левеллеры. — Огораживания могут допускаться только или главным образом в интересах бедных».
Они предлагали обсудить вопрос о том, сколь много тысяч людей разорены и томятся в долговых тюрьмах, и принять меры к их освобождению. Они взывали к парламенту, требуя установления соразмерных наказаний, которые соответствовали бы совершенным преступлениям, дабы люди не лишались жизни и имущества за пустячные и незначительные правонарушения. Они, наконец, заявляли, что тягостное бремя церковной десятины должно быть уничтожено.
И совсем угрожающе звучало устное заявление подателей документа: они сказали, что не видят никакой пользы в дальнейшем существовании короля и лордов.
Неудивительно, что под этой петицией подписались 40 тысяч жителей одной только столицы. Под ней могли бы поставить подписи еще сотни и сотни тысяч людей по всей Англии — ремесленники, подмастерья, крестьяне, — все, кто страдал от налогов, огораживаний, постоев солдат и принудительных наборов в армию, от неправых судов, от произвола лорда и короля, от торговых монополий, десятин, бесправия…
Единственный пункт петиции мог бы, пожалуй, несколько успокоить почтенных членов палаты: в заключительном параграфе указывалось, что следует обязать настоящий и все будущие парламенты не допускать упразднения собственности, уравнения имуществ и превращения частных владений в общее достояние. Уже сейчас, накануне великих и грозных событий, левеллеры, сами принадлежавшие к имущему классу, отмежевались от тех — самых нищих, самых угнетаемых, самых несчастных, — кто стремился, пусть порой и неосознанно, к равенству наиболее справедливому и полному — к равенству имущественному. Равенство, на котором настаивали левеллеры, было лишь формальным, политическим, буржуазным равенством. Каждый, считали они, должен жить сам по себе, владеть своими правами и своей собственностью на равных условиях с другими.
Но и того, что содержала их петиция, было достаточно, чтобы потрясти до основания успокоившийся было парламент. И не только парламент. После вручения петиции левеллеры развернули широкую агитацию в армии, в городах и местечках. В Оксфордшире, Лестершире, Йоркшире и других графствах шумели митинги, широкие массы населения заявляли о полной поддержке левеллерской петиции. Раздавались требования строгого наказания всех виновников гражданской войны и конфискации их имущества в пользу государства.
И все громче и громче звучит страшное, невиданное: король должен быть предан суду как кровавый преступник, враг отечества. Петиции с прямыми угрозами идут в парламент из полков Айртона, Флитвуда, Уолли; и даже с севера, из кромвелевских отрядов звучит зловещий призыв. И Айртон, бестрепетный Кассий, который стал теперь, в отсутствие Кромвеля, «альфой и омегой всей армии» (так назвал его Лилберн) — понял, что противостоять атому натиску невозможно. Он дал понять офицерам-индепендентам, что некоторые требования левеллеров следует поддержать. Это касалось прежде всего требования суда над Карлом. Айртон сам составил петицию от своего полка. И даже Кромвель, говорят, собирал подобные же петиции от своих солдат на севере. Главари индепендентов понимали, сколь грозное движение растет по всей стране. Движение это может смести не только монарха, но и всех власть имущих вообще, весь порядок мироздания. Поэтому пусть лучше воюют против Карла. Может быть, на него одного и следует сложить всю вину за гнет неправедных судов, за произвол лордов, за жестокосердное упрямство церкви…
А король сидел на возвышении в высоком кресле под балдахином в парадной зале Ньюпортского замка — освобожденный от стражи, окруженный вельможами, капелланами, адвокатами, камергерами, пажами, — всей той блестящей свитой придворных, которой парламент вновь разрешил служить ему и от которой он уже порядком отвык за долгие месяцы скитаний и невзгод. Возвращение былого блеска вернуло ему веселость и уверенность в себе. Эта уверенность подкреплялась еще и тем обстоятельством, что как придворные свиты, так и делегаты парламента обращались к нему с величайшим почтением, а городишко был буквально наводнен его сторонниками, тайными и явными. Ни в гостинице, ни в частных домах, говорили, не осталось ни одного свободного места.
Переговоры начались 18 сентября, и сразу стало ясно, что условия королю предлагаются весьма и весьма мягкие, то есть что делегация и стоящий за ее спиной парламент желают как можно скорее и полюбовнее договориться. От Карла требовали отменить все свои декларации против парламента, ввести в стране на три года пресвитерианское устройство церкви и на 20 лет передать парламенту управление милицией.
Когда условия зачитали, Карл постарался подавить саркастическую усмешку: ему было известно, что Тридцатилетняя война в Европе закончилась и он может ожидать поддержки от Франции и Испании. Кроме того, герцог Ормонд в Ирландии готовил мятеж в его пользу. Его намерения Карл поддержал в тайно переправленном письме, намекая весьма прозрачно, что герцог не должен верить известиям о скором заключении договора с парламентом, Сам он надеялся на побег. А переговоры можно и потянуть, потешиться, видя, как серьезно стремятся заключить с ним союз важные суровые пресвитериане.
В Лондоне пресвитериане вели себя совсем не так мягко и уступчиво, как в Ньюпорте. Политика безжалостного подавления «ересей и богохульства», начатая майским ордонансом, ужесточилась. Завоеванная армией победа имела для них смысл только в том случае, если она приведет к установлению «истинной единой пресвитерианской церкви» по всей стране. Они полагали, что пресвитерианская церковь одна способна осуществлять руководство духовной жизнью. Власть ее, полученная от бога, претворяется в жизнь пресвитерами — почтенными гражданами, избранными приходом и утвержденными Синодом. Только они уполномочены проповедовать слово божье и наставлять народ. Пресвитеры обязаны заботиться о душе каждого, входить в любой дом, в любое сердце, в любое сознание, всех наставлять и за всеми надзирать — в парламенте, в армии, в духовных конгрегациях. А народ должен подчиняться установленной ими дисциплине. Такими методами расчистят они путь к победе.
С проповеднических кафедр гремели ветхозаветные угрозы. «Сколь счастлива была бы наша церковь, если бы оппозиция и препоны к ее избавлению затевались только ее врагами! Неверные и отступники видны для глаза, а еретики, которые держатся еще за некоторые доски истины, когда ковчег разрушен, распознаются труднее. Какое честное и милостивое сердце не обольется кровью, видя, сколь многие, заявляя, что они стремятся к достижению истины и свободы, начисто забывают о единении! Для них все, что ново, то и истина, и все, что они полагают истиной, они считают себя вправе исповедовать, без всяких мыслей о единстве!»
Единство — вот что было основным требованием пресвитериан. Церковь должна быть едина — во имя единства и стабильности государства. Всеобщая реформация и единообразие не только обрядов и установлений, но и мыслей, и чувствований понимались ими как путь к гражданской безопасности, а значит — к спокойной сытой жизни, к развитию торговли и финансовых сделок, к обогащению.
«Я знаю, — пламенно ораторствовал пресвитерианский проповедник, — некоторые говорят, что поскольку истина — дар божий, то власти не могут применять принуждение или насилие в делах религии. Но значит ли это, что власти не могут заставить людей следовать путями господней благодати, или разве запрещено выпускать законы, чтобы обуздать и наказывать ошибки и заблуждения, которые идут против истины?»
«Терпимость, — вторил ему другой, — не необходимое условие мира и справедливости в государстве, а последнее и смертоносное орудие Антихриста для разжигания беспорядков и раздоров среди народа Христова».
«Вместо реформации, — увещевал третий, — мы бросаемся от одной крайности к другой, от Сциллы к Харибде. Едва один дьявол нас оставит, как другой приходит на его место, еще худший. Эти крайности более опасны и чудовищны, чем когда-либо».
Англия, раздираемая смутами, представлялась им Вавилоном, миром греха. Именно они, пресвитериане, чувствовали себя избранниками божьими, призванными разрушить Вавилон, поразить блудницу схизмы и раздоров и воздвигнуть на обломках «второй храм Соломона», символ единой церкви внутри Нового Иерусалима — подчиненного церкви государства.
29 августа лордами и общинами после совещания с ассамблеей богословов принят был ордонанс, установивший пресвитерианскую систему церковного управления по всей Англии. Ни одной лазейки для свободомыслия и терпимости, казалось, больше не осталось.
Но было уже поздно. Куда более могучие силы развязала война. Библию, карманные издания которой раздавали даже солдатам, каждый теперь мог прочесть сам. А значит, каждый мог и понимать ее по-своему. Офицеры-индепенденты и солдаты-сектанты, вкусившие плоды побед, осознали себя самостоятельным орудием в руках Провидения. И в каждом городе, в каждом селе находились люди, искавшие личного пути к богу, собственного понимания истины, свободы, справедливости. Б церквах и вне их — на папертях, на рыночных площадях, в тавернах — гремели скандалы.
Уильям Эверард обычно не стеснял себя в выражениях и говорил все, что думал, во всеуслышание, совершенно забывая об осторожности, Этой осенью он однажды позволил себе высказаться по поводу пресвитерианского церковного устройства и наступления властей на духовную свободу. Пресвитерианские пасторы и те, кто шел за ними, обвинили его в богохульных мнениях: в том, что он отрицает бога, Христа, Священное писание и молитву. Они нарекли его обманщиком и употребили выражения и посильнее, на основании чего самые разъяренные потащили его к властям. Бейлифы Кингстона, административного центра провинции, посадили Эверарда в тюрьму и продержали его там в течение недели.
И поскольку к этому времени все уже знали Эверарда как близкого друга и единомышленника Джерарда Уинстэнли, уолтонского пастуха, издавшего в нынешнем году несколько весьма предосудительных с точки зрения пресвитериан трактатов, то и его имя было вовлечено в означенный скандал. Проповедники окрестных приходов заклеймили его как сотоварища бунтовщика Эверарда и обвинили в тех же смертных грехах: отрицании бога и Евангелия, святой Троицы, крестной смерти и воскресения господа Иисуса Христа и еще во множестве богохульных и нечестивых помыслов.