[376]. Идеи, мысли, предложения, которые прежде извергались из него, словно раскаленная магма из кратера вулкана, теперь резко сократили свой поток, сделав приятный раньше процесс диктовки утомительным и безуспешным занятием.
Следующий 1953 год не принес облегчения. Как известно, в июне Черчилля сразил обширный инсульт. Оказавшись на грани между жизнью и смертью, политик не отчаивался. Относительно быстро оправившись от серьезного удара, он стал размышлять о своем будущем. И это будущее по-прежнему было связано с политикой. Он не хотел сдаваться. Всегда веря в собственную исключительность, Черчилль увидел в инсульте и в восстановлении после него не знак скорой отставки, а знамение продолжать дальше. «Обстоятельства убеждают меня в моей незаменимости», — заявил он супруге в начале июля 1953 года[377].
Одни полагали, что он надеется на последний триумф, как его великий предшественник Бенджамин Дизраэли на знаменитом Берлинском конгрессе 1878 года. Другие, наоборот, видели в упорстве Черчилля стремление повторить судьбу Уильяма Питта, графа Четэма, который потерял сознание во время пламенной речи в палате лордов и скончался через месяц после трагического события[378]. Сам же Черчилль считал себя великим миротворцем, желавшим перед своим уходом заложить фундамент прочного мира на следующие десятилетия и покончить с «холодной войной». «У меня больше нет амбиций, — признавался он. — Своим последним делом я вижу ослабление напряженности в международных отношениях с мощением дороги к миру и свободе. Энергичные политические маневры отныне стали непрактичны. Вся сила в переговорах»[379]. Примечательно, что эти слова были сказаны Вольфгангу фон Тирпицу (1887–1968), сыну известного адмирала Альфреда фон Тирпица (1849–1930), основоположника современного флота Германии, а в период с 1911 по 1914 год главного оппонента Черчилля в военно-морской сфере.
Горькая правда заключалась в том, что если до инсульта выполнение обязанностей требовало усилий, то после болезни премьерская ноша стала тяжелее вдвойне. И дело даже не в том, что в первые месяцы после инсульта Черчилль вяло и неохотно занимался решением государственных вопросов[380]. Он и дальше не слишком загружал себя должностными обязанностями. Сначала он жаловался лорду Морану на слабеющую память, пока, правда, только на имена. Затем на апатию: «Я могу заставить себя сделать все что угодно. Отсутствие желания — вот что беспокоит меня больше всего»[381].
Подобная концентрация на собственном самочувствии также была весьма показательна. Несмотря на веру в свою избранность, участившиеся болезни не могли не оставить печального следа. Причем не только на физическом, но и психическом каркасе несокрушимого некогда исполина. Еще со времен первого спазма сосудов в 1949 году Черчилль начал беспокоиться о повторении удара. После инсульта эти опасения приобрели более навязчивый характер. «Я полагаю, немногие пережили два инсульта?» — спросил он у своего врача в марте 1954 года. Судя по всему, для Черчилля это был риторический вопрос. Не дожидаясь ответа, он продолжил: «Конечно, в один из дней меня настигнет следующий удар». И дальше, улыбнувшись, добавил: «Новый инсульт решит все проблемы»[382].
Понимая свою уязвимость, предпринимал ли Черчилль корректирующие действия, способные поправить здоровье и отодвинуть неизбежный конец? Это может показаться странным, но нет, он ничего не предпринимал. Казалось, что даже Клементина больше заботилась о его здоровье, чем он сам. За годы их более чем полувековой совместной жизни она поднимала время от времени вопрос о лишнем весе своего супруга. В 1954 году она в очередной раз вернулась к этой проблеме. В ее ванной комнате стояли весы, которые показывали, что вес мужа составляет девяноста пять килограммов; при росте 170 сантиметров это было, пусть не критичным, но настораживающим значением. Клементина смогла убедить Уинстона перейти на томатную диету. Для того чтобы вернуться к привычному рациону, Черчилль высказал предположение, что весы его супруги работают некорректно. Для доказательства своей гипотезы он использовал другие, но они показали еще более удручающий результат — 98,3 кг. Заклеймив их как «сломанные», Черчилль устремился на поиски достоверного, в его понимании, устройства. Кто ищет, тот всегда найдет. В итоге он обнаружил весы, которые оказались по отношению к нему великодушными: они оценили вес политика в девяноста два килограмма. Черчилль счел это достаточным для отказа от томатной диеты. «Я не питаю злобы к помидорам, но полагаю, что помимо них человек должен есть и что-то другое», — заявил он жене[383].
Этот эпизод недвусмысленно показывает, что Черчилль мало заботился об изменении своего образа жизни, словно никакой болезни и не было. Отчасти это объяснялось его особым отношением к опасности. На этот раз он предпочел вступить, если не в борьбу, то в игру с фатумом. Обсуждая свое состояние в июне 1954 года, он вновь признал, что отчетливо понимает: однажды он все равно станет жертвой инсульта, его сердце остановится, планы не сбудутся и вся деятельность прекратится. Самое время отойти в сторону, спокойно проведя остаток дней? Только не для Черчилля. «Я не собираюсь сдаваться», — в очередной раз повторил он. В его представлении, неизбежный и скорый удар не был поводом для отставки. Наоборот, «уйти сейчас» воспринималось им как «трусость»[384].
У врачей, однако, было другое мнение. Они отмечали, что «физическое состояние премьера меняется так же часто, как его настроение»[385]. Причем они констатировали, что состояние апатии, слабость и нежелание работать наблюдаются все чаще. Аналогичного мнения придерживалось и близкое окружение. Норман Брук впоследствии вспоминал, что к концу 1954 года, несмотря на проблески былого великолепия, у Черчилля по большей части уже не было «ни умственной, ни физической энергии для работы с государственными бумагами и общения с подчиненными»[386]. В начале 1955 года Колвилл констатировал, что состояние премьер-министра ухудшается с каждым месяцем. Из относящихся к проблемам управления страной документам он-де читает только газеты, а любой активности предпочитает игру в любимый безик. Даже стандартная процедура подписания писем, и та требовала огромных сил и предварительной работы[387].
Несмотря на свое в целом неважное самочувствие, у Черчилля по-прежнему оставались персональные козыри. Например, он сохранил знаменитое чувство юмора, подтверждением чему является множество переживших эпоху эпизодов. Приведем некоторые из них.
В начале декабря 1951 года Черчилль принимал в Лондоне Конрада Аденауэра (1876–1967). Британский политик высоко отзывался о первом федеральном канцлере ФРГ, считая его «самым мудрым государственным деятелем Германии со времен Бисмарка»[388]. В тот день, после официальных заседаний, наслаждаясь коньяком и кофе, они решили порассуждать о том, какие бы изменения Господь внес на Земле, если бы создавал этот мир заново.
— Возможно, он поместил бы каждую страну на отдельный остров, окруженный своим проливом, — сказал Черчилль.
— Явно британская точка зрения, — произнес канцлер.
— А что предлагаете вы? — спросил премьер.
— Если бы я создавал этот мир, я бы предложил снять все ограничения на совершенство умственных способностей, но при этом задал бы определенный порог человеческой глупости.
— Так не пойдет, — заметил Черчилль, — в таком случае я лишился бы многих членов моего кабинета.
Другой эпизод, когда в мае 1955 года Би-би-си развернула дискуссию о христианстве и атеизме, Черчилль упрекнул радиовещательную корпорацию в том, что она сеет сомнения в обществе. В ответ представители Би-би-си заявили, что основной целью их деятельности является борьба за правду, поэтому они должны предоставить возможность каждой стороне отстаивать свою точку зрения. Черчилль, не растерявшись, поставил журналистов на место: «Если бы во времена Христа было радио, Би-би-си также выделило бы одинаковое время в эфире Иуде и Иисусу?»
Или другая острота, правда, из более позднего периода, когда политик уже вышел в отставку. На одном из заседаний в палате общин двое депутатов, наблюдая за экс-премьером, как им казалось, с достаточно безопасного расстояния, перешептывались между собой:
— Говорят, старик совсем уже выжил из ума.
И в этот момент их настигла хлесткая ремарка Черчилля:
— А еще говорят, что старик плохо слышит[389].
Помимо юмора у Черчилля сохранилось трудно формализуемый, но хорошо ощущаемый авторитет лидера. Он мог не уделять должного внимания работе с документами, он мог реже посещать палату общин, он мог сократить число заседаний правительства, а те, которые все-таки проходили, вести, не следуя повестке, он мог выглядеть усталым или восстанавливаться после очередного упадка сил, но он оставался единственным, кто определял курс и политику правительства. Джон Колвилл, знавший Черчилля на пике его возможностей, наблюдал за своим боссом и приходил к выводу, что, несмотря на возраст, премьер по-прежнему сохранил огромное влияние. Он был способен держать парламентскую аудиторию в напряжении в течение своих долгих выступлений, доминировать над членами правительства, правда, уже не как Ахилл, а как Будда