вал за собой силу и покровителя более могущественного, чем сам главнокомандующий.
Вопрос представлялся ему предельно ясным. Может ли быть несправедлив Царь справедливости? Если нет, то кто же создал неравенство и угнетение, господство и рабство, роскошь и нищету? Я утверждаю, писал он Фэрфаксу, что это сделала и делает алчность. И человек не сможет обладать истинным миром и счастьем, пока он следует закону алчности и эгоизма.
Он писал все это и чувствовал в себе силу — огромную силу жизни, идущую от сознания правды и справедливости своего пути. Он не питал ненависти ни к кому, даже к солдатам, избившим ребенка. Сила любви ко всем людям ясным огнем пылала в нем; он ощущал себя исполнителем великого дела. «И я не могу делать ничего другого, — писал он, заканчивая письмо, — закон любви в сердце моем принуждает меня».
Пусть называют его глупцом, безумцем, пусть обрушивают на него свою ярость — от этого дух его будет лишь крепнуть. «Я никого не ненавижу, я люблю всех, я буду радоваться, видя, как все живут в достатке. Я хотел бы, чтобы никто не пребывал в бедности, в стеснении и скорби». Если я не прав или движим недостойными мотивами, скажите мне об этом столь же чистосердечно и открыто. Но если вы увидите в моем труде справедливость и силу всеобщей любви ко всем, тогда присоединитесь и защищайте его.
Уинстэнли сам поехал в Лондон и в субботу, 9 июня, собственноручно вручил это письмо генералу и высшим офицерам. Его приняли благосклонно, выслушали, и очень мягкосердечно обещали, что прочтут и обдумают то, что там написано.
Он отнес копию письма к Джайлсу Калверту, и оно тут же было размножено для сведения всех англичан, чтобы «доказать с неоспоримой правотой, что простой народ смеет пахать, копать, засевать и селиться на общинных землях, не арендуя их и не уплачивая никому ренты». Из печатни под черным распростертым орлом, что к западу от собора святого Павла, вышел еще один диггерский манифест.
СУД НЕПРАВЫЙ
инстэнли едва успел вернуться из Лондона, как новая беда обрушилась на колонию. Одиннадцатого июня четверо диггеров валили деревья в общинном лесу. Они делали это для колонии — на вырученные от продажи деревьев деньги можно было купить хлеба и необходимых припасов. Повозка была уже наполовину нагружена бревнами. Лес искрился солнечными бликами. Пели птицы. Ничто не предвещало несчастья.
Внезапно они увидели, что к ним приближается большая толпа. Впереди на конях ехали уолтонские фригольдеры Уильям Старр и Джон Тейлор. За ними шли вооруженные досками и дубинками пешие. Но что за странность? На головах их косо сидели заломленные женские чепцы, длинные ноги путались в юбках, на плечи накинуты шали… Диггеры выпрямились. Что за новые, непонятные гости пожаловали к ним на холм?
Они не успели опомниться, не успели спросить ни о чем, как дикая толпа с воем и рычанием напала на них. Их били беспощадно — досками, дубинками, кулаками… Когда они упали, не выдержав града ударов, — били ногами, норовя угодить по голове…
Диггеры не сопротивлялись. Они не носили с собой оружия, они никогда не отвечали насилием на насилие. В самом начале, когда стало ясно, что гости пришли не с добром, диггеры попытались сказать, что они готовы по закону, перед судом ответить за свои действия. В ответ град ударов обрушился на их головы и плечи. Дьяволы в нелепых женских одеяниях не хотели говорить: они рычали, как звери, и били, били неистово и безжалостно.
Только убедившись, что четверо несчастных лежат недвижно и, возможно, никогда уже не встанут, они наконец остановились. Вытерли пот. Ухмыляясь и путаясь, поспешно стащили с себя юбки, чепцы и шали. И снова превратились в добропорядочных землевладельцев и лавочников, хозяев и глав семей, озабоченных делами прибыли, благочестивых посетителей воскресных богослужений…
Почему они вырядились в женское платье? Постеснялись вершить черное дело избиения безоружных в своей обычной одежде? Видимо, так. Непривычное, дурацкое обличье позволяло любую жестокость, делало их безымянными, развязывало низкие страсти. Мужчине бить лежачего стыдно. Мужчина обязан помнить свое имя, знать свой долг и управлять собою. Мужчина должен подчиняться разуму и бояться бога. Чужие же, нелепые одеяния стерли все — и память, и разум, и достоинство. Неистовой мегере в косо надетой юбке все пристало — истерически хохотать, визжать, царапать и бить, бить недвижного, лежащего человека, не боясь ни земного суда, ни небесного.
Четверо диггеров лежали на земле, не проявляя признаков жизни. Раненая лошадь истекала кровью. Сколько прошло времени после ухода мучителей — никто не знал. Пошевелился, застонал один; другой медленно привстал, сел. Пошатываясь, встал на ноги третий. Четвертый идти не мог; похоже было, что он умирает. Сами едва держась на ногах, трое впряглись в повозку и повезли его к лагерю.
Уинстэнли, потрясенный случившимся до глубины души, пишет новую бумагу: «Декларацию о кровавых и нехристианских действиях Уильяма Старра и Джона Тейлора из Уолтона». Животная злоба этих фригольдеров доказала, говорит он, что их земля добыта путем грабежа, насилия и воровства, и этой самой властью они и удерживают ее в своих руках. Что касается диггеров, то дух их бодр по-прежнему. Дело отмщения они вручают единственному справедливому судье, который один властен карать и миловать; сами же, как только поправятся, снова примутся за свой труд, чтобы попытаться установить общность владения землей.
Но можно ли убедить в правом деле имеющих власть? Колония едва оправилась от удара, и вот Уинстэнли сажают в тюрьму. Его арестовали по иску, возбужденному 23 июня в кингстонском суде тремя доверенными Френсиса Дрейка, собственника земли, на которой работали диггеры. Сам Дрейк, аристократ, пресвитерианин, изгнанный из парламента во время «Прайдовой чистки», видимо, находился в отъезде. Но доверил дело преследования диггеров в законодательном порядке своим родственникам Ральфу Верни, Томасу Венмену и Ричарду Уинвуду. Все они принадлежали к землевладельческим кругам пресвитерианского толка.
Уинстэнли вместе с двумя другими диггерами, Генри Бикерстаффом и Томасом Старом, был арестован в начале июля и привезен в кингстонский суд. Они сидели в тесной камере, прямо на полу, на несвежей соломе. Стояло лето, было жарко, и от соломы, от отхожего места в углу исходило страшное зловоние. Стены каземата покрывала непросыхающая плесень, в ней ползали несметные полчища насекомых. Мухи назойливо жужжали и жалили, от них никак не удавалось отделаться. Ночами приходилось то и дело вспугивать крыс, вылезавших из нор, чтобы поживиться какими-нибудь остатками от скудной трапезы заключенных.
От них потребовали, чтобы они наняли адвоката для защиты по иску. Но какой адвокат согласится взять дело бедняков, осмелившихся вскапывать общинную пустошь, чтобы установить справедливость на земле? По старым королевским установлениям, они не имели права ни жить на холме, ни строить там хижины, ни обрабатывать землю. Ученый юрист вместо того, чтобы защищать их, наоборот, приведет десятки законов, поправок, добавлений, указов, статутов, которые непреложно докажут, что вся земля манора принадлежит лорду. Недаром и месяца не прошло после казни последнего Стюарта, а палата общин уже издала указ, предписывающий местным судам оставаться на местах и исполнять королевские законы впредь до специального распоряжения.
И чем платить ему, наемному адвокату, привыкшему брать деньги с подзащитных? Не сказал ли Уинстэнли тот божественный голос, что работа по найму — нечистое дело? Нет, они не будут нанимать адвоката. Они будут защищаться сами.
Уинстэнли попросил у судьи копию обвинительной декларации и даже обещал заплатить за возможность с ней ознакомиться. Но ему было отказано. «Наймите адвоката, — ответили диггерам, — и мы покажем ему обвинение». Они просили неоднократно, обращались к секретарю суда. Тот, наконец, ответил, что дело их еще не зарегистрировано. Они прождали два дня и снова обратились в суд с просьбой дать им ознакомиться с обвинением, и снова им ответили, что его выдадут только адвокату.
А как жадны эти адвокаты до денег! Вознаграждение интересует их гораздо больше, чем защита правого дела. Уинстэнли пытался убедить равнодушных судейских чиновников в том, что парламент и народ Англии вместе начали великое дело преобразований; что нанимать адвокатов и подчиняться старым законам — значит предавать это великое дело, жить под старым нормандским игом, давно осужденным и отмененным в Англии…
Но им упорно не хотели дать возможность говорить в суде. Уинстэнли удалось выяснить, что согласно параграфу статута короля Эдуарда VI, продолжавшего оставаться в силе, «каждый человек имеет свободу говорить на суде от своего имени или избрать для этой цели своего отца, друга или соседа для своей защиты, не прибегая к помощи адвоката».
Тогда он решил написать защитительную речь наугад, представив себе мысленно, в чем их могли обвинить. Он подчеркивал, что, несмотря на клевету врагов, обвиняющих диггеров в неуважении к законам, они на самом деле готовы принять всякую справедливую законную процедуру; несправедлив лишь тот закон, который одним разрешает говорить, а другим затыкает рты. Пусть мистер Дрейк как разумный человек, в прошлом — член парламента, докажет нам, что наша работа на холме неправомерна, а он, лорд манора, имеет справедливое и обоснованное право на эту пустошь. Тогда я опровергну эти его утверждения и покажу по закону справедливости, что бедняки имеют право на эту землю, как и богачи, и что земля должна стать общей сокровищницей для всех; наоборот, нарушением господнего закона является такое положение, когда один препятствует другому возделывать землю.
«Мы отрицаем, — продолжал он, — что мы допустили какое-либо нарушение по отношению к этим трем людям или к мистеру Дрейку или что мы вообще нарушаем чье-либо право, когда копаем или пашем для поддержания нашей жизни на любой пустующей земле в Англии, ибо тем самым мы не нарушаем ни одного конкретного закона, а только старый обычай, рожденный силой королевской прерогативы и недействительный с тех пор, как королевская власть и титул низвергнуты… И если какие-либо должностные лица будут заключать в тюрьму, и угнетать, или приговаривать к смерти человека, с