поступать по справедливости».
Надо только очистить себя от плотской алчности и прислушаться к голосу разума. Уинстэнли задумался о разуме и внезапно понял: голос разума — это и есть голос бога. Бог и разум — одно. «Тот дух, который очистит человечество, — торопился он записать, — это чистый разум… Хотя люди полагают, что слово Разум слишком мелко для обозначения Отца, это высочайшее имя, которое может быть ему дано». Разум создал все вещи и правит творением. Разум позволяет отличить правильное от ложного. Он показывает нам наши пороки, нашу темноту и наполняет нас подчас стыдом и мукой. Но он же учит нас добру, благоразумию, справедливости. «Когда проклятие плоти, — писал он, — побуждает человека угнетать или обманывать ближнего, или отнимать его права и свободы, бить или оскорблять его, — добрый Разум умеряет эту злую плоть и говорит внутри нее: хотела бы ты, чтобы так поступали и с тобою? Хотела бы ты, чтобы кто-то другой пришел и отобрал твое добро, твои свободы, твою жизнь? Нет, говорит плоть, не хотела бы. Тогда, говорит Разум, поступай так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой… Твой ближний сегодня голоден и наг — накорми и одень его, ведь, может быть, завтра то же будет с тобой, и он захочет помочь тебе…»
Бог и разум — одно… Немногие в то время отваживались признать эту мысль, ошеломляющую своей простотой и несомненной, явной понятностью. Разум обычно представлялся свойством, присущим человеку, куда более низким, чем великий вселенский Отец, пребывающий за облаками. Уинстэнли решился отождествить эти понятия. И позднее строил на их тождестве свое учение.
Он познакомился с любопытным человеком. Звали его Уильям Эверард. Шумный, многословный, в неизменном потрепанном армейском мундире, с полыхающими неистовым огнем глазами, он производил впечатление человека горячего, дерзкого, иногда почти невменяемого. Он говорил в таверне и возле церкви, где после службы собирался народ, — говорил не в меру громко и возбужденно о грядущем царстве мессии и свободе, которую завоюет себе народ божий.
— Все созданы равными на земле, никто не достоин принимать почести от собратьев! — выкрикивал он. — Это бог мира сего, который есть гордыня и алчность, породил все зло на земле, а имя этому злу — тирания и любоначалие, презрение к своим собратьям, убийство и уничтожение тех, кто не хочет либо не может подчиниться их тирании и поддерживать их господство, гордыню и алчность! Мы освободимся от власти царей земных!..
Ходили слухи, что Эверард сбился с пути и соблазнился, что он помешан и даже принадлежит к таинственным, блуждающим по ночам лунатикам.
Эверард, как удалось выяснить Уинстэнли, был родом из Ридинга, старого городишки, что стоит на Темзе в 36 милях к западу от Лондона. В начале гражданской войны вроде бы служил платным шпионом у одного из генералов парламентской армии под командой графа Эссекса, потом был агитатором в полках, ярым сторонником левеллерского «Народного соглашения». Участвовал в мятеже в Уэре осенью 1647 года, был арестован. Поговаривали даже, что вместе с капитаном Бреем и Уильямом Томпсоном он был причастен к заговору с целью убить короля. В декабре Эверарда освободили из тюрьмы, но из армии уволили. В Серри он появился недавно, никаких видимых занятий там у пего не было; он то приходил в Уолтон неведомо откуда, проповедовал несколько дней, то потом опять надолго исчезал.
Уильям Эверард не мог не заинтересовать Уинстэнли. Его решительность, убежденность в скором наступлении нового царства — царства полного равенства всех людей, яростное отрицание злобы мира сего, презрение к алчности и корысти — все это привлекало. В нем угадывалось много сил и разнообразных страстей; но было и что-то несерьезное, не внушавшее доверия: буйное, невменяемое, безрассудное.
Они говорили, сначала осторожно, потом все более откровенно, о скорых и необходимых переменах, которые вот-вот произойдут в Англии. Но там, где в воспаленном воображении Эверарда вставали кровавые и жуткие апокалипсические сцены, гибель мира, беспощадный Армагеддон, чудовищный зверь, выходящий из моря и пожирающий народы, — Уинстэнли виделись иные картины. Гармония, ясность, очеловечивание ада и рая — вот к чему он стремился. Он обещал беднякам, для которых писал свой трактат, не воздаяние на том свете, не кровь, пот и слезы; «рай для святых» в его представлении означал не что иное, как полное и радостное раскрытие всех способностей человека в этой, земной жизни. Хотя «царь плоти» и правит сейчас в мире, писал он, «все же это позволено ему будет недолго… такое дозволение послужит к его падению и к избавлению человека от оков плоти».
Вера Уинстэнли приобретала все более рационалистические черты. Он хотел, чтобы люди расстались с предрассудками и страхом, чтобы они перестали слепо следовать мертвой и лживой букве, проповедуемой с церковных кафедр, и приняли в душу только то, что они могут испытать собственным опытом и разумением. Он звал к революции в сознании — к новой системе ценностей, новой морали, новой вере, новому знанию, основанному па чувственном опыте. «Ибо если быстрый, безумный, неистовый гнев поднимается в человеке и заставляет его действовать согласно поспешной дикости этого дьявола, о нем говорят, что он человек неразумный или человек, который не подчиняется разуму. Но если разум правит подобно царю в человеке, тогда он сдерживает человека и внутри и снаружи, так что его по праву можно назвать разумным человеком или человеком, подчиненным разуму, и потому полезным своим братьям по творению».
В мире тирании и злобствующего эгоизма голос разума и самообуздания был самым радикальным. «Когда проклятие плоти побуждает человека угнетать или обманывать ближнего, отнимать его права и свободы, бить или оскорблять его, — разум сдерживает дикую плоть и говорит внутри: «Хотел бы ты, чтобы так поступали и с тобою»?» Самоограничение, самоотверженность, самоконтроль — вот путь к справедливости. Небеса и бог, дьявол и преисподняя становятся метафорами; религия, несмотря на мистические откровения и внутреннее общение с высшей силой, становится прежде всего моральным правилом.
Вот что открыл Уинстэнли читателям — своим возлюбленным друзьям-беднякам, чьи души жаждали чистого молока истины.
Трактат «Рай для святых» вышел летом или ранней осенью 1648 года; он был набран в той же печатне Джайлса Калверта, что располагалась под черным распростертым орлом близ собора святого Павла.
А в Лондоне тем временем росла напряженность. На следующий же день по получении известия о победе над роялистами при Престоне палата общин начала организацию новых переговоров с королем. В специально назначенный комитет вошли склонные к компромиссу пресвитериане и несколько индепендентов. Они готовились выехать к Карлу на остров Уайт.
Кромвель после Престона отправился с армией в Шотландию, дабы навести там порядок и заручиться союзом с оппозиционной роялистам партией маркиза Аргайла. Принц Уэльский, узнав о победе парламентских сил, отказался от мысли атаковать со своим флотом английские берега. А 27 августа, после почти трехмесячной осады, сдался на милость парламента изнуренный Колчестер.
Фэрфакс давно уже чувствовал, как в груди его закипает, все более захватывая чувства и разум, холодное бешенство. Кромвель одну за другой брал неприступные крепости; он прошел пешком вместе с солдатами всю Англию и после немыслимой победы над втрое превосходившими силами противника снова, не зная устали, шагал и шагал, чтобы покорить Уэльс, Шотландию, весь мир… А он, главнокомандующий, торчит здесь три месяца с отборным войском неподалеку от Лондона — и не может взять крепости, не воюет, а ждет, ждет неизвестно чего…
Едва войдя в крепость, ворота которой сами, без боя раскрылись перед ним, он приказал схватить трех ее командиров и расстрелять двух из них — за «напрасное кровопролитие». После первой гражданской войны все они поклялись не брать оружия против парламента и нарушили эту клятву, следовательно, должны умереть. Третий был отпущен па том основании, что являлся уроженцем Флоренции; отношения с Италией генерал осложнять не хотел.
СКАНДАЛЫ
диннадцатого сентября 1648 года палате общин была вручена петиция — «Смиренное прошение нескольких тысяч благонамеренных граждан города Лондона, Вестминстера, Саутворка и окрестностей». В ее составлении принимали участие Лилберн и другие видные левеллеры.
Петицию прочли в палате, и содержание ее поразило пресвитерианское большинство, словно гром среди ясного неба. Теперь, когда с войной было покончено и добропорядочные зажиточные граждане жаждали, наконец, благополучия и мирного устроения страны, когда начатые в Ньюпорте, на острове Уайт, переговоры с его величеством королем должны были вот-вот принести благоприятные плоды, левеллеры, эти опасные смутьяны, все время будоражившие армию и графства, требовали неслыханных вещей. При всем своем стремлении к миру, заявляли петиционеры, они не могут забыть о тех страданиях, которые выпали на долю нации по вине короля и лордов, и решительно отвергают поэтому их право на верховную власть в стране. Необходимо, писали левеллеры, «обеспечить верховенство народа от всякого рода притязаний на право вето как со стороны короля, так и лордов»; они требовали ежегодного созыва народных представителей в парламенте и подчинения короля, принцев, герцогов, графов, лордов и всех лиц, им подобных, действию обыкновенных английских законов. Они настаивали на упрощении законодательства и равного суда над всеми путем рассмотрения дела двенадцатью присяжными заседателями. Это значило, что они добивались равенства, демократии, уничтожения всех феодальных сословных привилегий.
Идя прямо против майского ордонанса, они писали: необходимо изъять дела религии и богопочитания из ведения гражданской власти. То есть настаивали на свободе вероисповедания — опаснейшем для государства пункте. Свобода! — вот что читалось за каждой строкой их петиции. Свобода веры, свобода от принуждения к военной службе, свобода торговли от всяких монополий и откупов со стороны компаний или отдельных лиц, свобода от акцизов и налогов. И даже еще дальше. «Должны быть упразднены все производимые в последнее время огораживания общинных земель, — писали