…»
А Джерард Уинстэнли все это время продолжал торговать в своей лавке в Сити. Революция надвигалась на его глазах. Он видел воочию, как развертывалась великая драма, и, может быть, участвовал вместе с другими лондонцами в ее начальных актах: требовал казни Страффорда, уничтожения власти епископов, свободы пуританской проповеди. Тем более что дела в его магазине шли неважно. Кризис, в который вступила страна, никак не благоприятствовал успеху мелкого лавочника. Уже несколько десятилетий назад предприимчивые столичные купцы стали вытеснять мелких торговцев, особенно прибывших из провинции. А в десятилетие перед революцией, когда король щедро раздавал монополии, положение мелких хозяев решительно ухудшилось. Отдельные крупные предприниматели и торговые корпорации Сити шли по стопам королевской политики: они сами присваивали себе монопольное положение в торговле, всеми силами старались добиться прерогатив. Скромные лавочники, подобные Уинстэнли, попадали в зависимость от крупных; им постоянно грозило разорение. Вытесненные в глухие узкие кварталы, на зады улиц, они не имели защиты. Многие из них оказывались в кабале или становились банкротами.
Закон — хваленый английский закон, изобилующий добавлениями, поправками и толкованиями, — всегда оставался на стороне сильного. Позднее Уинстэнли напишет: «Человек старается быть мудрым, а закон доказывает, что он глупец; он хочет быть справедливым, а в свете закона выглядит зловредным лицемером; он хочет иметь веру и благочестие, а закон показывает ему, что он безбожный грешник…»
А он еще был непрактичен, Джерард Уинстэнли, не было в нем той торговой смекалки, которая позволяет ловкому человеку выкрутиться из любых обстоятельств. Мир, где продают и покупают, был ему чужд с самого начала. Он и в лавке, раскладывая товар или тоскливо ожидая покупателя, временами вдруг ловил себя на том, что думает совсем не о деле, а о вещах всеобщих и отвлеченных. Он недоволен своей жизнью. «Я сам не знал ничего, за исключением того, что получил по традиции из уст и писаний других, — вспоминал он позднее. — Я славил Бога, но не ведал, ни кто он, ни где он, так что я жил во тьме, будучи ослеплен воображением собственной плоти и воображением тех, кто поднимается на проповедническую кафедру, чтобы наставлять народ в знании господа, хотя сами они не ведают его…»
Печаль и разъедающая душу горечь жили в нем постоянно. «Мое довольство часто разлеталось на куски, и наконец мне было указано, что, строя на словах и писаниях других людей или ища Бога вне себя, я строил на песке и не знал, что такое краеугольный камень…»
В апреле 1641 года Уинстэнли заключил договор с неким Ричардом Олсвортом, гражданином Лондона, «о поставке бумазейных тканей, льняной одежды и подобных товаров». Через год началась гражданская война, налоги подскочили, покупатели в лавку почти не заглядывали. А еще через год, когда война бушевала уже вовсю, когда парламентские войска терпели поражения от бешеных налетов конницы принца Руперта, а Кромвель поспешно формировал первые отряды будущей армии железнобоких, мелкий лондонский торговец готовым платьем Джерард Уинстэнли разоряется окончательно.
Его капиталы были не велики: почти за три года оборот сделок составил 331 фунт и 1 шиллинг. Теперь, после банкротства и ликвидации магазина, он оставался должен означенному Ричарду Олсворту 114 фунтов. Период относительного благополучия окончился: Джерард Уинстэнли из мелкого хозяина и торговца перешел в разряд неимущих.
Он не вернулся под осиротевший родительский кров в Уиган; не остался в Лондоне, чтобы пополнить несметное число искателей поденного заработка; не сделался бродягой. Он принял приглашение друзей и уехал в графство Серри — сначала в Кингстон, потом в Уолтон-на-Темзе. Друзей этих он приобрел, может быть, через тестя, хирурга Уильяма Кинга: тот имел небольшое земельное владение в Серри возле местечка Кобэм, что стоит на реке Моль, впадающей в Темзу.
В деревне легче прокормиться, чем в огромном равнодушном Лондоне. И в то же время Серри совсем близко от Сити: всего два-три часа езды на хорошем коне. Можно было не рвать связей, завязавшихся там за тринадцать лет жизни, и все же уйти от забот, суеты, треволнений гигантского муравейника столицы.
В тридцать три года он должен был начать жизнь заново. Он оказался в пустыне, в тишине; прихотливый Моль, то разливаясь по равнине и обегая острова, то уходя под землю, в известняки, подобно кроту, от чего и получил свое название[2], неспешно бежал к Темзе. То приближаясь к нему, то удаляясь, изобилуя отмелями и заводями, тек У эй. А между ними, среди лугов и пойменных болот, важно возвышался огромный пустынный горб холма Святого Георгия, поросший вереском, дроком, терновником и редкими рощами буков.
Уинстэнли оказался лишенным всего: имущество было продано за долги, компаньон его предал, жена покинула. Сузан не последовала за мужем в деревню, а, вероятнее всего, осталась в доме отца. Какая драма разыгралась между ними — неизвестно; но мы не встретим упоминания о Сузан ни в одном из его сочинений: будто и не было у него никогда жены. И детей этот брак не принес. Тем легче было расстаться.
В грязной бедной деревне он нанялся пасти скот своих соседей и тем кормился. Отчаяние владело его душой, ощущение холодного одиночества, конца, потери всего. «Я не имел ни состояния, ни определенного места жительства, ни способа добыть пропитание, все было зачеркнуто; у меня не было ни сердечного друга, ни помощи от людей; если кто-то и хотел помочь мне, то только для своей собственной выгоды, и когда они получали от меня, что могли, они покидали меня и становились врагами. Так что душа моя увидела, что она оставлена одна; и в этом бедствии страх и неверие, два могучих дьявола, обрушиваются на бедное создание и сдавливают его… Он смотрит на людей и мир вокруг — и нет от них помощи, все предали его и стоят равнодушно в стороне, он смотрит в себя самого — и не видит ничего, кроме рабского страха и неверия, вопрошая правду и силу божию: как такое могло случиться?»
Медленно бредя за стадом по лугам и кочковатым общинным выгонам пустынного холма или ночами лежа без сна на соломенном тюфяке в убогой каморке, он мог думать, думать без конца, снова и снова мысленно переживать происшедшее, пересматривать прежнюю свою жизнь, искать в ней смысл.
Он пытался найти утешение в Евангелии. Углублялся в пророчества Даниила и туманные угрозы Апокалипсиса. Вспоминал прочитанное раньше. Еще в бытность свою лондонским торговцем он, возможно, встречал у книгопродавца и просматривал популярные среди сектантов трактаты. Один назывался «Личное правление Христа на земле». Он вышел в 1641 году, его автором был Джон Арчер. Он писал об огромном истукане, который привиделся царю Навуходоносору: голова из чистого золота, руки и грудь — из серебра, чрево и бедра медные, а ноги частью железные, а частью глиняные. И о четырех зверях, явившихся во сне Даниилу: лев с орлиными крыльями, медведь, барс с четырьмя головами и ужасный зверь о десяти рогах. И об ангеле с раскрытой книгой в руках, и о жене, облеченной в солнце, и красном драконе, и о войне Михаила и ангелов против этого дракона, древнего змия, называемого диаволом и сатаною. О победе над ним и спасении, и о суде над великою блудницей.
В другом трактате, изданном в том же году — «Проблеск славы Сиона» — речь шла о страданиях и нуждах простого народа. Его автор Томас Гудвин заверял, что то место в Откровении Иоанна, где сказано: «…святые будут править с ним тысячу лет», не может означать, что они будут править с ним на небесах. «Этого быть не могло, — писал он, — и потому это должно означать, что Иисус Христос придет и будет править со славою здесь, в течение тысячи лет. И хотя это может показаться странным, никто до сих пор не обратил на это внимания». А когда небесное царство придет на землю, нужда в законах и земных властях отпадет, ибо «само присутствие Христа заменит всякие земные установления». Трактат обещал единство и любовь между сектами и изобилие плодов земных для всех людей — богатых и бедных, знатных и униженных…
Может быть, именно в это время Уинстэнли изучает английские статуты и Великую хартию вольностей, дарованную Англии королем Иоанном Безземельным в 1215 году, — позднее он будет ссылаться на них в своих трактатах, — а также «Институции» знаменитого юриста Эдварда Кока. Но больше всего в эти годы он читает горькую книгу жизни одинокого бедняка, лишенного средств к существованию.
Он видел, как темны, забиты, несчастны люди вокруг него. Он каждый день сталкивался с их бедами и пороками. И вместе с тем какое утешение давало ему общение с бесхитростными крестьянскими сердцами! Он видел, насколько далека их мирная жизнь от суетных тревог купли и продажи. Насколько полна труда, естественна и чиста. Он наблюдал, как они делились друг с другом пищей, одеждой, кровом. Он постиг, как мало человеку нужно для того, чтобы жить в этом мире, — и чем проще, чем ближе к природе его существование, тем больший покой обретает душа.
Меж тем парламент сотрясали словесные бури. В нем появилась оппозиция пресвитерианским вождям. Индепенденты, и в первую очередь Кромвель, требовали продолжения революции, проведения новых реформ, решительной победы над монархией.
В парламенте депутаты произносили громовые речи; враждующие армии проливали кровь, борясь за «истинные права» и «истинные свободы»; графство Серри, где жил Уинстэнли, несколько раз переходило из рук в руки. А в деревне все оставалось по-старому. Крупные собственники — лорды и фригольдеры — теснили мелких хозяев. Цены росли, ренты поднимались, солдаты стояли почти в каждом доме и опустошали и без того скудные закрома, нужда и голод гнали бедняков из селения в селение.
Прежде аппетиты лордов сдерживали феодальные королевские ограничения, теперь, пользуясь войной и неразберихой в государственных делах, они ставили изгороди на общинных лугах и в рощах, лишая жителей деревни права пасти там свой скот, собирать хворост, охотиться на мелкого зверя. Открытых лугов и пастбищ становилось все меньше; лорды увеличивали арендную плату, требовали штрафов, исполнения бесчисленных мелких повинностей. Крестьяне едва сводили концы с концами: лучшая часть урожая шла лорду и на уплату церковной десятины.