В какой-то степени Черчилль даже смог обратить пошатнувшееся здоровье в свою пользу. Например, беседы с ним все реже стали походить на монологи. Он давал собеседникам возможность высказаться, после чего вступал с ними в спокойную и продуктивную дискуссию[391]. Наконец, он обладал огромным весом в международной политике, позволявшим ему на равных вести диалог с президентами США и компенсируя своим личным реноме диссонанс между мощью атлантического партнера и слабостью великой некогда империи. Была у Черчилля и народная популярность, как, впрочем, и любовь со стороны его коллег-по-литиков, причем не только среди тори и не только в кабинете министров, но и в парламенте. Неслучайно сам Черчилль неоднократно называл себя «ребенком палаты общин»[392]. Когда он первый раз после своей отставки в июне 1955 года вошел в палату общин, лейбористы прервали обсуждения и в едином порыве стали скандировать: «Черчилль! Черчилль! Черчилль!» В мановение ока все депутаты вскочили с мест, аплодируя и приветствуя великого современника[393].
Все эти знаки любви и уважения, пиетет, а также международное признание — все это было замечательно. Но факт остается фактом. Современные исследователи считают, что Черчилль, несмотря на все его достижения, опыт и личные качества, стал «политическим анахронизмом»[394], мало подходившим в первой половине 1950-х годов для руководства правительством[395]. В глубине души он и сам это понимал. В августе 1954 года он жаловался, что ему не хватает ни энергии, ни воображения для полноценного исполнения своих обязанностей. На мировой сцене появились новые вызовы — водородная бомба. Лет пятнадцать или даже десять назад он использовал бы последние изменения для выработки новой политики и смены устаревшей доктрины. Но теперь у него банально не хватало сил для подобных свершений. Ему вообще не хотелось, чтобы его беспокоили[396]. Зимой 1954–1955 года он стал все чаще повторять, что «потерял интерес» и «устал от всего»[397].
Неудивительно, если вспомнить про возраст знаменитого политика. До Черчилля Британия знала только двух государственных мужей, которые возглавляли правительство, перейдя в девятый десяток: Уильям Гладстон и 3-й виконт Пальмерстон[122]. В 1954 году, когда Черчилль отмечал свой восьмидесятилетний юбилей, он был единственным членом палаты общин, избранным в парламент на рубеже веков, во времена правления королевы Виктории. Прошло пятьдесят шесть лет с момента последней крупной атаки британской кавалерии, в которой будущий политик также принимал участие. Почти пятьдесят (без года) лет, как он получил свой первый пост в правительстве — заместителя министра по делам колоний, и сорок четыре — как он стал Тайным советником. Черчилль был не только великий, но и древний премьер. Когда на одном из заседаний правительства он произнес: «как я сказал моим коллегам в 1854 году», никто из присутствующих вначале даже не встрепенулся. Лишь спустя несколько мгновений кто-то выразил удивление. Черчилль решил поправиться, заметив, что речь шла про 1954 год[398]. К слову заметим, что великий британец порой был не против пошутить насчет своего возраста. Так, во время одного из обсуждений в палате общин, отвечая на обвинения лейбористов, что премьер-министр сообщает депутатам о войне в Корее еще меньше информации, чем Гладстон во время Крымской войны, он, улыбаясь, парировал, что ему трудно комментировать полноту информации, предоставляемую Гладстоном в середине 1850-х годов, поскольку это было «даже до моего появления на свет»[399].
Шутки шутками, но смешного на самом деле было мало. Черчилль устарел. Устарело его мировоззрение. Устарели его выступления. Как выразился Джон Колвилл, то, что в 1940 году было «чудом», в 1955-м превратилось в «мелодраму»[400]. В этой связи на поверхности лежит простой вопрос — как при всем здоровье (вернее его отсутствии), как при всех своих несовременных, а порой и архаичных взглядах, при своем возрасте, наконец, Черчилль продолжал оставаться на посту премьера три с лишним года? Неужели его настолько любили, что даже не позволяли себе задуматься о его отставке, не говоря уже о том, чтобы прямо просить об этом? Конечно, нет. Да, к нему относились с уважением, но борьбу за власть никто не отменял. Предложения о том, что лидер тори должен оставить свой пост, стали звучать еще во второй половине 1940-х годов. И Черчилль их поддерживал, успокаивая желающих перемен: «Я скоро уйду, Энтони же не может жить вечно»[401]. Но это на словах. На деле он продолжал тянуть лямку сначала лидера оппозиции, затем руководителя правительства. Разговоры о необходимости смены политического лидера продолжались, усиливаясь всякий раз с очередным ухудшением самочувствия Черчилля.
События показали, что хотя сэр Уинстон и постарел, за штурвал он держался так же крепко, как и раньше, а его политическому маневрированию могли позавидовать более молодые и энергичные коллеги. Дабы успокоить тори, сразу после своего обустройства на Даунинг-стрит в 1951 году он заявил, что его пребывание на посту премьер-министра продлится недолго. Он решил главную задачу, которую поставила перед ним партия, — привел ее к победе на всеобщих выборах, и теперь со спокойной совестью может передать бразды правления преемнику. На своей же миссии — стать великим миротворцем, построив мост долговременного сотрудничества между коммунистическим блоком и западными демократиями, — он в тот момент особого внимания не акцентировал. По крайней мере, на публике.
В начале третьей декады февраля 1952 года у Черчилля произошел ощутимый спазм сосудов головного мозга, ставший первым в череде подобных во время его пребывания на Даунинг-стрит. Тревожный звонок не имел тяжелых последствий, но прозвенел достаточно громко, чтобы активизировать борцов-тори за перемены. Они сочли произошедшее существенным основанием для назначения нового лидера и нового премьера. Но Черчилль так не считал. По его мнению, февраль 1952 года был не тем временем, когда нужно было думать о кадровых перестановках. За две недели до описываемых событий, 6 февраля, ночью, во сне, от коронарного тромбоза скончался монарх Великобритании и Северной Ирландии, глава Содружества наций Георг VI. В сентябре 1951 года королю, больному раком, провели операцию по удалению легкого. «Последние несколько месяцев король шел под руку со Смертью, как будто Смерть была его компаньоном, которого он знал и не боялся», — скажет о покойном суверене Черчилль[402].
Короля и его первого министра отличали неровные отношения. Глава государства сначала не слишком жаловал знаменитого политика, занявшего во время кризиса отречения в конце 1936 года сторону его брата — Эдуарда VIII. Монарх без восторга отнесся к назначению Черчилля на пост премьера в мае 1940 года. Но совместная борьба с общим врагом сплотила двух мужчин, соединив их прочными узами взаимного уважения. Когда Джон Колвилл приехал утром 6 февраля на Даунинг-стрит, он застал Черчилля в спальне. Премьер сидел на кровати и плакал[403].
В беседе с Иденом по телефону Черчилль охарактеризовал кончину Георга VI, как «самое ужасное событие, которое можно вообразить»[404]. В такие моменты нередко вспоминаешь о последней встрече с усопшим. Своему врачу Черчилль стал рассказывать о том, как видел короля в последний раз. Это было неделю назад на аэродроме. Георг провожал дочь и зятя в Кению. «Он был веселый и даже беспечный». «Я думаю, он знал, что не проживет долго, — заметил премьер. — Это был превосходный конец. Он убил на охоте девять зайцев и одного голубя, поужинал в компании пяти друзей, а затем ушел в ночь. Что еще каждый из нас может желать?»[405].
Шестого февраля, за тридцать минут до полудня, Черчилль провел заседание кабмина, сообщив коллегам «скорбную весть». Затем на втором заседании он информировал собравшихся, что «новый монарх возвращается в страну и прибудет на следующий день». Речь шла о принцессе Елизавете Александре Марии (род. 1926), старшей дочери почившего короля. На следующее утро Черчилль направился в аэропорт встречать нового суверена. На обратном пути, заливаясь слезами, он диктовал текст своего предстоящего радиовыступления[406].
Выступая перед согражданами, Черчилль делился своими воспоминаниями о покойном. Неизгладимое впечатление на него произвел один эпизод, произошедший в годы войны. Король и его супруга стояли у окна в Букингемском дворце. В этот момент во внутренний двор упала бомба. Если бы окна не были открыты, взрывная волна разбила бы стекла и мелкие осколки, разлетевшись, нанесли бы глубокие порезы августейшей паре. Но окна были открыты, и взрывная волна просто отбросила короля и его супругу, не причинив им серьезного вреда. Самым же примечательным для Черчилля в этой истории было то, что он услышал о случившемся не из уст короля, а спустя некоторое время, когда собирал материал для своей книги. Его поразило отношение Георга VI, который придал этому событию не больше значения, чем солдат на поле боя рядом с разорвавшейся шрапнелью. «Мне кажется, этот случай прекрасно раскрывает королевский характер», — сказал Черчилль радиослушателям. О том, насколько политика поразил этот эпизод, можно судить по тому факту, что Черчилль, не слишком щедрый на цитаты из чужих текстов, включил личные воспоминания короля о произошедшем инциденте во второй том своих мемуаров