Напряжение, связанное с работой над книгой, усиливалось из-за дополнительной нагрузки: они снова сотрудничали с Диккенсом. Пьесу «Проезд закрыт» писали в швейцарском шале, возведенном Диккенсом в саду при доме на Гэдсхилл-плейс. Два романиста планировали и пьесу, и рассказ, но в результате разделили сочинение на «Увертюру» и четыре «Акта». В центре действия был подкидыш, записанный в документах под неверным именем, осыпанный всевозможными несчастьями, какие только могли быть вызваны ошибочной идентичностью; была там и попытка убийства на Симплонском перевале, и гибель злодея при сходе лавины. Но главную роль играла верная любовь. История включала все ингредиенты, приходившиеся по вкусу Диккенсу, в том числе «интерес к привидениям, живописи, захватывающий дух интерес ко времени и обстоятельствам». Все это отвечало запросам викторианской публики. Писатели заканчивали четвертый акт в спальне Диккенса, неуклонно продвигаясь к кульминационной сцене природной катастрофы. Финал третьего акта задавал тон всему последующему действию.
Обенрайзер. Я вор и мошенник. Еще мгновение — и я заберу доказательства с вашего трупа!
Вендейл (растерянно; под действиемлауданума). Вы злодей! Что я вам сделал?
Диккенс уже энергично готовился к туру по Америке с чтением своих романов, так что оставил последний этап доработки драматической версии этой истории на Коллинза. Пьеса вышла длинная, почти на четыре часа, но публика принимала ее восторженно; спектакль шел в «Адельфи» на Стренде, в зале на сто пятьдесят одно место, а потом был перенесен в театр «Стандарт» в районе Шордитч, где представления продолжались до 1868 года. Это был первый настоящий успех Коллинза на лондонской сцене. Диккенс считал пьесу слишком длинной и затянутой. У Коллинза была манера все подробно объяснять, иногда неоднократно, и такие остановки, безусловно, мешали развитию драматического действия.
Спектакль украшало участие Чарльза Фештера, французского актера, доброго друга Диккенса и Коллинза. Он помогал в инсценировке и, по словам Коллинза, «безумно влюбился в эту историю». Для него была приготовлена роль Обенрайзера, злодея, и, по свидетельству Коллинза, актер прорабатывал роль целыми днями. Он был Обенрайзером с утра и Обенрайзером за ужином. Актер был последователем школы французского натурализма — говорил естественно, а не декламировал строки пьесы.
После совместной работы Коллинз и Фештер стали близкими друзьями. Позднее Коллинз вспоминал:
«Живой ум Фештера был, по его собственному выражению, “полон замыслов”. Он рассказывал мне столько историй, что хватило бы на всю оставшуюся жизнь писать будущие романы и пьесы. Его изобретательность была, бесспорно, замечательной, но метод изложения отличался такой запутанностью, что непросто было следовать его рассказу, а его трепет перед ужасными препятствиями, якобы лежащими на пути свободного воображения, то есть необходимостью описывать события достоверно, по крайней мере, нуждался в некотором смягчении».
Фештер всегда был в долгах и имел привычку просить взаймы у одного друга, чтобы рассчитаться с другим.
Коллинз и Фештер разделяли страсть к хорошей еде. У актера была собственная повариха, которую Коллинз описывал как «одного из самых утонченных художников, когда-либо управлявшихся с кастрюлей». Однажды Фештер убедил ее приготовить ужин из шести блюд из картофеля и другой ужин — восемь блюд из яиц. Вкусы Коллинза были вполне радикальными. Он не любил унылую викторианскую кухню, включавшую вареную свинину и гороховый пудинг, баранину и тушеную говядину с пастернаком и морковью. В «Истории плута» он с ужасом описывает ужин, состоявший из супа-пюре, палтуса под соусом из лобстера, бараньего окорока, вареной птицы и языка, чуть теплого устричного паштета и липкого карри на закуску, дикой утки, рисового пудинга с изюмом, желе, сливок и тарталеток. Сегодня все это звучит экзотично, но Коллинз справедливо замечал, что такое не станешь есть каждый день. В позднем его романе «Слепая любовь» хозяйка дома предлагает гостям еду, «приготовленную до стадии несовершенства, доступного только английской кухне».
Напротив, совершенством была для Коллинза французская кулинария, и как-то раз он заявил, что мясо — это всего лишь «материал для соусов». Он обожал черный перец и чеснок, однажды добавил в пирог так много чеснока, что слег с желудочным приступом. Иногда он баловал себя фуа-гра, испытывал настоящую страсть к приготовленной на пару спарже — холодной, с салатным маслом. Во Франции он ужинал устрицами и шабли, а к омлету любил редис. Однако он ненавидел суету формальных ужинов. В своих приглашениях мог добавить «как обычно, без церемоний», или «без спутниц», или «никакого особого костюма».
Он был также знатоком вина. Предпочитал максимально сухое шампанское. Одной из его типичных фраз была: «Разве пинта шампанского не отличный напиток для такой жары? Охладить льдом… и налить, пенящееся, в серебряный сосуд. Боже, изумительно!» Он, как и многие, был убежден, что шампанское полезно для здоровья, однако пил и бургундское, и хок[27], и мозельское. Он придерживался мнения о способности табака восстанавливать силы и успокаивать нервы. Он курил сигары и жалел тех, кто не выносил запаха дыма. Не отказывался и от нюхательного табака.
Проводив Диккенса в американский тур — на прощание был дан большой банкет в масонском зале, где присутствовали Кэролайн и Кэрри Грейвз, — Коллинз вернулся к рабочему столу на Глостер-плейс, чтобы продолжить «Лунный камень». Первый выпуск романа появился в All the Year Round в начале 1868 года, и сразу стали видны признаки ошеломительного успеха. Вскоре толпы читателей собирались перед офисами журнала в день выхода очередного номера.
Однако через две недели после первого выпуска Уилки получил неприятное известие, что тяжело заболела Хэрриет Коллинз. Она привычно жаловалась на нервное расстройство, но на этот раз оно приняло опасную форму паралича. Коллинз поспешил в деревню к матери, но появившиеся внезапно симптомы собственной нервной болезни вынудили его вернуться в Лондон и обратиться за помощью к Фрэнку Берду. Пациент заявил, что не может двигаться, что у него «сводит судорогами все члены», но главной проблемой стало воспаление глаз, столь значительное, что он не мог ни читать, ни писать.
Он признавался, что вынужден был диктовать роман, лежа в постели, «прерываясь на приступы горя и приливы боли». Он, конечно, слегка преувеличивал, так как в рукописи всего пять страниц написаны рукой Кэрри Грейвз, но нет сомнения, что это был один из тяжелейших периодов в его жизни. Он всегда был близок с матерью, и когда в середине февраля она умерла, его так сразило горе, что он не смог прийти на ее похороны. Воспаление глаз могло стать непосредственной причиной, но сильнее всего было эмоциональное страдание. Он говорил: ее смерть была «самым горьким потрясением в моей жизни», и пятнадцать лет спустя заявил: «Когда я думаю о ней, я все еще чувствую сердечную боль».
И все же в предисловии к исправленной версии романа он написал, что мучительный труд над «Лунным камнем» был для него «благословенным облегчением» от эмоциональной агонии. «Сомневаюсь, что я бы выжил и смог написать книгу, если бы обязанность еженедельно сдавать очередной выпуск истории не вынуждала меня собирать остатки угасающей энергии тела и ума — иссушать бесполезные слезы и побеждать безжалостную боль».
Количество лауданума, которое он принимал в этой стрессовой ситуации, было весьма значительным. Он говорил, что смутно помнил многие повороты сюжета. «Я был не просто рад и удивлен тем, как сложился финал, но даже с трудом признаю его своим собственным». Вероятно, это ироническое замечание, но сюжет романа строится вокруг потери памяти в результате использования опиума. Однако лауданум не повредил другим способностям Коллинза, и роман получился ярким и подробным.
Смерть Хэрриет Коллинз теоретически могла означать, что Кэролайн Грейвз выйдет из тени. Однако вовсе не материнское недовольство препятствовало нежеланию Коллинза заключать брак и вело к последовательному сохранению секретности и неофициальности отношений. Более или менее деликатно он описывает ситуацию в последнем своем романе «Злой гений»:
«“Вы свободны вступать в брак, если захотите?” — настаивала она.
Он еще раз сказал: “Да”, упорно глядя в другую сторону. Она немного подождала. Он не двигался и не говорил.
Мало-помалу переживая медленную гибель всех ее иллюзий, она удерживала в сердце последнюю надежду. Но и та была убита суровым видом, с которым он смотрел на улицу.
“Я постараюсь придумать, куда нам поехать на взморье”. Сказав это, он медленно вышел за дверь».
Это, конечно, разговор вымышленных героев, возможно, не имевший отношения к какой-либо реальной сцене из жизни самого автора. И все же он наводит на мысли. В любом случае между Коллинзом и Кэролайн Грейвз вскоре возникло новое препятствие в лице другой женщины.
В год смерти Хэрриет Коллинз рядом с Уилки появилась Марта Радд. Раньше считалось, что, будучи уроженцем Норфолка, Коллинз встретил ее во время одной из поездок в этот регион. Она была дочерью пастуха. Однако весьма информированный автор некролога, появившегося сразу после смерти Коллинза, утверждал, что Марта Радд была одной из служанок в доме Хэрриет Коллинз. Она «была горничной у матери Уилки Коллинза, очень преданной ей, пока та была жива». Следовательно, время ее появления в жизни Коллинза вполне логично. Не исключено, что он соблазнил ее, когда девушка еще состояла на службе у его матери, или воспользовался смертью Хэрриет, чтобы привезти Марту в Лондон.
Под именем миссис Доусон Марта Радд поселилась в доме 33 по Болсовер-стрит, в десяти — пятнадцати минутах ходьбы от Глостер-плейс. Когда-то на этой улице находился офис дедушки Коллинза, торговца картинами. Марте было двадцать три года, а Коллинзу сорок четыре. И хотя она родила ему троих детей, она лишь мельком упомянута в переписке Коллинза с его поверенным. Для его друзей и близких знакомых она выступала в качестве «морганатической супруги», что подразумевает связь между лицами заведомо неравного социального положения. Вероятно, он никогда не представлял ее Кэролайн Грейвз и едва ли знакомил со своими друзьями. Не исключено, что он ее слегка стыдился. Но он нуждался в общении с ней и в ее постели, и она оставалась с ним до конца его жизни.