ствовать и перед диггерами. Пылкий, импульсивный, фанатичный, он больше обращал на себя внимание, чем скромный Уинстэнли. Кое-кто считал его помешанным, заблудшим.
То ли жестокий разгром колонии оттолкнул его, то ли он не мог согласиться в чем-то с Уинстэнли, — во всяком случае, в мае он уже не числится среди ее членов. Рассказывали, что он, покинув диггеров в конце апреля, присоединился к мятежным левеллерским полкам, позднее разбитым при Бэрфорде. Может быть, он в отличие от Уинстэнли считал, что с неправдой и злом надо сражаться земным, убивающим и режущим плоть оружием? Как бы то ни было, мы более не встретим Эверарда среди диггеров.
Уинстэнли теперь один остался главой и идейным вдохновителем движения. Разрыв с Эверардом, конечно, явился для него тяжелым ударом. Его смущало и то, что на призыв диггеров не откликнулось столь много желающих, как он ожидал. Но зато как порадовался он вышедшей 10 мая декларации своих старых знакомцев, бекингемширских левеллеров! Они, как и вожди их партии, обрушивались на тираническую власть буржуазной республики: на монополии, привилегии власть имущих, на тяготы акцизов, пошлин, десятин, на угнетение чиновников и юристов. Но в отличие от остальных соратников по партии они заявляли: «Мы будем помогать и поддерживать бедняков в возвращении им всех их прав, задолженностей и т. п., которые принадлежат им и отняты у них тиранами. И помогать им возделывать, вскапывать и т. п. означенные общинные земли и валить леса, растущие на них, чтобы помочь им прокормиться. Все благонамеренные люди, которые божьим путем объединятся в общности, подобно тем, о ком говорится в Деяниях, гл. 2, и пожелают возделывать, вскапывать и засевать пустующие общинные земли, не будут потревожены или тронуты никем из нас, но скорее ободрены в этом».
Колония мало-помалу возрождалась. Вот уже круглые листочки бобов зазеленели на поле; показались первые всходы ячменя. Отстроились несколько хижин. Некоторые бедняки, вконец изнуренные непосильной кабалой у лорда, бросили старые жилища и перебрались с семьями сюда, на холм. Другие приходили помочь в работе или посидеть вечером с колонистами.
Они были терпеливы и деятельны, эти труженики, они без конца рыхлили землю, поливали, удобряли всходы. Они отстраивали свои хижины и ухаживали за тощими коровенками. Но это не спасало от нужды. Бее их нехитрое имущество, все средства, собранные в колонии как общая собственность, пошли на семена, на орудия и инструменты, на строительство хижин. До урожая было еще далеко — шел только май 1649 года. Похлебка из кореньев да хлеб — разве можно было этим прокормиться?
И Уинстэнли решается на отважный шаг. Холм Святого Георгия велик; общинная пустошь включает и вересковые луга, и овражки, поросшие дубняком и колючим кустарником, и буковые рощи… Раньше крестьяне могли собирать здесь хворост, изредка подбить зайца или лисицу. Но теперь — разве не стали все эти земли народным достоянием после казни тирана?
Диггеры начинают валить деревья в общинном лесу и свозить их на продажу. Правда, купля-продажа — дело нечистое, порабощающее; Уинстэнли сам много раз писал об этом. Но чтобы выжить в жестоком сем мире, надо считаться с его законами. Диггеры будут продавать лес до поры до времени — до урожая, когда смогут, наконец, собрать плоды труда своего и кормиться ими совместно, ничего не покупая и не продавая. А пока на вырученные деньги они смогут купить мяса и хлеба для работников, повозки и плуг, может быть, лошаденку… Ведь и лорды сплошь и рядом вырубают и продают общинные леса себе на потребу. Так почему же беднякам, братьям их, не кормиться тем же?
Так рассуждал про себя Уинстэнли, глядя на возрождающуюся, расцветающую под майским солнцем колонию.
Погожим утром 29 мая он с дюжиной диггеров трудился на общинном поле — бобы требовали постоянного окучивания. Наступало лето; легкие кучевые облака не закрывали солнца. И вдруг резкий звук боевой трубы прорезал воздух. Джерард выпрямился. Кавалькада из нескольких десятков одетых в латы, поблескивающих шлемами всадников на крупных рысях двигалась прямо к ним. Сердце его забилось: в одном из всадников он узнал лорда Фэрфакса. Вокруг — офицеры и адъютанты свиты.
На краю вскопанного поля всадники остановились. Уинстэнли приблизился к ним, поклонился с достоинством, не сняв шляпы.
— Вы и есть диггеры? — спросил один из офицеров. Уинстэнли кивнул. Его товарищи несмело придвинулись ближе.
— Лорд-генерал Фэрфакс оказал вам честь, — сказал тот же офицер, — и по дороге из Гилфорда в Лондон заехал посмотреть на вашу работу. Сколько вас?
— Двенадцать, — ответил Уинстэнли.
— И много земли вы засеяли?
— Около сорока руд.
— А там что за гарь?
— Мы подожгли вереск, чтобы удобрить землю. Эта земля бесплодна, на ней никогда ничего не росло, кроме вереска.
— Чья это земля?
— Ничья. Она принадлежит свободному народу Англии.
— Вы хотите сказать, что это общинная земля? — вмешался Фэрфакс. — Но общинные земли — такая же собственность лорда, как и все остальное.
— Это коронные земли, генерал, — возразил Уинстэнли. — Раньше они принадлежали королю. Но теперь король, владевший ими по праву нормандского завоевания, мертв. И земля эта вернулась к простому народу Англии, который может возделать ее, если пожелает. Любой может прийти сюда и работать вместе с нами.
— А что вы дадите тому, кто придет к вам работать?
— Они будут трудиться на тех же условиях, что и мы, и есть с нами хлеб.
— Говорят, они заставляют односельчан работать на их полях, — сказал другой офицер Фэрфаксу.
— Мы никого не заставляем, — тотчас же откликнулся Уинстэнли. — Мы придерживаемся золотого правила: «Поступай с другим так, как хочешь, чтобы поступали с тобой».
— И прекрасно, держитесь этого правила и впредь, — назидательно вымолвил кто-то из офицеров.
— Хорошо только, если вы так и поступаете, не замышляя ничего иного, — добавил другой.
— О, мы открыто готовы заявить о наших намерениях всему миру, и мы уже сделали это, — сказал Уинстэнли. — Мы никому не собираемся причинять зла. Многие из деревенских жителей в округе, которые были сначала обижены, теперь начинают смягчаться, видя справедливость в нашем деле.
— Но кое-кто из односельчан все же недоволен вашими действиями? — спросил Фэрфакс.
— Ну, разве что один или два алчных фригольдера, которые хотели бы иметь общинные земли в своем собственном распоряжении. Но мы надеемся, что эти наши сердитые соседи, которых мы никогда не обижали и не хотим обижать, увидят со временем, что их ярость — безумие. Они станут мягче и будут вести себя и говорить разумно, как подобает людям, а не бодаться рогами, как звери.
Фэрфакс усмехнулся. Ему нравилась подкупающая искренность этого бедняка. И нельзя сказать, что он глуп.
— Но, я надеюсь, вы не выступаете против того, что управляется законами и должностными лицами? — спросил он, желая еще раз продемонстрировать своим офицерам лояльность и миролюбие копателей и тем закончить беседу.
— Конечно, нет, — ответил Уинстэнли. — Мы не против ваших законов и правителей. Но с нашей стороны мы не нуждаемся ни в том, ни в другом виде правления, ибо раз наша земля — общая, то таким же общим должен быть и наш скот и общими должны быть злаки и плоды земли. Кроме того, какая нам нужда в законах, осуждающих на тюремное заключение, пытки и бичевания? На превращение одного — в раба, а другого — в господина?..
— Но как же вы собираетесь снять урожай, если эта земля бесплодна? — перебил Фэрфакс, желая сменить опасную тему.
— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы она стала плодородной, — ответил Уинстэнли. — Мы верим, что бог вознаградит наши усилия. Он обещал превратить скудные земли в плодоносные. Может быть, нас, бедняков, он и выбрал для того, чтобы исполнить пророчества…
Фэрфакс промолчал. Эти убогие люди совсем не казались жалкими и презренными. Но его долг — долг одного из правителей Английской республики — предостеречь их.
— Я надеюсь, — сказал он, — что ваши действия не нанесут ущерба ни владельцам этого манора, ни спокойствию и безопасности республики. Лучше всего вам, для вашего собственного благополучия, разойтись по домам и вернуться к обычным занятиям. Но если вы настаиваете и если ваши действия будут и впредь носить мирный характер, что мы усматриваем в них теперь, — то армия республики не причинит вам вреда. Мы оставляем вас на попечение джентльменов вашего графства и законов страны.
Встреча с Фэрфаксом убедила Уинстэнли в том, что действия диггеров нуждаются в дальнейшем разъяснении. Манифеста «Знамя, поднятое истинными левеллерами» оказалось недостаточно. И первого июня из-под его пера выходит новое заявление, подписанное сорока пятью именами. Оно называется «Декларация бедного угнетенного люда Англии, обращенная ко всем именующимся или именуемым лордами маноров во всей нации, которые приступили к вырубке или, побуждаемые страхом и алчностью, намереваются рубить леса и деревья, произрастающие на общинных землях и пустошах».
Он снова повторял в нем свои главные принципы: что земля создана для всех людей, что нынешний порядок вещей, при котором существуют господа и рабы, сытые и голодные, — несправедлив; что бедняки начинают освобождаться от рабского страха перед власть имущими, выходят на общинные поля и начинают работать на себя, на общее благо, а не на господ и лордов.
А чтобы предупредить ваши мелочные возражения, писал он далее, знайте, что мы не должны ни покупать, ни продавать. Деньги не должны больше быть великим богом, который одних пускает за ограду, а других выбрасывает вон, ибо деньги — всего лишь часть земли и как таковые принадлежат всем людям сообща. Чье изображение помещено на деньгах? Короля. И имя его высечено на них по кругу. Но если подсчитать значения цифр, складывающихся из этих букв, получится число зверя — 666. Это значит, что время земное подходит ныне к образу зверя, к зениту дня, и печать зверя — число — 666 — должна стать последней тиранической властью; народ освободится от нее и будет жить, свободно пользуясь землею, не отдавая за нее монет с печатью зверя. Мы не будем покупать и продавать за деньги,