Как обычно, Коллинз соткал повествование из невротического смешения людей, испытывающих непрестанный страх, находящихся настороже, впадающих в нервную горячку, крадущих письма друг у друга, совершающих побеги, доходящих до нервного коллапса или паралича; две главные страсти романа — жадность и страх. Та же атмосфера царит и в повести, которую Коллинз писал после «Злого гения». «Река вины» создавалась невероятно быстро, работа сопровождалась нервным истощением и периодами прострации. Неясно, что за причина побуждала его к такой лихорадочной активности. Может быть, отчасти деньги — он хотел подстраховаться на будущее. Может быть, опасения, что праздность приведет к срыву — человек, усердно трудившийся на протяжении всей жизни, мог с ужасом смотреть на перспективу совершенно свободного времени. Но, может быть, это была страсть рассказчика. Сам он сказал, что «Река вины» колотилась у него в голове и шептала: «Почему ты не выпустишь меня наружу?»
Он работал по двенадцать часов в день и закончил сочинение за месяц. Это история глухого жильца, известного как Бедолага, влюбившегося в дочь домовладельца и пытавшегося отравить счастливого соперника.
«Люди вашего возраста, — заключил он, — обычно судят по поверхности. Усвойте эту полезную привычку, сэр, и начинайте вглядываться в глубину Меня… Узнайте, — сказал он, — какие демоны выпускает на свет моя глухота, и не позволяйте чужим глазам увидеть это чудовищное зрелище. Вы найдете меня здесь завтра и к тому времени примете решение, стану ли я вашим врагом или нет».
Естественно, такое напряжение подрывало здоровье Коллинза, и без того слабое. Он сказал Нине Леманн, что, как почтовые лошади прежнего века, мчит галопом, не чувствуя поводьев. Но «помните, как дрожали передние ноги почтовых лошадей, как резко опускались их головы, когда путешествие подходило к концу? Так и я, Падрона, так и я». Другому корреспонденту он писал, что «смертельно устал»; он чувствовал себя слабым и старым, подавленным. В голове царила такая путаница после чрезмерных усилий, что он не знал, где верх, где низ.
На протяжении того трудного года он редко «бывал дома» для случайных посетителей. Его душил лондонский туман. «Ты не жалеешь этим утром, что вообще родился на свет? — спрашивал он Уотта. — Я жалею». По ночам он не мог спать. Он предостерегал Эдварда Пиготта от сквозняков в железнодорожных вагонах. Он до смерти хотел увидеть море, почувствовать его запах, но, когда на самом деле летом 1886 года выбрался в Рэмсгейт, разразились подряд два суровых шторма, и в воздухе стоял такой нестерпимый жар, что невозможно казалось дышать. Возникла снова угроза «глазной подагры», и он впал в состояние, которое сам назвал «синим ужасом». Маячила скорая перспектива леденящего холода лондонской зимы. Вечерний воздух скверно влиял на легкие. Тем не менее он старался выходить из дома. Он взял Кэролайн и Кэрри в свою ложу на выступление Лили Лэнгтри в «Лионской красавице»[34], надеялся выбраться на следующей неделе в Хэймаркет на «Джима Пенмана»[35]. Театр был для него своего рода наркотиком. Он уносил его из повседневного мира.
Жара следующего лета в Лондоне спровоцировала у него нервное обострение и мрачные предчувствия. Он вздрагивал, даже когда внезапно открывалась дверь. Одному из друзей он сказал, когда в последний раз ужинал вне дома, что ему становится «дурно от страха» каждый раз, когда из-за угла появляется кеб. Берд советовал ему покинуть Лондон, но Коллинз с ужасом думал о необходимости ехать поездом, его отталкивала перспектива неизбежного шума. Единственным лекарством стала для него тихая вечерняя прогулка в мирном окружении. С приближением зимы воздух стал сырым, и он оказался узником дома.
Он цитировал Сэмюэла Джонсона: «Что должно быть сделано, будет сделано». В таком настроении он сел за новую работу, которая оказалась последним его завершенным романом. «Наследие Каина» Тиллотсон издавал в виде серии выпусков в различных провинциальных газетах, и Коллинз старался не нарушать еженедельный ритм публикаций, однако именно в это время ему пришлось переезжать. Срок аренды дома на Глостер-плейс истек, домовладелец запросил за продление договора заоблачную сумму, и Коллинз стал искать вариант по соседству.
Он сам или, вероятнее, Кэролайн Грейвз сняли верхнюю часть здания 82 по Уимпол-стрит, и в последний раз он пережил тяготы переезда. Он цитировал разговоры. «С вашего позволения, сэр, не думаю, что зеркало в этом доме войдет над книжным шкафом». «Если приставной столик поместить в передней гостиной, не знаем, куда в таком случае ставить шкафы». «Сэр, тут пришел человек с образцами обоев». «Прошу прощения, сэр, я правильно понимаю, что вы хотели лампу в туалете?» Через два месяца в столовой так и не успели положить ковер. И все это время он должен был справляться с потоком того, что в газетах называли «экземпляром». Однако новый дом имел свои преимущества. Он располагался в более спокойном месте, чем Глостер-плейс, не доносилось голосов с задней стороны дома, где не было шумных соседей и стояли только склады торговцев с Уигмор-стрит.
Сочиняя «Наследие Каина», он не был уверен, не замахивается ли «выше головы» современной публики, но не вполне ясно, что он имел в виду. Безусловно, это драма о наследстве и судьбе, в которой есть ключевые для Коллинза элементы: отравление и попытка убийства, безумие и подмена личности. Две молодые девушки выросли как сестры, хотя на самом деле одна из них была сиротой, которую приняли в доме. Сирота была дочерью убийцы, казненной за жестокое умервщ-ление собственного мужа, ее «сестра» была идеально воспитанным отпрыском благочестивой семьи. Кто из них обратится ко злу? Именно это «наследие» и оказывается в центре внимания. В то время существовало немало теорий о природе наследственности, но Коллинз не любил скучные умствования. В его романе, как и в прежних произведениях, главный предмет заботы автора — просто рассказать историю.
В это время на Уимпол-стрит бывал Холл Кейн[36]. Он описывал Коллинза как тихого и немного нервного. «Пока мы говорили, он сидел, наполовину склонив голову, и глаза его по большей части были обращены к столу, но время от времени он смотрел кому-то в лицо, и его взгляд был прямым и располагающим». Кажущаяся робость могла быть следствием усталости, которая в это время все чаще охватывала его.
Однако летом 1888 года на банкете Авторского общества он активно интересовался новыми знаменитостями литературного мира. Неизвестно, с кем его познакомили, но его мнение о «восходящих» писателях необязательно было восторженным. Он отметил, что, согласно утверждениям газет, каждую неделю восхваляют семь-восемь новых «великих гениев». По поводу литературных схваток в публичной печати он сказал только: «Эти несчастные существа, перенасыщенные самомнением». Один из персонажей «Злого гения» замечает про «новых писателей», что они «не дают ни истории, способной разбудить наши бедные нервы, ни неподобающих персонажей, способных обмануть нас в наших симпатиях, ни драматических ситуаций, способных нас напугать; искусное манипулирование деталями (как говорят рецензенты) и мастерская анатомия человеческих мотивов, которые — я знаю, о чем говорю, дорогая моя, но не могу объяснить».
Из всех молодых писателей ему больше всего понравился Райдер Хаггард, чьи «Копи царя Соломона» и «Она» полностью соответствовали его модели энергично рассказанной истории. Он никогда не упоминал Генри Джеймса или Томаса Харди, но сказал, что наслаждался первой частью «Похищенного» Роберта Льюиса Стивенсона. У него были, как говорится, старомодные вкусы.
В начале 1889 года, покидая вечерний прием, он нанял кеб с четырьмя лошадьми. На самом выезде на Кингсбридж его кеб столкнулся с другим экипажем и перевернулся, на Коллинза посыпались осколки стекла. Он выпал через верхнюю часть дверцы и удачно приземлился на мостовую, обошлось без травм. Стекло тоже не ранило его, но в целом он пережил шок. Не лучшее предзнаменование наступающего года. После этого он страдал от невралгических приступов, которые удавалось унять только столовыми ложками лауданума.
Но все же он горел желанием начать новый роман. Он говорил, что идея «бурлит» новыми персонажами и историями. Отчасти «Слепая любовь» стала откликом на грандиозный скандал со страховкой, незадолго до того произошедший в Германии; человек оформил на себя страхование жизни, а затем нашел похожего внешне умирающего и убедил лечь в больницу под его именем. Смерть несчастного была ускорена ядом. Коллинз соединил эту историю с рассказом про любовную одержимость добросердечной женщины мошенником. И на этот раз были собраны все традиционные ингредиенты его поздних сочинений.
Но 21 июня он сделал пометку на рукописи: «Итак, история написана для прессы до конца части 18». Девять дней спустя у него случился удар, парализовало левую сторону, опасались, что поврежден мозг. Прибыл Фрэнк Берд, он остался с больным на ночь. Временами Коллинз приходил в сознание, но у него начиналось «удушье» в области сердца. Кэрри Грейвз написала Уотту, что «у него временами легко в голове, и он не понимает, насколько болен». Он также испытывал перевозбуждение и начинал тревожиться о продвижении романа. Он не знал, но мог предполагать, что больше не сможет работать. Месяц спустя Кэрри Грейвз сообщила, что он окреп, но «паралич» все еще воздействует на его мозг. Она написала романистке Мэри Элизабет Брэддон: «Это ужасный шок — видеть столь чудесного гения сраженным в одно мгновение». Однако он уже мог лучше сосредотачиваться, много говорил о прошлом, Кэрри говорила Брэддон: «Сердце болит, когда видишь и слушаешь его».
4 августа случился рецидив, в течение двадцати шести часов он не мог ни есть, ни пить. Затем снова наступило облегчение, и Кэролайн смогла позавтракать вместе с ним. Он заметно оживился, Кэрри отвезла детей в Брайтон, в доме с Коллинзом оставались две платные сиделки. В конце месяца он продиктовал старшей дочери Мэриан письмо Уотту, в котором сообщал, что доктор доволен его прогрессом. Уотт успокоил его по поводу незавершенного текста «Слепой любви», убедив другого писателя, Уолтера Безанта, довести работу до финала. Задача была не настолько сложной, как может показаться, потому что Коллинз, следуя своей обычной практике, заранее сделал наброски с описанием каждого поворота сюжета, причем весьма детально, он также написал уже ряд диалогов к будущим частям. «Я был поражен, — писал Безант, — его пониманием огромной важности диалога в привлечении читательского внимания к эпизоду». Серию выпусков начали в