Род Уинстэнли был старым и известным в Ланкашире. Целая деревенька в предместье Уигана носила название Уинстэнли. Семья имела множество деловых и родственных связей. Некая Эллен Уинстэнли, крещенная в 1604 году в Уигане, в 1628 году вышла замуж за пуританского богослова Джона Энджера. Она была племянницей другого известного пуританина, Джона Коттона, дом которого в Бостоне славился своим гостеприимством для единоверцев. Преподобный Оливер Хейвуд, известный впоследствии проповедник-нонконформист, женился на дочери Эллен. Через торговлю тканями — сукном, шерстью, бумазеей, а иногда, может быть, и вправду шелком и бархатом, Уинстэнли были связаны с родственниками и компаньонами в Ланкашире и даже в самом Лондоне.
Тайные молитвенные собрания после суда пришлось прекратить. Время было суровое. Яков I, сын Марии Стюарт, католички, казненной Елизаветой в 1587 году за государственную измену, вступил на престол в 1603 году. Новая метла всегда метет чище и жестче старой. Вместе с королем в страну прибыли новые министры, епископы, законники. Сам Яков был известен еще в бытность свою шотландским королем как сочинитель трактатов о божественном происхождении королевской власти и потому — абсолютной независимости ее от законов. Самовластие набирало силу. Парламент пробовал сопротивляться; нижняя палата отказывалась вотировать новые налоги, пока король не подтвердит ее прав. И в том же 1605 году кто-то подложил тридцать шесть бочонков пороха под здание парламента. Взрыв удалось предотвратить; начались аресты.
Да, время было суровое. И когда в начале октября 1609 года в семье Уинстэнли родился сын, его крестили в городской церкви Уигана по традиционному англиканскому обряду, как положено. Как будто и не были его родители не признающими официальную церковь сектантами. Младенца нарекли Джерард — старинное имя, напоминавшее о подвигах саксов, древних жителей Англии, покоренных жестокими нормандскими завоевателями.
С самых ранних лет Джерарда должна была поразить двойственность, неустойчивость окружающей его жизни, постоянное несоответствие между тем, что в ней происходило на деле, и тем, что должно было бы быть. Вместе со всей семьей он каждое воскресенье, облаченный в чистое платье, посещал пышную англиканскую обедню в приходской церкви. А дома отец в кругу семьи или в присутствии еще двух-трех гостей читал Библию и толковал ее совсем не так, как церковный пастор. «Где бы мы ни собирались, братья, — говорил он, — здесь, в доме, или в сарае, в поле или в лесу, мы — божья церковь, мы — угодные богу бедняки, дух святой пребывает в нас, а не в ученых профессорах, которые проповедуют в церкви. Их проповедь — кусок солонины двенадцатимесячной давности, к тому же заново посоленный».
Мать и отец постоянно напоминали Джерарду о грехах, за которые можно попасть в суд Высокой комиссии, — непосещение церкви, работа по праздникам и дням поминовения святых, непочтение к властям, учителям, старшим по положению. И в то же время он слышал, как взрослые осуждали проповедуемые с кафедр каноны, как негодовали на то, что должны уплачивать десятую часть всех доходов пастору, в назначении которого они не принимали никакого участия.
Эдвард Уинстэнли занимал неплохое положение в городе. В 1627 году он стал полноправным членом городской корпорации — гражданином и фрименом. Ему, вероятно, принадлежал и небольшой земельный надел — акров 30, на котором паслись коровы, овцы, лошади. Разводить скот давно уже стало выгоднее, чем распахивать землю и сеять хлеб. В семье постоянно говорили о том, что тот или иной лорд или богатый землевладелец в округе поставил изгородь на общинной земле, вытеснил с нее бедняков, которые издавна пользовались здесь лугами и пастбищами. Вздыхали: «Проклят нарушающий межи ближнего своего!..» Велись речи и о земельных спекуляциях новых дворян — джентри, о наживе, получаемой за продажу и перепродажу земли. Сокрушались о повышении рент, о вздорожании жизни, об упадке мелкого земледельца. Счастья и справедливости на земле не было — это Джерард усвоил рано.
Но надежда на лучшее все же жила в сердцах. Если молитвенные собрания в доме и не возобновлялись, то семейные чтения Библии оставались непреложным правилом; взрослые то и дело упоминали об анабаптистах, броунистах, фамилистах — сектантах, которые осмеливались поднимать голос не только против официальной епископальной церкви, но и против строгой кальвинистской доктрины предопределения и оправдания верой. Как отличались те, кого встречал Джерард в родном доме, от мрачных, чопорных, уверенных в своем избранничестве пуритан, считавших каждую копейку и в делах веры соблюдавших такую же педантичность, как и в делах прибыли! Только внутреннее духовное освобождение и любовь, только служение ближнему способно изменить мир к лучшему — так думали люди, подобные Эдварду Уинстэнли.
Дом его жил размеренной трудовой жизнью. Ткани выделывались тут же, в домашней мастерской. Маленький Джерард видел, как взрослые пряли лен и шерсть, мотали нити, ткали, мыли, красили большие полотна. Когда он подрос, он сам стал помогать в этом деле: только трудом, учили его, трудом собственных рук можно добиться чести и процветания. «Кто не работает, да не ест», — снова и снова повторяли ему, и он старался, как мог: непослушными детскими пальцами мотал пряжу, пас гусей, выгонял на луг коров и овец, жал на рычаг маслобойки. Но иногда странная апатия, род молчаливого столбняка нападал на него, дело останавливалось в его руках, и лишь после нескольких окликов он снова возвращался к этой жизни. Отец качал головой — сын рос слишком мечтательным и нежным для делового человека. А именно к делу — к торговле, самому доходному занятию, готовили мальчика в доме.
Отец сознавал, что Оксфорд или даже Кембридж закрыты для сына сектанта. Но Эдвард Уинстэнли недаром значился в городе уважаемым купцом. «Мистер», — почтительно звали его соседи. Он и Джерарда задумал устроить практично и прочно в этом мире. Конечно, окончание университета сделало бы сына безвестного человека джентльменом. А духовная карьера дала бы ему вес и уважение в обществе, на всю жизнь обеспечила бы солидным доходом от десятины. Но лучше идти по миру, чем подчинить себя лживым наставлениям епископов, променять духовную свободу на подчинение указке властей. Нет, мистер Уинстэнли знал иной путь к безбедному и благополучному существованию. Пусть мальчик окончит обычную городскую школу в Уигане; а потом — он пошлет его в Лондон. Пусть выучится на торговца и откроет свой магазин в столице, где будет продавать произведенные здесь, в мастерской отца, ткани.
Семи или восьми лет Джерард пошел в городскую школу — старое здание с одной классной комнатой и одним учителем. Мальчик выучился читать и писать. Переложенные на стихи библейские псалмы поразили, должно быть, его воображение; позднее он сам будет сочинять стихи. От корки до корки прошел все четыре Евангелия, Деяния и Апокалипсис, в подробностях изучил священную историю, изложенную в книгах Ветхого завета, наизусть выдолбил, как и полагалось, англиканский катехизис и молитвенник. Его учили и латыни: он читал по слогам басни, речи Цицерона, поэмы Овидия и Вергилия. Выучился также началам арифметики и геометрии, логики и риторики. Учился прилежно, иногда, быть может, поражал учителя слогом сочинения или необычным поворотом мысли при ответе по священной истории. Но к занятиям точными науками, столь важными в деле коммерции, особой склонности, по всей видимости, не обнаруживал; среди сверстников выделялся, быть может, молчаливостью, задумчивой мечтательностью, равнодушием к резвым играм.
Но вот школа позади. Как и задумал отец, юный Джерард едет в Лондон — великую столицу, резиденцию короля и двора, средоточие деловой, интеллектуальной и духовной жизни. В 1630 году он эпрентис, ученик-подмастерье почтенной Сары Гейтер, вдовы члена торговой компании портных Уильяма Гейтера. Он живет в ее доме в Корнхилле и помогает в лавке торговать готовым платьем, может быть, и участвует в его изготовлении.
Лондон поражал, восхищал, пугал, соблазнял провинциального юношу. Под покровом вечного синевато-желтого тумана и копоти кипела лихорадочная жизнь; толпы людей спешили куда-то по узким деловым улицам Сити; кричащая роскошь елизаветинских дворцов соседствовала с отвратительной голодной нищетой. Красочные зрелища то и дело привлекали толпы народа. То какая-нибудь гильдия торжественно, с эмблемами и флагами идет за катафалком — провожает в последний путь своего сочлена. То разряженные горожане шествуют к дому лорда-мэра, чтобы участвовать в праздновании дня рождения или другого радостного события его семейной жизни. Иногда в сопровождении пестрой свиты проезжает король или королева в раззолоченной карете. Узкие темные переулки Саутворка, южной рабочей окраины, кишат цыганами и ворами. Там тоже время от времени слышатся крики и бурлят толпы: кого-то ограбили или неведомый труп прибила к берегу волна Темзы. А то на Тайберне, лобном месте, зеваки созерцают мучения очередной жертвы. Там вешают воров, бичуют и клеймят железом у позорного столба инакомыслящих.
Если бы не воспитанные с детства скромность и стремление соотносить свои поступки с велениями единственно верного водителя внутри — разума, — кто знает, может быть, столичная жизнь с ее разнообразными удовольствиями — театрами и медвежьими травлями, портовыми кабачками и сомнительных достоинств женщинами, петушиными боями и азартными играми — захлестнула бы Джерарда, затянула в свой водоворот. Но нет, он бежал соблазнов. Он жил в скромном доме почтенной вдовы, вставал до зари, трудился весь день в лавке и рано ложился спать.
Его привлекали не увеселения, нет. Как и многие другие юные подмастерья, он искал смысла в том существовании, которое вел сам и подобные ему. Не тогда ли, в первые годы постижения в лавке Сары Гейтер лукавой торговой науки, он почувствовал отвращение к лживому ремеслу купли-продажи? Не выгоды для себя хотелось искать ему в этой жизни, а истинной веры и понимания сложностей и тревог сего мира, с которыми сталкивался на каждом шагу. «Внешний быт лондонских гильдий того времени, — пишут историки, — сохранял всю старомодность и архаичность, унаследованную от