[139]), является «одним из самых удивительных явлений в истории». Свои мысли Черчилль изложил в трехстраничном письме[71]. Примечательно, что он нашел время на составление столь объемного послания в декабре 1925 года — в бытность своего руководства Министерством финансов.
В новом сочинении Черчилль указывал, что «в наш лихорадочный, переменчивый и ненадежный век, когда жизнь находится в движении и ничто не принимается на веру, нужно с уважением изучать римский период»[72]. Почему — спросит скептичный читатель? В письме к сыну Черчилль обращает внимание на еще один важный момент — «моральную силу римлян». Он признает: оба противника отличались жестокостью, но римляне «создавали впечатления, что следуют справедливости, закону и вере». «Может ли кто-то сомневаться, что победа Рима была положительна для истории?» — спрашивает Черчилль, для которого ответ очевиден. В его представлении, итог Пунических войн был не просто «победой естественных и национальных сил против наемников — это была победа более высокой по уровню развития цивилизации»[73].
Аналогичные тезисы нашли отражение в его произведении. Черчилль признавал, что римская цивилизация, которую отличал «универсализм системы управления», «даровала нам гражданские и политические ценности». Когда власть Рима исчезла, Англия оказалась один на один с племенами, «снова превратившись в варварский остров». На смену христианству пришло язычество; «искусству письма — жалкие рунические каракули», «порядку, закону и уважению к собственности — смуты и конфликты». «Варварство в лохмотьях управляло всем», — перечислял Черчилль катастрофические изменения. «Дикие орды, превратившие в руины римскую культуру, не оставили даже семян будущего возрождения», — подводит автор неутешительный итог англосаксонскому периоду[74].
Черчилль был мастером контраста, но только ли своими достижениями привлек Рим его искушенное внимание? Анализируя этот период, он пришел к двум важным выводам. Первый состоял в несправедливости и скоротечности исторической памяти. Римская система оказала значительное влияние на становление британской нации, обеспечила «самые спокойные и самые просвещенные времена, когда-либо выпадавшие на долю обитателей» острова, сделала жизнь последних «умиротворенной, ясной и степенной». Но что осталось после? Разве что «внушительные дороги, иногда заросшие лесом, громадная стена с трещинами, руины крепостей и вилл», но «практически никаких следов римской речи, права или институтов»[75]. А ведь речь идет о правлении, которое продлилось четыре века, — для сравнения, больше чем вся история США!
Второй вывод связан с ответом на животрепещущий вопрос — почему, несмотря на моральную силу и общепризнанные культурные, общественные и правовые достижения, Древний Рим все-таки пал, уступив место варварам? Разумеется, свою роль сыграло рабство: представленное в виде перевернутой пирамиды общество, когда множество обслуживает избранных, представляет собой шаткую конструкцию и долго не устоит. Отмечая эту особенность, Черчилль указывает, что «институт рабства не мог бесконечно долго противостоять новым динамичным идеям, которые несло с собой христианство»[76]. Но он также выделяет еще одну причину распада — стремление к роскоши, доходившее до «фанатичного распутства». Черчилль приводит слова из «Жизнеописания Юлия Агриколы» Публия Корнелия Тацита (середина 50-х — ок. 120): «Мало-помалу наши пороки соблазнили британцев, и они пристрастились к портикам, термам и изысканным пиршествам». Римское правление оказало «расслабляющее влияние», и «в условиях скромного комфорта люди стали вялыми и безынициативными»[77].
История падения Древнего Рима может многому научить и сегодня, считал Черчилль. Своим читателям он предлагал поразмыслить над часто плохо уловимой особенностью исторического процесса: большинство явлений имеют давние причины, а изменения происходят и накапливаются настолько медленно, что когда количество переходит в качество, уже трудно что-либо изменить и практически невозможно понять, как метаморфоза вообще стала возможна. «Подобно многим приходящим в упадок государствам, Римская империя продолжала существовать на протяжении нескольких поколений после того, как ее жизненная сила уже истощилась», — отмечает Черчилль. Добавляя, что «ослабление страны происходило постепенно и положение усугублялось почти незаметно», он предлагает искать причину кризисов в далеком прошлом, одновременно указывая на основную сложность их преодоления — трудно противостоять потопу, набиравшему силу в течение многих десятилетий из разных источников[78].
Закончив первый объемный кусок в пятьдесят тысяч слов, Черчилль признался Уэллеру, что «испытывает комфорт от того, что в эти беспокойные дни тысячи лет отделяют его мысли от XX столетия»[79]. Но для таких людей, как автор «Мальборо» и «Мирового кризиса», убежище в исторических изысканиях, хотя и не было долгим, оказывало заметное влияние на его жизнь. И это влияние было положительным. Как и многие выдающиеся личности, склонные к синтезу, Черчилль привык черпать вдохновение и искать ответы на мучившие его вопросы в разных родниках знаний. Так и сейчас, хотя разбор минувших событий и сопровождался своими трудностями, восторг от познания нового и улавливания нитей, закономерностей и тенденций, объединивших разные эпохи, приносило удовольствие и удовлетворение.
Для человека-думающего найти такие аналогии не составило труда. Но Черчилль привык не только думать, но и действовать, используя последние находки в политической деятельности. Так, в своем знаменитом выступлении в палате общин 5 октября 1938 года, осуждающем Мюнхенское соглашение, он раздвинул рамки происходящего, вставив в текст выступления фрагмент о короле Этельреде II[140] эпоха правления которого «была периодом тягостных невзгод». Это было время, напомнил он депутатам, когда «потеряв все, что было достигнуто потомками короля Альфреда, наша страна погрузилась в хаос». Это было время, когда «нам приходилось платить дань датчанам и постоянно подвергаться нападкам со стороны иноземцев». Черчилль процитировал «пронизанные болью строки Англосаксонской хроники», которые, хотя и были написаны «тысячу лет назад», представлялись политику «весьма актуальными»: «Все эти беды постигли нас по неразумности, из-за того что мы не захотели заплатить дань вовремя, а заключили мир только после того, как даны уже натворили много зла». «По моему мнению, эти слова очень точно отражают суть наших отношений с Германией», — заявил оратор, и дальше добавил: «Такова мудрость, которую завещали нам предки, а любая мудрость уходит своими истоками в прошлое»[80].
Помимо аналогий и перекличек с современностью погружение в глубокие воды далекого прошлого разбудило творческое воображение Черчилля, и за описанием давно ушедших времен он стал размышлять об истории в целом. Четвертую главу первой книги первого тома, которая получила название «Затерянный остров», он начал следующим рассуждением:
Нельзя понять историю без постоянного обращения к тем длительным периодам, с которыми мы то и дело сталкиваемся на опыте нашей собственной короткой жизни. Пять лет — это много. Двадцать лет — это горизонт для большинства людей. Пятьдесят лет — далекая древность. Чтобы постичь, как удар судьбы воздействует на то или иное поколение, надо прежде всего представить себе его положение и затем приложить к нему шкалу нашей собственной жизни. Так, почти все изменения гораздо менее ощутимы для тех, кто является их свидетелями, чем для того, кто в качестве хроникера сталкивается с ними тогда, когда они уже превратились в характерные черты эпохи. Мы всматриваемся в эти события, отделенные от нас толщей в почти две тысячи лет, через несовершенные телескопы исследований[81].
Этот фрагмент был надиктован во время одной из поздних, наводящих на грустные размышления ночей августа 1938 года. Не весь текст будет опубликован. В окончательную версию не войдут идеи автора о распространении исторических знаний. Сначала рассказчики, пытаясь добиться «четкости и ясности», разделяют историю на «отчетливо определяемые эпохи», что приводит к упрощениям и «приемлемому обобщению». Потом приходят ученые — историки и археологи, которые открывают многие «неоспоримые факты», и принятые ранее условности уже становятся бессмысленными. Пока, наконец, на сцене не появляются любители. Они «знают немного», а то, что знают, — «в основном неправильно». Но они обладают прекрасным слогом, в результате чего появляется живое описание с «изобилием упрямых фактов и непримиримых выводов». «Просто удивительно, — изумлялся Черчилль, — насколько старые предания продолжают пропитываться огромным количеством современных критических работ, которые создаются на их основе».
Но «старый сюжет, как правило, оказывается лучшим», — заключал автор[82].
Черчилля отличало ярко выраженное почитание индивидуализма, лежавшее в основе большинства его достижений. Оно определяло характер его поступков и накладывало неизгладимый отпечаток на его поведение, причем неважно, шла ли речь об управлении министерствами и ведомствами, подготовке к очередному выступлению или работе над книгой. Он всегда все делал по-своему. И подобные размышления над самой историей, как и ее представление — лишнее тому подтверждение.