экономические реформы 1920-х годов, повлиявшие на военные расходы в следующем десятилетии, а инфернальное начало сфокусировал исключительно на Германии без разбора фашизма в Италии, Испании и описания захватнической политики Японии. Также он использовал прием контраста с противопоставлением авантюрного поведения Гитлера неуверенному и чопорному стилю принятия решений британских и французских государственных мужей, показывая тем самым, что основу немецкой политики составлял блеф и решительный ответ в 1936-м, а также в последующие два года позволил бы избежать масштабного противостояния[444].
Результатом этих рассуждений стал не столько ответ на поставленные вопросы, сколько заложение основы для последующего мифа о Черчилле-супергерое — решительном, волевом, бесстрашном, непоколебимом, прозорливом государственном деятеле, который смог не только одним из первых разглядеть опасность на заре ее появления, но и, подвергаясь хуле и остракизму, публично заявить о своей точке зрения и не изменить своих взглядов под общественным прессингом. В западной политической культуре имя Черчилля стало синонимом самоотверженной борьбы, а аллюзии на его поведение — частым атрибутом внешнеполитических выступлений и подходов, связанных с выходом из кризиса и демонстрацией решительной политики. Примечательно, что сам Черчилль прекрасно отдавал себе отчет, что речь идет именно о мифе, который не следует считать руководством к действию, и сам он в своей политике, в том числе во время холодной войны, демонстрировал гибкий подход с предпочтением компромиссного сотрудничества непримиримому противостоянию.
Мифотворчество продолжилось во втором томе — «Их звездный час», который вышел в США в конце марта 1949 года, а в Британии и доминионах — в конце июня. Описывая судьбоносные для страны восемь месяцев 1940 года, Черчилль эффектно и убедительно показал свою стойкость и мудрость, когда им было принято решение не отступать перед угрозой превосходящих сил противника и продолжать борьбу за суверенитет. До этого наш герой был знаменит своими мотивирующими выступлениями. В новом томе читатели увидели Черчилля-организатора, глубоко погруженного во все проблемы, контролировавшего все процессы, державшего своими письменными указаниями в тонусе весь аппарат управления войной. Они увидели лидера, который привел страну к победе в Битве за Британию, который принимал жесткие, спорные, но как потом оказалось дальновидные и правильные решения. Повествование привело к тому, что ручейки хвалебных упоминаний отдельных решений нашего героя быстро объединились в бурный поток панегирика его общей деятельности на посту премьер-министра. «Был ли или нет 1940 год чьим-то звездным часом, определенно одно — это был звездный час Черчилля», — констатировал незадолго до своей кончины Джордж Оруэлл (1903–1950). Даже в критических упоминаниях отныне потомок герцога Мальборо представал исполином. «Из всех наших премьер-министров Черчилль был самым безумным, самым эгоистичным, но в то же время и самым великим», — заявил лейборист Вудро Уайатт (1918–1997) после прочтения второго тома[445].
Так начал создаваться миф о великом спасителе Королевства и империи Уинстоне Спенсере Черчилле. И в создании этого мифа большую роль сыграл не столько 1940-й, сколько 1949 год, когда весь мир, познакомившись с версией Черчилля, осознал, с насколько великим человеком им повезло жить в одну эпоху. В этом отношении британский автор наследовал великому Иоганну Вольфгангу Гёте (1749–1832), который одним из первых продемонстрировал единство творчества и жизни. До автора «Фауста» считалось, что одно пожирает другое: либо творчество обкрадывает и обедняет жизнь, либо, наоборот, насыщенная, разноликая, яркая жизнь не дает места и времени для развития творческого начала. Гёте доказал, что неординарная жизнь может и должна проходить эстетическую объективизацию в форме художественного произведения. В этом отношении жизнь становится творчеством, приобретая статус личностного проекта, реализуемого самим индивидуумом. Черчилль наследовал этой традиции. Начиная с первых произведений о колониальных войнах 1890-х годов, он выстраивал свою жизнь как произведение искусства и с вдохновением рассказывал о ней публике. Для Черчилля его жизнь и была произведением искусства, которое он создавал мыслью и делом. И «Вторая мировая война», особенно второй том, сыграла в этом личном жизнетворчестве особую роль, породив волну мифотворческих настроений и определив мнение о Черчилле на следующие десятилетия.
Продолжение «Второй мировой войны» вышло в апреле (США) и в июле (Содружество наций) 1950 года. Третий том, посвященный событиям 1941 года, получил название «Великий альянс» с аллюзией на Великий альянс, образованный в 1689 году после присоединения Великобритании к Аугсбургской лиге — военному оборонительному союзу против Людовика XIV. Описание военных событий подошло к моменту, когда к борьбе с державами «оси» сначала присоединился СССР, затем — США. Более того, начиная с 22 июня 1941 года большая часть сухопутных сражений Второй мировой войны пришлась на Великую Отечественную войну. И в публичных заявлениях, и в частных беседах Черчилль неоднократно признавал в годы войны, что «кроме русской армии не было такой силы, которая могла бы переломить хребет гитлеровской военной машине» и «именно русская армия сделала основную работу, выпустив кишки немецкой армии»[446]. Но в отличие от «Мирового кризиса», в котором была предпринята попытка дать полное описание всего военного конфликта с посвящением событиям на Восточном фронте даже отдельного тома, на этот раз Черчилль решил принести объективность в угоду изложению собственных взглядов на войну. Отчасти это объяснялось эпохой, в которой создавалось новое произведение, отчасти — первоначальным замыслом автора с акцентом на жизнетворчество, отчасти — нехваткой времени и сил на более масштабное и глубокое описание. В результате борьбе Советского Союза уделено оскорбительно мало места в третьем и последующих томах гексалогии. Например, в четвертом томе на тысячу страниц текста Сталинградской битве посвящено всего пять страниц, да и то одна отдана под карты.
Помимо перекоса в изложении фактов, начиная с третьего тома, изменился также стиль изложения. События первых двух томов были достаточно просты с точки зрения обоснования правильности выбранной модели поведения, будь то осуждение политики умиротворения в 1930-х или готовность сражаться до конца в 1940-м. Предлагая читателям черно-белую картину, Черчилль ставил себя в положение, в котором, как писал В. С. Высоцкий, «мне выбора по счастью не дано». У него был только один путь, и этот путь был славным. Но после вступления союзников в войну и расширения пространства альтернатив место героического мифотворчества заняла навязчивая апология с подробным объяснением и ссылками на документы, почему был реализован именно этот вариант, принято именно это решение, выбрана именно эта альтернатива. Изменение стиля усилило разбалансировку изложения с акцентом на определенные эпизоды и факты с принижением остальных. Также произведение лишилось многомерности и глубины. Вместо привычных контрфактуальных приемов с излюбленными рассуждениями типа «что, если…» повествование превратилось в хорошо знакомое шоссе без сюрпризов и неопределенностей, скрываемых за поворотами будущего. И это выходило из-под пера такого последователя стратегического оппортунизма, как Черчилль, который, как никто, знал цену случая и ошибочность долговременных прогнозов.
Четвертый том — «Поворот судьбы», который был опубликован в США в ноябре 1950 года, а в Британии и доминионах — в августе 1951-го, стал самым большим в гексалогии[447]. Работа над ним далась тяжело, что вызвало у автора даже ироничное замечание: «Четвертый том еще больше тиран, чем Эттли»[448]. Издатели настаивали сократить объемы цитирования официальных бумаг и постараться изложить приводимые документы своими словами. Но автор упирался, объясняя, что «историческое значение» каждой цитируемой им государственной бумаги «во много раз превосходит любой текст, который может быть написан» после завершения событий. В архиве сохранился черновик одного из ответов издателям, где он признает, что «не может соревноваться в личных воспоминаниях с капитаном Батчером» и не может в нынешних обстоятельствах «написать историю мировой войны в стиле Гиббона или Маколея»[449]. В итоге благодаря Ривзу, который смог примирить враждующие стороны, а также помощи Дикина и Келли текст был переработан до удовлетворяющего всех состояния.
Следующий том — «Кольцо смыкается» — появился на книжных прилавках, когда Черчилль занял пост премьер-министра (ноябрь 1951 года в США и сентябрь 1952 года в Великобритании), что благотворно сказалось на объемах продаж. В оценках же помимо хвалебных отзывов все больше стали звучать нотки разочарования, которые одни связывали с довлеющей над авторским стилем апологией (на этот раз Черчилль защищал свою Средиземноморскую стратегию и задержку открытия Второго фронта), а также с самими описываемыми событиями. «Плохие новости всегда интереснее читать, чем хорошие, а этот том посвящен почти полностью хорошим вестям», — объяснял Дафф Купер (1890–1954), который сам владел прекрасным историческим слогом (вспомнить хотя бы его биографию Талейрана) и даже рассматривался издателями в качестве возможной замены Черчилля в случае скоропостижной кончины британского политика до завершения литературного проекта[450]. Также автор остался верен себе в подборе фактов и диспаритете тем. Признавая, что «по своим масштабам победа, которую вели русские, превосходит» «Оверлорд» и события в Италии, а также отмечая, что именно эта борьба «создала основу, позволившую британским и американским армиям приблизиться к кульминационной точке войны», Черчилль уделил ничтожно мало места описанию героических битв Красной армии. Например, о трех «огромных сражениях у Курска, Орла и Харькова» было рассказано всего на полутора страницах, а масштабным наступлениям в начале 1944 года, в результате которых были освобождены Ленинград и Крым, уделена всего одна страница