— Смотри-ка, и ты здесь? Значит, выполнил все-таки мое поручение.
— Нет, — сварливо сказал Пино, — я тут ни при чем. Александр сам предложил мне остаться.
— Значит, в точку! — рассмеялся Майа.
Пьерсон взял у Майа револьвер, разобрал его и теперь аккуратно протирал все части.
— Одного я в толк не возьму, — сказал Александр, — почему эти типы не кувырнулись в эту лужу, а?
Майа открыл было рот, но спохватился и промолчал.
— Господи боже ты мой! — крикнул Александр, воздевая к небесам свои здоровенные лапищи. — Да разве в такую минуту можно колебаться. Ты хоть наелся? — тут же спросил он. — А то, может, сардины открыть?
Луна светила вовсю, и тени от костра, который разжег Александр в честь возвращения Майа, плясали на их лицах. Пино сидел слева от Александра. Отныне это будет его место. Александр оглядел приятелей и подумал, что опять все в полном ажуре…
— Ого, — сказал Дьери. — Для Майа, видно, ничего не жалко.
Майа нагнулся вперед.
— А ты, оказывается, не спишь? Ну как твои миллионы?
— Скажи, наелся или нет? — прервал его Александр.
— Черта с два, наелся!
Александр протянул ему только что открытую коробку сардин.
— Это все мне?
— Все тебе.
— Ах, черт, — сказал Майа.
Оба рассмеялись, переглянулись. Александр налил полную кружку вина и протянул ее Майа.
— Я так всю нашу столовку обожру, — блаженным голосом сказал Майа.
Все с улыбкой смотрели, как он уплетает сардины.
— А теперь, что ты скажешь насчет доброго грога из виски? — спросил Александр.
Дьери вяло пошевелился в своем углу,
— Виски-то мое!
— Если угодно, мы тебе за него заплатим, — сказал Пьерсон.
— Двадцать бутылок по семьдесят пять франков — сумма солидная!
— Раз так, ты мне еще не отдал за хлеб десять франков.
Дьери с трудом скрестил свои жирные ноги.
— Небось не к спеху.
— Вот оно как люди богатеют, — сказал Александр. — Оказывается, проще простого.
— Верно, — подтвердил с набитым ртом Майа, — проще простого. Надо только страстно любить деньги. И в сущности именно поэтому не так-то много людей богатеет. Редко, когда люди любят что-нибудь со всей страстью.
Александр сидел, аккуратно положив свои большие волосатые руки на колени. Он слушал Майа и с удовольствием думал: «Ну и режет!»
— Ну и режешь, — восхищенно проговорил он вслух.
Да, все было в ажуре и на этот раз.
— Если на то пошло, давайте действительно сделаем грог на всю компанию? — предложил Дьери.
— Сделать-то нетрудно, но я не желаю ходить по ночам к колодцу и таскать воду.
— Давайте я пойду, — сказал Пино.
Схватив флягу, он скрылся в темноте. Майа повернулся к Александру:
— Ну, как он, по-твоему?
— Славный малый. Одно плохо, не может спокойно видеть немецкий самолет, сразу начинает по нему палить.
— Что ж, дело хорошее, — сказал Пьерсон.
— Если от этого польза будет, тогда да. Но всегда может случиться, что фашист пролетит на бреющем полете и уложит десяток парней.
— Ничего не поделаешь, риск.
Александр пожал плечами.
— В данный момент — риск идиотский. Нашего дружка Пино нынче вечером выгнали из санатория. Вздумал оттуда стрелять. А сейчас собирается стрелять из дюн. Вырыл в песке для себя укрытие.
— Он настоящий герой, — серьезно сказал Пьерсон.
— Больше того, — сказал Майа, — это и есть тип героя. Он не способен представить себе собственную смерть. А только смерть врага.
«И, однако, — подумалось ему, — еще совсем недавно я сам тоже восхищался Пино».
— Не в том даже дело, — кротко сказал Пьерсон, — он храбрец.
— Храбрец? — переспросил Александр. — Ясно, храбрец. Но если он получит в брюхо пулю, когда будет валять дурака в дюнах, увидишь, какой из него будет храбрец! Как бы человек ни храбрился, у него, запомни хорошенько, только одна пара кое-чего. А не три, не четыре или, скажем, не полдюжины. Пара, всего только пара — и ничего не попишешь!
Он подбросил в костер несколько полешек.
— Какая все-таки глупая штука война, — сказал Майа. — Чем больше укокошишь людей, тем больше у тебя заслуг.
Пьерсон обернулся в его сторону:
— Раз ты не любишь войны, почему ты тогда воюешь?
— Как так почему я воюю?
— Да, да, почему? Мог бы, скажем, дезертировать или покончить с собой. А раз ты пошел воевать, значит, ты сделал выбор, выбрал войну.
— И это, по-твоему, выбор? Тебе говорят: «А ну-ка, отправляйся срочно на бойню, причем шансов у тебя выжить только семь из десяти, а не хочешь, тебя немедленно выведут в расход как дезертира». И ты называешь это выбором?
— Да, — сказал Пьерсон своим кротким и упрямым голосом, — да, я называю это выбором.
— Слушать тебя тошно, — сказал Александр.
— Вот, — сказал Пино, входя в освещенный костром круг с полной флягой в руке.
Так он и остался стоять, низенький, плотный, у края освещенного круга, и его черные пропыленные вихры нелепо торчали надо лбом.
Александр налил воду в котелок, прикрыл его крышкой и подбросил дров в огонь.
— Держи, — сказал Пьерсон, возвращая Майа револьвер. — Я его насухо протер и, кроме того, зарядил.
Майа совсем разнежился в сухой одежде. Брюки английского военного образца, которые дал ему надеть Дьери, хранили безукоризненную складку. Садясь, Майа осторожно подтянул брюки на коленях, и этот простой жест снова вернул ему ощущение предвоенной жизни.
— Ты, Дьери, даришь мне эти брюки?
Дьери не спеша скрестил свои жирные ноги.
— Если хочешь, бери.
— Я шучу.
— Да нет, возьми, если хочешь. У меня еще несколько пар есть.
— Несколько? Ты так прямо и говоришь, несколько? Значит, не одни?
— Как слышишь.
Майа нагнулся.
— Уж не часть ли это твоих «миллионов под рукой»?
— Возможно, — сказал Дьери.
Он улыбнулся своей неторопливой улыбкой, и его дряблые жирные щеки, дрогнув, отползли от углов рта.
— А ну, бери кружки, — крикнул Александр. — Каждому по полной кружке получится.
Он приподнял крышку, в котелке кипел ароматный грог. Александр наполнил свою кружку и протянул ее Майа. Потом налил остальным.
— Эй, Пино! — сказал он. — У вас в Безоне ты такого небось не пил.
— С коньяком не сравнишь, — сварливо сказал Пино.
Грог они отхлебывали маленькими глотками. Кружки были такие горячие, что жгли губы, даже ручка и та нагрелась так сильно, что больно было пальцам.
— Все же непостижимо, — сказал Александр, — почему эти типы не прыгнули.
— Должно быть, побоялись, — сказал Пьерсон, — вообще-то, если смотреть на воду с высоты, то делается страшно. Притягивает, и все-таки страшно.
— Нет, — возразил Майа, — когда я уже спрыгнул, там висело два или три каната. Можно было по канатам спуститься.
— Вот бы и спустились, — сказал Александр, и в голосе его прозвучала ярость, — разве в такие минуты можно колебаться!
В наступившей тишине слышны были только громкие глотки Пино. Он, Пино, глотал грог и думал, что подливать кипяток в спиртные напитки — чисто бабская выдумка. Если бы спросили его, Пино, что, мол, ему больше по вкусу, он куда охотнее выпил бы виски в чистом виде. Александр прекрасный малый, ничего не скажешь, и парень здоровяк, а по части напитков вкусы у него тоже бабьи.
— А как поживает твой красавец доктор? — спросил Майа у Дьери. — Как он?
Никто не отозвался.
— Он умер.
— Кто?
— Верно, ведь тебя здесь не было, — сказал Пьерсон.
— Умер?
— Его убили. Из семидесятисемимиллиметровки.
— Где?
— В его комнате в санатории. Он жил в дальнем крыле, под самой крышей. Только к вечеру спохватились. Убит в своей постели.
— Убит! — проговорил Майа.
Чиркнула спичка, ночную мглу на секунду прорезал яркий огонек, и Майа успел разглядеть Пьерсона, который раскуривал потихоньку свою трубочку и аккуратно уминал табак концом карандаша.
— Вы еще не все знаете, — сказал Пьерсон, — а я вечером узнал от санитара подробности.
Александр круто повернулся к нему:
— Какие? Что тебе еще известно? Что ты еще нам собираешься рассказать? Вот уж действительно повсюду сует нос, вот уж чертов поп!
— Если угодно, я вообще могу ничего не рассказывать, — сказал Пьерсон.
И по его тону Майа догадался, что на этот раз Пьерсон обиделся на Александра.
— Да нет, — сказал он, подражая басовитому голосу Александра, — рассказывай, черт тебя побери, ну, рассказывай же!
Пьерсон снова помешал концом карандаша в своей трубочке.
— Ну, ладно, — сказал он, но по голосу его чувствовалось, что реплика Александра его сбила. — Говорят, что Сирилли был у себя в комнате не один. С ним была медицинская сестра. Их убили, когда они лежали в объятиях друг друга, причем не очень-то одетые.
Так как никакого отклика со стороны слушателей не последовало, Пьерсон заключил:
— Все-таки для семьи неприятно!
— Плевать нам на семьи, аббат! — яростно сказал Майа.
Наступило молчание, и Пьерсон поднялся с земли.
— Решительно, я нынче вечером не пользуюсь успехом.
Он круто повернулся.
— Пойду пройдусь перед сном.
Пробираясь между Александром и Майа, он кротким своим голоском бросил извинение и исчез во мраке. Они сидели молча, прислушиваясь к его удаляющимся шагам.
— Ты его обидел, — сказал Александр.
— А ты?
— Верно, и я тоже, а ты еще подбавил.
Но Майа даже не улыбнулся словам Александра.
— Э, черт! — сказал он, — Это в нем стародевическое нутро заговорило…
— Ну ладно, хватит.
— Для него это только пикантная история.
— С избытком хватит, — повторил Александр.
Майа замолчал. Дьери пошевелился в своем уголке.
— Давайте ложиться,
— Давайте, — сказал Александр. — Как я ни люблю слушать ваши рассказы, но сегодня через край хватили.
И он с размаху ударил Пино по плечу,
— Идем спать, а, Пиноккио?
— Не люблю, когда мою фамилию коверкают, — надменным тоном сказал Пино.