тоящего за эту купленную дорогой ценой свободу, то они покажут себя убийцами и ворами, а не справедливыми правителями».
Он доказывал, что все старые прерогативы, тяжелым игом лежавшие на плечах народа, следует считать отмененными вместе с королевской властью, а землю Англии рассматривать как свободную общую сокровищницу для всех ее детей. И потому полностью оправдывал действия диггеров на холме Святого Георгия. Он даже высказывал надежду, что и парламент, и судьи, и приходские проповедники, и лорды маноров, и сам Френсис Дрейк помогут диггерам в их деле и защитят их от тех, кто хочет помешать им. «Если вы христиане, как вы говорите, — взывал он к обвинителям и судьям, — проявите к нам любовь, как и мы любим вас; если же вы чините над нами произвол, арестовываете нас, судите, проклинаете и казните и даже не хотите разрешить нам говорить от своего собственного имени, но хотите заставить нас отдать деньги нашим врагам, чтобы они говорили вместо нас, — то вы, конечно, не сможете сказать, что ваше дело правое».
Он вставил в текст защиты стихи:
Закон справедлив, он добр и умен,
Коль Разум правит в нем,
Но кто управляет, чтоб радовать плоть, —
Являет себя дураком.
Он не стыдился и не боялся оправдывать то дело, за которое их арестовали, и не отказывался отвечать на обвинения в том порядке, как это полагалось по закону. Он надеялся, что если его и не выслушают на суде, то хотя бы речь его прочтут, и найдутся люди, которые почувствуют очевидную справедливость их дела.
Но он ошибался. Чиновники, которым он передал свою речь, оставили ее без внимания; никто и не подумал зачитать ее во время разбирательства. Более того, Уинстэнли и его товарищей сочли не явившимися на процесс. Обвинение было рассмотрено без них и вынесен приговор: каждый из диггеров должен заплатить штраф в размере 10 ф. ст. и возместить судебные издержки по 29 шиллингов и одному пенсу с каждого. Богатые фригольдеры, сидевшие на скамье присяжных заседателей, приговор утвердили; обвиняемые были отпущены на свободу.
Через некоторое время бэйлифы, судебные исполнители, явились в селение и во исполнение приговора арестовали и заключили в тюрьму Генри Бикерстаффа, ибо он не мог заплатить присужденной суммы. Томаса Стара, который также не имел никакого имущества, искали, но не нашли. Они пришли и к Уинстэнли и, не застав его дома, забрали четырех коров, ему не принадлежавших: он пас их по договору с отлучившимся хозяином. Видимо, он был на холме, вместе с копателями. Там же находились и остальные коровы, принадлежавшие кое-кому из односельчан: он продолжал пасти скот и после начала работы в колонии. Вернувшись домой и поняв, что произошло, Уинстэнли написал жалобу в парламент, прося освободить товарища и вернуть ему, Уинстэнли, имущество.
Жалоба была опубликована 11 июля и вручена палате общин 24 июля. Но просители напрасно ждали ответа. Палата была занята «более важными делами», как значилось в газетном отчете.
Диггеры меж тем продолжали работать и терпеть гонения от соседей. На их посевы пускали скот, их дома разрушали. Местные церковные власти послали на холм правоверных пресвитерианских проповедников, которые уговаривали бедняков бросить дело общины и подчиниться веками установленному порядку — работать на лордов, терпеть, смиряться.
В августе Уинстэнли был арестован второй раз и приговорен к 11 фунтам 9 шиллингам штрафа за нарушение права чужой собственности. Бэйлифы пришли, словно воры, ночью, зная, что он отсутствует (он снова был с диггерами на холме или, может быть, отлучился в Лондон). Они забрали семь коров и быка, которые паслись близ его дома. Уинстэнли рассказывали потом, что арендаторы и слуги лордов, увидя, как уводят коров, поскакали в другие селения, крича: «Диггеры побиты, диггеры побиты!» Легко побить тех, чьи руки связаны, а потом торжествовать победу!
Вернувшись домой и не найдя коров, Уинстэнли пошел к бэйлифам.
— Вот я перед вами, — сказал он. — Возьмите меня, и я отвечу тем нормандским завоевателям, которые отняли у нас пашу землю. Но отпустите коров, они мне не принадлежат.
— Вы нам не нужны, — ответили ему. — Мы по постановлению суда должны забрать ваше имущество.
— Возьмите, возьмите все мое имущество. Но коров не троньте, они не мои…
Не получив ответа, он ушел, положившись на волю Царя справедливости, который, значит, не случайно подверг его этому испытанию. Он хотел прославить дело, которое Уинстэнли ставил выше любого имущества или средств к существованию. И так говорил он в сердце своем, идя к ограбленному дому: если бы у меня но было мяса для еды, я питался бы хлебом, молоком и сыром — хозяин разрешал мне кормиться от бедных животных; а раз они забрали коров, так что у меня не будет и этой пищи, и гнев владельца их падет на меня, тогда я буду есть хлеб с пивом, пока Царь справедливости не покажет сам мою невиновность; если все это сделано для того, чтобы справедливость восторжествовала, я буду мирно ждать, что он еще сделает со мной, ибо пока я не знаю его цели.
Он шел дальше и, глядя вверх, на вечереющее небо, говорил про себя: «О ты, Царь справедливости! Яви свою власть, и сам сверши свое великое дело, и освободи народ свой от тяжких уз нищеты, от жадной фараоновой власти!»
Мысли об оскорбленных, избиваемых диггерах, о томящемся в тюрьме Бикерстаффе, о голодных детях колонии, обо всех бедняках Англии, униженных, бесправных, притесняемых на каждом шагу, были мучительны невыносимо.
И вдруг среди самого черного отчаяния — это уже бывало с ним и раньше, — словно луч света пронизал мрак. В нем проснулась надежда. Светлая радость и мир внезапно наполнили душу. Он понял это как ответ на свои моления. «Отче, — сказал он, — да будет воля твоя. Ты знаешь, что только любовь к справедливости заставляет меня делать то, что я делаю. Помоги мне сохранить в себе твой свет, то есть сознание того, что земля должна стать общей сокровищницей для всех людей. Вот единственная путеводная нить, которая ведет меня. Я никогда не читал об этом в книгах и не слышал от других людей; ты сам научил меня. И не себялюбие или забота о телесном благополучии заставляют меня продолжать это дело; но сила любви к свободе и миру для всех, для врагов так же, как и для друзей, даже для тех, кто преследует меня, стремясь сделать нищим… С тех пор, как я послушался твоего голоса, меня ненавидят, бесчестят и судят со всех сторон. Даже те, кто искренне исповедует тебя, осыпают меня бранью. И хотя они видят, что я не могу воевать против них оружием плоти, они борются со мной этим оружием. И я вижу, Отче, что Англия предпочитает железный меч и алчность, а не меч духа, который есть любовь; и какова твоя цель в этой стране или во мне самом, я не ведаю. Но укрепи твою силу во мне и делай, что тебе будет угодно».
Ему вдруг почудилось, что вокруг бушует буря, хотя вечер был спокоен и ясен; и что он стоит один под слабым, ненадежным укрытием на холме, ожидая, когда стихнет ветер и прекратит хлестать дождь. Стоит и ждет конца.
Потом ему сказали, что какие-то люди, он даже не знал, кто, явились после него к бейлифам и принудили их отдать коров. Их привели к нему; но боже, что за вид являли бедные твари! Их головы, бока и спины были покрыты ссадинами от ударов и запекшейся кровью. Сердце его сжалось. «Бедные вы мои! — подумал он. — Вы никогда не копали на холме Святого Георгия, но вы пострадали за меня, потому что даете мне молоко, которым я питаюсь… Если эти лорды, и бэйлифы, и фригольдеры, отродья дьявола, снова поднимут голову и сядут в нормандское седло, они поработят Англию еще больше, чем было при короле…»
Бэйлифы, верно, хотели продать этих коров, выручить за них деньги и заплатить прокурору и судьям, чтобы они запретили диггерам защищать свое дело. Он вдруг понял, что если бы им разрешили говорить на суде, они вдребезги разгромили бы все старые законы и доказали бы, что те, кто их поддерживает, — лицемеры и предатели дела республики, и тогда ремесло прокуроров и адвокатов падет, а лорды будут уравнены с простыми людьми.
А остальных коров они, возможно, хотели зарезать и устроить пир для таких, как Билл Старр и Нед Саттон и их прихлебатели. Хотя какой тут пир! Кожа да кости, жалко смотреть. Или деньгами, вырученными от их продажи, заплатить за вино и табак для тех офицеров, джентри и богатых фригольдеров, которые проводят время в кобэмской таверне «Белый лев». Уинстэнли знал, что они встретились там 24 августа, чтобы решить вместе, как извести диггеров. Ибо, говорили они, если дело диггеров победит, мы потеряем все свои почести и титулы и станем не лучше, чем наши рабы и слуги; и потому поднимем мечи и сокрушим диггеров — врагов наших.
Но что значат их злоумышления против истины — против Царя справедливости! «Вы можете убить мое тело или бросить меня в тюрьму, — говорил он им мысленно, — но знайте, чем больше вы стараетесь, тем большие тревоги и беды наполнят ваши сердца, и вы в конце концов окажетесь поверженными. Мы просим вас об одном: дозволить нашему делу выйти на открытый суд и не действовать больше под покровом тьмы, не посылать своих бэйлифов и служителей ночью красть скот у бедных людей под видом правосудия, тогда как дело наше никогда не слушалось публично».
Все эти события и мысли свои Уинстэнли изложил в трактате «Слово предостережения лондонскому Сити и армии». Он когда-то сам был полноправным гражданином Сити; может быть, там найдутся люди, способные откликнуться на дело диггеров? В добром же отношении некоторых солдат и офицеров армии он уже имел случай убедиться.
Он включил в издание текст своей защитительной речи, которая так и не была произнесена в суде.
Но вера его была напрасна. Власти республики принимали все более крутые меры, чтобы не дать говорить в полный голос таким, как Лилберн или Уинстэнли. Двадцатого сентября парламент принял «Акт о неразрешенных и возмутительных книгах и памфлетах и о лучшем упорядочении книгопечатания». Он должен был действовать до 23 сентября 1651 года. Во избежание распространения «лживых, неправильных и нелепых известий», а также публикации «какого-либо мятежного, возмутительного или изменнического памфлета… направленного против государства или правительства», каждый