– Что пропишете?
– Мочегонное.
– Очень мне нужно ваше мочегонное.. Я и без него за ночь по два раза бегаю.
– Ну так не пейте столько. И для давления лучше.
– Чего? Вы же сами сказали, что я заболел оттого, что гиперпретензиями замучили. А лучший способ позабыть обо всяких претензиях – зайти в кабак, пропустить пару кружек…
– Четыре пары, – поправил врач, которому случалось встречать Флинта в кабаке. – Все-таки пейте поменьше. Заодно похудеете.
– И стану реже бегать в сортир? Гм. Непонятно: даете мне лекарство, чтобы я больше писал, а пить велите поменьше.
Флинт ушел в недоумении. Даже врач не сумел объяснить ему, как действуют бетаблокаторы. Сказал только, что они помогут и что Флинту придется принимать их всю жизнь.
Через месяц уже сам Флинт рассказывал врачу, как действуют таблетки.
– Даже на машинке печатать не могу, – жаловался он, показывая огромные ручищи с бледными пальцами. – Вот посмотрите. Прямо сельдерей вареный, а не пальцы.
– Так и должно быть. Побочный эффект. Я вам выпишу одно лекарство, и все пройдет.
Флинт встревожился:
– Хватит с меня писючих таблеток. Они из меня почти всю воду выкачали. А с пальцами – это, наверное, оттого, что я весь день на работе кручусь, как белка в колесе, крови и не остается. Если бы только это. Другой раз на допросе обрабатываю какого-нибудь гада, он уже вот-вот расколется, а меня вдруг как прихватит. Они мне работать мешают, ваши таблетки.
Доктор недоверчиво посмотрел на инспектора и с тоской вспомнил те времена, когда больные не огрызались по всякому поводу, а полицейские были совсем другими. К тому же выражение «обрабатывать гада» врачу не понравилось.
– Ладно. Попробуем вас пользовать другим лекарством.
– Чего? – взревел Флинт так, что врач отшатнулся. – Меня использовать лекарством? Интересно, кому вы меня пропишете! Вы должны меня лечить, а не использовать. И потом, что значит «попробуем»? Я вам не собака, чтобы ставить на мне опыты!
– Конечно, не собака, – успокоил врач и сел писать рецепт.
Он снова выписал бетаблокаторы и диуретики, но под другим названием, удвоил дозу бетаблокаторов и добавил лекарство для пальцев. Флинт сбегал за лекарствами и вернулся на работу, чувствуя себя как ходячая аптечка.
А неделю спустя Флинт уже не мог внятно ответить на вопрос, как он себя чувствует. Как-то сержант Йейтс неосторожно осведомился о его здоровье.
– Хреново, – буркнул инспектор. – За полтора месяца пропустил через себя больше воды, чем Асуанская плотина. Знаешь, что я понял? В нашем долбанном захолустье не хватает общественных уборных.
– Не может быть, – усомнился Йейтс, у которого с этими заведениями были свои счеты. Однажды, выйдя на охоту за любителем подглядывать в кабинки общественных уборных, сержант в штатском так добросовестно пасся в уборной возле кинотеатра, что какой-то констебль принял его самого за такого любителя и отвел в участок.
– А вот и может, – отрезал Флинт. – Вчера меня прихватило на Кантон-стрит. Ищу уборную. Думаешь, нашел? Черта с два. Завернул в проулок, приспособился – а там какая-то баба белье вешает. Еле улизнул. Ох, заметут меня как-нибудь за эксгибиционизм.
– Кстати, об эксгибиционисте. Он опять появился, на этот раз возле речки. Напугал даму пятидесяти лет.
– Это посерьезней, чем возня с уилтовыми подлянками и мистером Биркеншоу. Пострадавшая его разглядела?
– Говорит, разглядела, но плохо. Она смотрела с другого берега. Ей показалось, он не очень длинный.
– Кто не очень длинный?
– Не кто, а что?
– Что? Что? – заорал Флинт. – Мне до его хрена дела нет, я про его рожу спрашиваю. Как мы, по-твоему, должны опознавать этого психа? Спустим с подозреваемых штаны, а пострадавшие ходи и разглядывай? Этак ты еще вздумаешь составлять фоторобот на каждый пенис.
– Лица она не видела. Он опустил голову.
– Мочился, небось. Его, наверно, тоже пичкают долбанными таблетками. Ладно, не видела, – и не надо. Так я и поверил показаниям пятидесятилетней стервы. Бабы в этом возрасте хуже мартовских кошек. По себе знаю: у моей старухи все одно на уме. Я ей объясняю, что мне сбивают давление, врачуга поганый так залечил, что у меня уже и не встает. Так она знаешь что удумала?
– Не знаю, – сказал сержант, а про себя добавил: «И знать не хочу» Он терпеть не мог, когда Флинт начинал распространяться о своей интимной жизни. Неужели находятся такие бедняжки, которые при виде инспектора способны возбуждаться?
– Давай, говорит, с вывертом, – продолжал Флинт. – Совсем обнаглела.
– С вывертом? – вырвалось у Йейтса.
– Дескать, она меня будет ублажать французской любовью, а я тем временем стану ей языком запендюривать. Гадость какая. Такое, наверно, и закон запрещает. Чтобы я в моем-то возрасте выкидывал этакие коленца, да притом с собственной женой, чтоб ей пусто было! Надо совсем рехнуться, чтоб такое предложить.
– Совершенно справедливо, – поддакнул Йейтс не без сочувствия. Он подумал, что Флинт, в сущности, славный малый, но с этими тошнотворными историями перехватывает через край. И Йейтс прибег к Последнему способу перевести разговор на другие рельсы: упомянул нового главу отдела по борьбе с наркотиками. Очень вовремя: у инспектора в запасе было еще много похабинок о том, как жена старается расшевелить его чувственность.
Имя Роджера привело инспектора в ярость.
– Чего этому раздолбаю от меня надо, в рот ему кочерыжка? – заорал он. Как видно, мысли о сексуальных вывертах все не шли у него из головы.
– Оборудование для прослушивания телефонов. Кажется, он вышел на синдикат торговцев героином. Крупная дичь.
– Где?
– Не говорит. По крайней мере, мне.
– А зачем ему мое разрешение? Пусть обращается к старшему офицеру или старшему констеблю. Это не по моей части. Или все-таки по моей? – вдруг Флинту показалось, что просьба Роджера таит в себе скользкий намек на преступление его сына.
– Если этот ублюдок думает, что стоит ему меня пугнуть – и я буду ходить с мокрыми штанами… – прошипел инспектор и осекся.
– Пусть не рассчитывает. Не зря же вы принимаете таблетки, – ввернул мстительный Йейтс.
Но Флинт не слушал. Он размышлял. Инспектор даже не подозревал, насколько течение его мыслей подвластно бетаблокаторам, сосудорасширяющим средствам и прочим лекарствам, которыми его накачали. Если не добавить сюда застарелую ненависть к Роджеру и напасти, которые сыпались на него на службе и дома, легко догадаться, что в конце концов Флинт возжаждал крови. Неужто начальник отдела по борьбе с наркотиками вздумал с ним шутки шутить? Ну так ему это даром не пройдет.
– Не все ему торжествовать, – произнес Флинт с нехорошей улыбкой. – И на старуху бывает прореха.
Сержант Йейтс, встревожился.
– Вы хотите сказать «проруха»? – в опасном соседстве «старухи» и «прорехи» ему почудилось предвестие того, что Флинт снова намерен завестись на тему своей интимной жизни. Старик совсем свихнулся.
– Проруха? Будет ему проруха. Кого он собирается прослушивать?
– Он со мной не очень откровенен. Он вообще простым оперативникам не доверяет – боится утечки информации. Моча ему в голову ударила, что ли?
Эти слова оказались последней каплей. Инспектор Флинт сорвался с места, опрометью кинулся в уборную и ненадолго обрел там покой.
В кабинет он вернулся, излучая почти идиотское блаженство.
– Передай Роджеру, что я готов оказать любую помощь. – произнес он. – С превеликим удовольствием.
– Вы серьезно?
– Серьезнее не бывает. Пусть зайдет ко мне. Так и передай.
– Как скажете. – и Йейтс, не веря своим ушам. вышел из кабинета.
Отупевший от лекарств Флинт остался сидеть, как сидел. В его затуманенном сознании светилась только одна мысль: значит, Роджер хочет прослушивать телефоны без разрешения начальства? Ну, тогда плакала его карьера. И уж Флинт постарается, чтобы сукин сын не отступился от своей затеи.
Радужные предчувствия придали ему сил, и он по рассеянности отправил в рот еще одну таблетку.
3
Знай инспектор, как разворачиваются события в Гуманитехе, он возликовал бы пуще прежнего. Уилт вернулся с заседания комиссии по спасению колледжа весьма довольный собой. Предположим, министр действительно прислушивается к мнению мистера Скадда. Предположим, на Гуманитех обрушится десант инспекторов Ее Величества – Уилт давно сообразил, что ему это только на руку. Пусть-ка они ответят ему, что такое, по мнению министерства, гуманитарные науки. «Навыки общения и мастерство самовыражения» – это из другой оперы.
Вот уже двадцать лет Уилт преподает в Гуманитехе и все эти годы никак не может получить внятного ответа на вопрос, что скрывается за выражением «гуманитарные науки». Некогда мистер Моррис, в то время заведовавший кафедрой, высокопарно изрек, что задача его кафедры – «приобщать заочников к достижениям культуры». На деле это означало, что преподаватель должен усадить обормотов за чтение «Повелителя мух»[46] и «Кандида», а потом расспросить, что они думают о прочитанном, и изложить свою точку зрения. Уилт убедился, что от такой методы толку мало. По его словам, не студенты приобщались к культуре, а преподаватели приобщались к дикости, которую выказывали на занятиях их подопечные. Сколько коллег Уилта полегло с нервным расстройством, сколько убрали подальше дипломы и подались торговать молоком. Уилт попытался придать занятиям более практический уклон. Он стал учить студентов, как правильно заполняется бланк при уплате подоходного налога, как оформляют документы для получения пособия по безработице – короче говоря, как одолеть бюрократические премудрости, из-за которых преуспевает в государстве всеобщего благоденствия только средний класс да образованные карьеристы, а рачительные бедняки, ошалевшие от засилья канцелярщины, терпят унижения.
Но вести эту линию Уилту было нелегко. То его допекали бредовыми умствованиями педагоги-теоретики вроде доктора Мэйфилда, порождение шестидесятых годов, то вдруг у администрации колледжа начинался зуд расточительства. Уилт уже не знал, куда деваться от наплыва видеокамер и прочих технических средств обучения. Напрасно он твердил, что для преподавания гуманитарных наук они вовсе не нужны – пусть ему лучше растолкуют, чем должна заниматься кафедра!