Реакция критиков была, используя избитое выражение, неоднозначной. Westminster Review отметила, что ключевой эпизод в сомнительном, низкопробном отеле «абсолютно отвратителен». В те времена от романиста ждали демонстрации «высоких моральных принципов». В Athenaeum упомянули «зловещую атмосферу, в которой разворачивается действие», но похвалили «неукротимую мощь» романа. Подзаголовок «История из современной жизни» не помешал одному из обозревателей критиковать сочинение за нереальность обстановки; Диккенс тоже указал на невероятность некоторых деталей. В 1862 году Коллинз утверждал: «Я знал, что “Бэзилу” нечего бояться искренних читателей… Медленно и уверенно моя история прокладывала путь через препоны критики, чтобы заслужить общественное одобрение, которого с тех пор никогда не теряла». И настоящие триумфы были у писателя еще впереди.
7. В пути
В возрасте двадцати девяти лет Уилки Коллинз пожинал первые плоды своих трудов. У него был широкий круг друзей, он посещал литературные приемы у Ричарда Бентли, он писал рецензии на спектакли и книги для журнала Leader, он был знаком с писателями и журналистами из окружения Диккенса, связанными с его еженедельником Household Words, он стал членом как минимум трех лондонских клубов, часто ужинал в модных ресторанах. И, конечно же, он приглашал художников и литераторов к себе на Ганновер-террас — по словам Холмана Ханта, Коллинз был исключительно гостеприимным хозяином. Позднее Хант писал, что «никто не мог превзойти его в веселье, когда он выступал в качестве организатора пира в собственном доме, где ужин готовил шеф-повар, вина лилось в изобилии, а сигары предлагали самых изысканных марок. Разговоры были шумными, и к веселью присоединялись самые степенные гости, долгий громкий смех доносился из противоположных концов комнаты, и все расходились по домам, наслушавшись отличных историй».
Коллинза можно было бы назвать завидным холостяком, только он не имел ни малейшего намерения жениться. Он наслаждался женским обществом, и женщины любили его компанию, одна из его знакомых, Элиза Чемберс, говорила, что сидеть рядом с Коллинзом за столом во время ужина означало «блестяще проводить время». И все же он не предполагал обзаводиться семьей. Он уже написал в воспоминаниях об отце, что женитьба — «самый серьезный риск, которому может подвергнуться мужчина». И он не был готов так рисковать, вместо этого он завел то, что можно назвать двумя незаконными связями. В статье, опубликованной в Household Words и озаглавленной «Отважные речи холостяка», он заявлял: «Общее представление о масштабах и целях института брака является весьма узким»; иначе говоря, он не намеревался уступать условностям и давлению общественного мнения в данном вопросе. Он заявил, что уже пробовал свадебный торт, который раздают гостям, «не подвергаясь опасности стать женатым или близко столкнуться с кем-либо, оказавшимся в этом нелепом положении». В своих романах Коллинз подробно рассуждает о несправедливости и недостатках семейного союза. Это стало одной из его главных тем.
Однако прелести светской жизни оказались для него недоступны весной и в начале лета 1853 года. Коллинз почти завершил половину нового романа «Игра в прятки», когда его поразила болезнь, вероятно, предвещавшая ревматическую подагру или невралгию последующих лет. Подагру связывают с плотскими удовольствиями, но провоцируют ее генетические особенности, в результате которых в крови повышается уровень мочевой кислоты, ее кристаллы откладываются в суставах, вызывая острую форму артрита и сильную боль, скованность движений и отеки. Подагра может поражать кисти рук или ступни, но у Коллинза мочевая кислота скапливалась, кроме прочих частей тела, и вокруг глаз.
Его отец страдал от аналогичных симптомов, так что логично предположить, что Уилки Коллинз унаследовал предрасположенность к этой болезни, а тревожность и чрезмерное усердие в писательских трудах и светской жизни ускорили ее развитие. Каков бы ни был точный диагноз, все последующие годы Коллинз зачастую подолгу не мог работать из-за одновременной боли в глазах и в ногах. В одном из поздних романов он осмысливал этот опыт. «В наше время медики отступают перед двумя неисцелимыми недугами — мужским и женским. Женский — это нервная депрессия. Мужской — подагра. Лекарство стоит гинею, если вы пойдете к доктору, две — если доктор придет к вам».
Почти весь май и июнь он провел в постели, способный лишь «ковылять», опираясь на трость, сознание его было настолько «спутанным», что он не мог продолжать работу над новым романом. Все же к концу июля он достаточно оправился, чтобы принять приглашение Диккенса провести месяц или два с семьей старшего товарища в Булони, там Диккенс арендовал виллу на склоне крутого холма с видом на город, это казалось идеальным местом для восстановления после затяжной болезни. Коллинз разместился в верхней части небольшого павильона на прилегающей к основному дому территории, откуда прогуливался в город, чтобы отведать на завтрак фуа-гра, паштет из утиной печени. Он ценил французские вина и французскую кухню. Диккенс упоминает в письмах их походы в местный театр, посещение разных воскресных праздников, ярмарок и рынков. И все же гость находил время для работы над незавершенной рукописью и успел на вилле написать несколько глав «Игры в прятки».
Находясь в Булони, Коллинз замышлял долгие европейские каникулы с Диккенсом и другим гостем, Августом Эггом, осенью того же года. Эгг был мягким, тихим и добродушным человеком, составлявшим полный контраст резкому и решительному Диккенсу. Путешествие должно было выйти славное, своего рода викторианский эквивалент большого тура[15], планы включали посещение Франции, Швейцарии и Италии — от Парижа до Женевы, от Милана до Неаполя, от Рима до Венеции.
Без сомнения, лидером был Диккенс, чья энергия и целеустремленность могли бы раздражать менее покладистых спутников. Он был вдохновителем и организатором мероприятия. Сам он писал свояченице: «Я не упускаю возможности преподать товарищам урок того, что в путешествии нет никакой пользы от плохого настроения». В свою очередь Коллинз писал матери: «Мы путешествуем в состоянии безумного веселья и никогда и нигде не унываем». Нота чрезмерной веселости весьма характерна для компании Диккенса. «Мы соблюдаем деловитую пунктуальность во всех своих начинаниях, — сообщал он жене, — и никогда не пренебрегаем планом». Конечно же, делами заправлял именно Диккенс.
Он все время торопил товарищей. «Я настолько беспокоен в деятельности — и, полагаю, всегда таким буду, пока мне отпущена хоть толика времени, — что, если бы мне пришлось оставаться дольше недели в одном городе, думаю, что дошел бы до такого отчаяния, что взялся писать новое сочинение!» Они отправились в путь из Булони, поездом доехали до Парижа и обнаружили, что французская столица полна английскихпутешественников; из Парижа они добрались железной дорогой до Страсбурга, а затем экипажем до Швейцарии, ландшафт которой дал свежий материал пейзажному перу Коллинза. Однако он присматривался также к отелям и их владельцам; в Базеле хозяин гостиницы показался ему похожим на гробовщика — и с постояльцами он обращался с соответствующей мрачностью, подметил Коллинз. В Лозанне маленькая компания посетила школу для слабовидящих и неслышащих детей, Уилки, который в то время продумывал образ совершенно глухой героини, был крайне заинтересован в этом визите и непосредственных впечатлениях.
Из Лозанны они отправились в Женеву, оттуда в Шамони «в странной коробчонке, называемой повозкой, в которую запрягли кобылу и мула»; она тряслась и громыхала на каменистой дороге так сильно, что «мои челюсти клацали, а ноги выбивали непрестанную дробь по днищу повозки». На следующее утро после прибытия в Шамони Диккенс повел спутников на восхождение по заснеженному склону ледника Мер-де-Глас. К этому моменту Коллинз был уже в полном отчаянии, хотя и старался не показывать этого товарищам. В конце концов, он только что оправился после тяжелой болезни. Последние два дня в Швейцарии он вынужден был провести в постели.
У нас есть преимущество: письма Диккенса проливают свет на состояние и характер Коллинза. «Он легко все принимает, — рассказывал Диккенс жене, — его не сбивают с пути мелочи». Он «ест и пьет все, где угодно чувствует себя непринужденно и всегда пребывает в хорошем настроении». Он ставит Коллинзу в упрек лишь одно: «Иногда он платит людям слишком мало за их хлопоты». Иначе говоря, Коллинз был прижимист. В знак пребывания в иноземном и экзотическом окружении Диккенс предложил спутникам отрастить усы; в те времена гладко выбритое лицо служило признаком респектабельности, и Коллинз четыре года спустя задавался вопросом, «остался бы у самого надежного банковского клерка во всей метрополии хоть малейший шанс контролировать ситуацию, если бы он прекратил гладко брить подбородок»? У Диккенса усы выросли пышные, а у Коллинза и Эгга невыразительные. Усы Коллинза Диккенс в привычной для него манере зло шутить сравнивал с бровями годовалого ребенка. Это была еще одна демонстрация превосходства старшего романиста.
Истинной целью троих путешественников была Италия, и, как только они пересекли Симплонский перевал, Коллинз наконец расслабился. Первой остановкой после границы была Домодоссола, там он наслаждался едой, которую считал более качественной, чем швейцарская. И вино стоило здесь всего восемнадцать пенсов за бутылку. Он вернулся в страну, которую посетил школьником, пятнадцать лет назад, когда он слушал слепого итальянского скрипача, исполнявшего местные песни, на него нахлынулаволна воспоминаний — Коллинз был тронут до слез. Он услышал «хаотические и бесцельные возгласы того рода, что составляют основу повседневных итальянских разговоров».
Выезжая в Милан в старинном экипаже, они получили совет привязать багаж веревкой, обмотав так, чтобы предохранить вещи от кражи. И так «мы волокли с собой три импровизированных каната всю дорогу до Милана. Словно мы все приготовились к бане и вот-вот собирались потянуть за веревку, чтобы опрокинуть на себя ушат воды». Август Эгг, значительный и серьезный живописец Викторианской эпохи, приехал в Италию отчасти для того, чтобы знакомиться с искусством, они с Коллинзом обсуждали увиденное — к нетерпению Диккенса, который не слишком интересовался «старыми мастерами», а разговоры об искусстве считал вздором. «Слушать, как Коллинз с ученым видом обращается к Эггу (которому, как художнику,