И разве может здравомыслящему человеку прийти в голову, что Джозеф Кардоун связан с мафией? Это он-то! Воплощение профессиональной этики! Символ преуспевающей Америки! Кумир Принстона!
Джо сбросил футболку и прошел в парную. Пар был сухим и горячим. Кардоун опустился на скамью и глубоко вдохнул. Вместе с потом уходила гнетущая тяжесть. После двух недель французско-канадской кухни его тело нуждалось в очищении.
Он громко рассмеялся. Жена права: хорошо вновь оказаться дома! Тримейн сказал, что утром в пятницу прилетают Остерманы. Приятно снова повидать Берни и Лейлу. Они не виделись около четырех месяцев, но постоянно звонили друг другу.
В двухстах пятидесяти милях к югу от Сэддл-Вэлли расположен тот район Вашингтона, который называют Джорджтауном. Каждый день в половине шестого вечера темп жизни Джорджтауна резко меняется. До этого часа все течет размеренно, с аристократическим достоинством и даже изысканностью, после — начинается постепенное ускорение темпа. Жители Джорджтауна — в основном люди богатые и облеченные властью — стремятся к еще большему расширению сферы своего влияния.
После половины шестого они начинают игру.
После половины шестого в Джорджтауне наступает время военных хитростей, тонких ходов и уловок.
Это повторяется ежедневно, за исключением воскресений, когда сильные мира сего подводят итог сделанного за неделю и набираются сил для предстоящих шестидневных баталий.
Да будет свет! И свет приходит. Да будет покой — и покой настает.
Хотя, разумеется, не для всех.
Например, не для Александра Дэнфорта, помощника президента Соединенных Штатов. Помощника без портфеля и без четко очерченного круга служебных обязанностей.
Дэнфорт был связующим звеном между отвечающей за секретность правительственной связи службой безопасности, расположенной в подвалах Белого дома, и отделением Центрального разведывательного управления в местечке Маклин штата Вирджиния. Дэнфорт обладал огромным влиянием. Благодаря своему положению он всегда оставался в тени, но с его мнением в Вашингтоне привыкли считаться. Так уж сложилось.
В тот воскресный день Дэнфорт и заместитель директора Центрального разведывательного управления Джордж Грувер сидели в тени развесистого дерева во дворе дома Дэнфорта и смотрели телевизор. Оба пришли к тому же выводу, что и Джон Таннер: завтра утром имя Чарльза Вудворта замелькает на страницах газет.
— Чины Госдепартамента за одно утро изведут месячный запас туалетной бумаги, — сказал Дэнфорт.
— Пожалуй... Кто выпустил Эштона в эфир? Он не только глуп, но даже выглядит идиотом. Неумный и скользкий тип. За эту программу отвечает Джон Таннер?
— Да, он.
— Хитрая бестия. Я много бы дал за то, чтобы быть уверенным, что он на нашей стороне, — вздохнул Грувер.
— Фоссет утверждает, что это так. — Они обменялись многозначительными взглядами. — Вы ведь смотрели его личное Дело. Разве вы не согласны?
— Нет, нет, согласен. Фоссет прав.
Он редко ошибается.
На столике перед Дэнфортом стояло два телефонных аппарата: один — черный, включенный в переносную розетку на земле, второй — красный, провод к нему тянулся из дома. Красный телефон зажужжал. Дэнфорт поднял трубку.
— Да... Да, Эндрюс. Хорошо... Понятно. Позвоните Фоссету и скажите ему, чтобы он ехал сюда. Лос-Анджелес подтвердил вылет Остерманов? Все без изменений?.. Прекрасно. Мы тоже действуем по плану.
Бернард Остерман, когда-то студент Нью-йоркского колледжа, набор 1946 года, вынул из пишущей машинки очередную страницу и, бегло просмотрев ее, присоединил к тощей пачке черновика. Затем он поднялся, обошел вокруг продолговатого, напоминающего по форме человеческую почку бассейна и протянул рукопись своей жене Лейле, которая полулежала в шезлонге, подставив солнцу обнаженное тело.
— Знаешь, раздетая женщина при свете дня выглядит не так уж привлекательно.
— Думаешь, ты сам портрет в бежевых тонах? — подняв глаза на голого мужа, прервала Лейла. — Давай... — Она взяла рукопись и надела большие затемненные очки... — Это конец?
Берни кивнул.
— Когда вернутся дети?
— Я велела Мари обязательно позвонить с пляжа перед тем, как поехать домой. Мервину в его возрасте ни к чему знать, как выглядит без одежды женщина. В городе он и так видит много чего непотребного...
Берни улыбнулся.
— Ну ладно. Читай. — Он нырнул в бассейн и быстро поплыл.
Он успел несколько раз проплыть из одного конца бассейна в другой, пока не сбил дыхание. Берни был хорошим пловцом. В армии, когда он служил в форте Дике, его даже назначили инструктором по плаванию. В армейском бассейне — правда за глаза — его называли «еврей-ракета». Если бы в колледже была футбольная команда, а не пародия на нее, он наверняка стал бы в ней капитаном. Джо Кардоун признался как-то Берни, что он очень пригодился бы ему в Принстоне.
Берни от души рассмеялся, когда Джо сказал ему это. Несмотря на внешний демократизм армейского быта — а он, бесспорно, был лишь внешним, — Бернарду Остерману, потомку Остерманов с Тремонт-авеню в нью-йоркском Бронксе, никогда не приходила в голову мысль о возможности, перешагнув через освященные веками барьеры, очутиться в одном из старейших университетов Новой Англии — Принстоне. Ему не составило бы большого труда поступить туда — он был умен и, как бывший военнослужащий, имел определенные льготы. Однако подобная мысль никогда не приходила ему в голову. Тогда, в 1946-м, он чувствовал бы себя там неуютно. Сейчас, конечно, времена изменились...
Остерман по лесенке выбрался из бассейна. Хорошо, что они с Лейлой решили на несколько дней съездить в Сэддл-Вэлли. Там можно будет вздохнуть спокойнее, перевести дух... Все почему-то считают, что жизнь на восточном побережье труднее, чем в Лос-Анджелесе. Но так только кажется, потому что пространство для деятельности там более ограниченно.
Лос-Анджелес, его Лос-Анджелес с Бербэнком[3], Голливудом и Беверли-Хиллз, вот где жизнь поистине безумна. Здесь все продается и все покупается. Каждый стремится быть первым. Гигантский супермаркет с пальмовыми аллеями-проходами, по которым лихорадочно мечутся мужчины и женщины в ярких цветных рубашках и оранжевых слаксах.
Иногда Берни очень хотелось увидеть здесь кого-нибудь в суконном костюме от «Братьев Брукс», застегнутом на все пуговицы. Не то чтобы он был почитателем строгого стиля в одежде — в сущности, ему было наплевать на то, кто как одевается, — просто порой у него начинало рябить в глазах от этого нескончаемого пестрого потока...
А может быть, он просто входил в полосу очередного творческого спада, когда все начинает раздражать, даже этот город, ставший ему домом. Хотя это и несправедливо — «супермаркет с пальмовыми проходами» был к нему неизменно благосклонен.
— Ну как? — обратился Остерман к жене.
— Очень хорошо. Пожалуй, у тебя даже могут возникнуть проблемы?
— Что? — Верни снял с вешалки полотенце. — Какие проблемы?
— Ты слишком глубоко копаешь... Можешь задеть больное место... — Лейла взяла следующую страницу и, заметив усмешку мужа, добавила: — Подожди минуту, я сейчас закончу читать. Возможно, к концу тебе удастся выпутаться...
Берни Остерман опустился на плетеный стул и, зажмурив глаза, подставил лицо теплым лучам калифорнийского солнца. На губах его по-прежнему играла улыбка. Он знал, что имела в виду жена, и мысль об этом была ему приятна.
Хотя много лет он пишет сценарии по одному шаблону, но еще не разучился «копать глубоко» — когда действительно этого хотел.
Бывали моменты, когда желание доказать самому себе, что он может писать так, как много лет назад в Нью-Йорке, возникало в нем с неодолимой силой.
Да, прекрасное было время, полное дерзновенных замыслов и честолюбивых планов... Вот только ничего, кроме намерений и замыслов, он не имел. Несколько лестных отзывов, написанных такими же начинающими писателями. Его хвалили за «наблюдательность», «проницательность», «психологизм», а однажды даже наградили эпитетом «выдающийся». Конечно, это льстило его самолюбию, но не более того, и потому они с Лейлой очутились здесь, в этом безумном сверкающем городе, и стали охотно с удовольствием отдавать, вернее продавать, свой талант миру телевидения и кино.
Но когда-нибудь... когда-нибудь, думал Берни Остерман, все повторится. Какое наслаждение — сидеть за письменным столом и не спешить, не думать ни о гонорарах, ни о неоплаченных счетах. Только писать. Возможно, он совершит большую ошибку, но... для него было важно сознавать, что он еще в силах вернуть все это.
— Берни?
— Да?
— Это прекрасно, милый. Просто замечательно, правда, но ты сам должен понимать, что это не пойдет.
— Пойдет!
— Такое они не выпустят.
— Ну и черт с ними!
— Нам платят тридцать тысяч за приличную часовую драму, а не за два часа экзорцизма с финалом на кладбище.
— Это не экзорцизм. Это правдивая история с очень печальным концом, — обиделся Остерман.
— Ее не купят. Они потребуют внести изменения.
— Я ничего не буду менять!
— Решать им. Мы просто не получим оставшиеся пятнадцать тысяч долларов.
— Дьявол!..
— Ты же знаешь, что я права.
Лейла накинула на себя полотенце и нажала на кнопку на подлокотнике шезлонга. Спинка кресла поднялась, и Лейла села прямо.
— Болтовня! Каждый раз пустая болтовня. В этом сезоне мы дадим что-нибудь значительное. Полемичное очередное вранье.
— Они расторгнут контракт. Хвалебным отзывом в «Таймс» не станешь расплачиваться за кредиты в Канзасе.
— К черту!
— Не горячись. Лучше окунись еще разок. Или поплавай — бассейн большой. — Лейла пристально смотрела на мужа. Он знал, что значит этот взгляд, и, улыбнувшись, тряхнул головой. Улыбка его была печальной.
— Ладно, тогда правь сама.
Лейла взяла со стоявшего рядом стола карандаш и желтый блокнот. А Берни поднялся и направился к кромке бассейна.