[60].
Мораль этой истории очевидна и прекрасно соотносится с взглядами автора, изложенными в его предыдущих произведениях. Но на этот раз Черчилль, не ограничиваясь одним эпизодом, идет дальше и демонстрирует читателям другую сторону медали. Он напоминает, что ни одно правило не является универсальным и ни одна модель поведения не считается абсолютно правильной в любой ситуации. Комментируя прощение Ричарда Львиное Сердце (115 7-1199), которое тот даровал предавшему его брату Иоанну Безземельному (1167–1216), он отмечает, что поступок короля «нельзя назвать мудрым». Аналогичную мысль он повторяет при анализе решений короля Эдуарда IV (1442–1483) во время Войны Алой и Белой роз. Проявив «неслыханное в этой войне милосердие», король не только простил захваченных высокопоставленных недругов, но и вернул им поместья, а кого-то даже назначил себе на службу. Демонстрируя благородство, Эдуард просчитался. Он не учел, что его недоброжелатели «могли на время отказаться и даже предать дело», которому служили, но «оно все равно оставалось их путеводной звездой». Великодушие короля не разжалобило сердца недоброжелателей. Борьба продолжилась, только с новыми силами и новыми знаниями, переданными врагам по доброте душевной увлекшимся рыцарским поведением королем[61].
Еще одной темой, которая получает неожиданное развитие, становится конфликт между гражданскими и военными руководителями во время боевых действий. Начиная с «Мирового кризиса», Черчилль последовательно отстаивал позицию, что в этом споре последнее слово всегда должно оставаться за политиками, поскольку они видят ситуацию в целом и способны учесть множество технологических, экономических, внешнеполитических и прочих факторов, которыми не владеют профессиональные военные. Не отказываясь от своих воззрений, Черчилль предлагает несколько иную трактовку этой проблемы. В качестве объекта для исследования он выбирает не кого-нибудь, а самого Линкольна. Сравнивая руководителя Союза и президента конфедератов Джефферсона Дэвиса (1808–1889), он отмечает преимущество последнего. Дэвис был выпускником Вест-Поинта, служил в регулярной армии, участвовал в войне с Мексикой. Неплохо разбираясь в премудростях военного дела, он «не только подбирал нужных людей, но и выручал их в трудную минуту». Костяк генералитета армии Юга сохранился на протяжении всей войны, и если кто-то выбывал из обоймы, то не из-за кадровых перестановок, а в результате смерти на поле боя. Линкольн, напротив, руководствовался при назначении чисто политическими мотивами, идя при этом на поводу у своего окружения и меняя полководцев после первой же ошибки. «Ни один из генералов, командовавших федеральными войсками в конце войны, не занимал высоких командных постов в ее начале», — констатирует Черчилль. Он осуждает Линкольна, считая, что его модель поведения имела негативные последствия, поскольку те, кто «боялся президента больше, чем врага на передовой, слишком нервничали, чтобы сражаться в полную силу». Перечисляя нервотрепки, выпавшие на долю генерала Макклеллана, политические враги которого из «бездарного военного министерства» «только и искали любой возможности, чтобы погубить его», Черчилль приходит к выводу, что «когда появляется великий военачальник, мудрое гражданское правительство обязано наделить его сразу всем объемом полномочий в военной сфере»[62].
Рассмотрев точку зрения автора по некоторым вопросам, а также описав формирование команды, трудности и ограничения, с которыми ему пришлось столкнуться, перейдем к непосредственному изложению того, как и в каких условиях создавалось историческое произведение. Работа с участием Черчилля началась летом 1938 года с описания древнего периода, посвященного римскому завоеванию. «Я наконец полностью занялся „англоязычными народами“ и сейчас резвлюсь с Пилтдаунским человеком, Кассивелауном, Юлием Цезарем, Гильдой Премудрым,
Бедой Достопочтенным[138] и другими освященными веками личностями, — делился он в июле 1938 года с Кейтом Фейлингом. — Как сделать все это а) читабельным, b) оригинальным, с) полезным, d) правдивым, известно только руководящему гению Британии, который пока еще не поделился своими секретами с вашим преданным слугой, Уинстоном С. Черчиллем»[63].
Для того чтобы быстрее и качественнее проникнуть в названные «секреты», Черчилль связался с Мортимером Уэллером. Он сообщил ученому, что рассчитывает отвести относительно немного места рассматриваемой эпохе — примерно пятнадцать тысяч слов для рассмотрения римского периода и десять-пятнадцать тысяч слов на завоевание Англии нормандцами. «Таким образом, стоящая передо мной задача связана в основном с избирательностью и обобщением», — объяснил автор. Несмотря на это, ему бы хотелось при написании первых глав, повествующих о временах, когда «штык был могущественнее слова», опираться на мнение профессионала. Черчилль пригласил Уэллера к себе, чтобы тот на возмездной основе (пятьдесят гиней) прочел три «неформальные лекции» о Британии до римского вторжения, о римском периоде и о саксонских королях до появления Альфреда Великого. Он обещал, что «аудитория будет избранная и внимательная — мистер Дикин и я!»[64].
По странному стечению обстоятельств начало работы над новым сочинением совпало для нашего героя с небольшой личной утратой. В тот день, когда политик связался с Уэллером, в номере Evening Standard сообщалось, что мистер Черчилль лишился трех своих лебедей. «Погруженный в политику, он забыл дать указания, чтобы крылья были подрезаны». В итоге завезенные из Австралии птицы покинули пруды Чартвелла. Расстроенный хозяин поместья предложил по одному фунту за каждого возвращенного в целостности и сохранности лебедя, а также по пять шиллингов за информацию, где их можно найти[65].
Возможно, улетевшие лебеди были знаком, но каким — Черчиллю еще только предстояло разгадать. А пока он с головой окунулся в творчество. Разбирая факты римского периода, он обнаружил, что человеческая природа не сильно изменилась за последние две тысячи лет. Например, друиды «связывали себя и своих сторонников узами самых ужасных ритуалов, в которых только может участвовать человек». Черчилль предполагал, что на деревянных алтарях и в жутких обычаях «скрыта разгадка одной из ужасных и тревожащих воображение тайн, которые объединяли галльские племена». Были ли эти зловещие обряды «частью наследия Карфагена, завещанного западному миру» перед тем, как пасть от римского меча? — спрашивал Черчилль, не в силах разгадать эту, как он сам выразился, «величайшую загадку»[66].
Несмотря на то что речь шла о периоде, который был удален от автора на двадцать веков, Черчилль получал огромное удовольствие от работы над книгой. Он обращался к трудам ведущих историков, особенно выделяя «восхитительное повествование» Роберта Говарда Ходжкина (1877–1951), провоста Королевского колледжа в Оксфорде, — «История англосаксов»[67].
Активно увлекшись историческими изысканиями, Черчилль захотел расширить свой кругозор, для чего решил пригласить дополнительных специалистов. В августе 1938 года он попытался выйти на общепризнанного мирового специалиста в области истории романской и англосаксонской Британии академика, профессора Сорбонского университета Фердинанда Лота (1866–1952). «В 1931 году он выступил в Англии с лекцией, которая получила высокие оценки, — обратился Черчилль к Эмери Ривзу. — Я полагаю, сейчас он уже стар. Не мог бы ты собрать о нем сведения, поскольку, если бы я с ним пообщался, это помогло бы написанию глав, над которыми я сейчас работаю»[68]. Ривз ответил через неделю, сообщив адрес Лота, список его работ, а также информацию о том, что «он больше не выступает с лекциями»[69].
Обращение сначала к Уэллеру, а затем к Лоту весьма показательно, поскольку Черчилль проявил неподдельный интерес к древней истории. Первоначально на описание событий и личностей до 1500 года планировалось выделить всего несколько глав, но в итоге рассказ растянулся на целый том, который стал самым объемным во всем произведении. Пожалуй, и самым интересным, передав искреннее увлечение Черчилля процессом работы. Приближаясь к своему шестидесятипятилетнему юбилею, он сохранил юношескую любознательность, соединив ее с опытом и основательностью зрелых лет, что не смогло не сказаться на качестве выходившего из-под его пера текста. Но как это часто бывает во время творческого процесса, не обошлось без сомнений и тревог. В возрасте, когда большинство его коллег и друзей уже выходили на пенсию, Черчиллю пришлось разбираться в хитросплетениях древней истории. «Я полностью запутался во всех этих древних бриттах, римлянах, англах, саксах и ютах, всех тех, с кем, как я думал, уже распрощался навеки после окончания школы», — делился он своим впечатлениями с лордом Галифаксом[70].
Нельзя сказать, что древний период был совсем уж чужд британскому политику. Вполне сносно он изучил его еще в школе, чего желал и своим детям. Сохранилось письмо, в котором Черчилль анализирует эссе своего сына Рандольфа, посвященное Пуническим войнам. Указывая на допущенные ошибки, он отмечает, что Рандольф уделил недостаточно внимания военно-морской мощи Рима. По его мнению, тот факт, что римляне, «нация солдат и земледельцев», смогли во Второй Пунической войне разбить карфагенян на Средиземном море (которое отныне стало mare nostrum