь в приборах— и ничего не вижу, заливает, вот. А тут дел накопилось, работать надо. Я Степанову обещал навести здесь порядок, вот. Работал тут один два месяца, Володька, все запустил. Степанов его выгнал три дня назад. Приехал сюда, а у него бардак. Гитара, туристы, штормовки по всему дому сушатся. И Юра вон, хороший парень, у него разболтался, вот.
— Делать он, конечно, ничего не делал, но туристы тут ни при чем, — обиделся Юра. — Степанов тоже хорош. Не разобрался — кричать. Пришли они мокрые, снег перед этим был. Что сейсмостанции сделалось от того, что они обсушились немного?
— А то, что сейсмостанция — не проходной двор. Снега боятся — пусть дома сидят. А Степанов мне говорит, чтобы на сейсмостанции— ни души, и наведи порядок.
— Ну, а кроме слез и насморка, что еще у вас? — спросил Семен Петрович.