[256]. Комментируя это высказывание, Морис Эшли считает, что, упоминая «общий язык, законы и процессы», Черчилль рассуждал в плоскости памятных и хорошо ему знакомых еще со школы эпизодов — подписания Великой хартии вольностей, подготовки Петиции о правах, проведения Славной революции 1688 года. Оставляя за рамками литературу и искусство, он концентрировался на близких ему областях политики и войны[257].
Описание американской истории передает авторские мысли, некоторые из которых выражены с афористичной четкостью: «В Соединенных Штатах политики всегда вызывали у одних фанатическую преданность, а у других — резкую антипатию, и порой эти чувства преобладали над всякими другими соображениями»[258]. Но в целом, ни в войне, ни в политике Черчиллю не удалось показать единения. Да и с литературной точки зрения нашего героя подвела реализация. Последний том, который должен был продемонстрировать союз Британии и США, превратился в параллельное описание истории двух стран с точками пересечения в противостоянии друг с другом. К тому же историю США Черчилль интерпретировал неверно. По мнению профессора М. Вайдхорна, автор ошибался, отводя Британии исключительное влияние на создаваемое в конце XVIII столетия на американском континенте новое государство. Он просто «не понял американскую цивилизацию», которая опиралась не столько на британские, сколько на европейские ценности; а впоследствии США отказались даже от них, пойдя своим курсом[259].
На то, что поставленная цель так и не была достигнута, обратили внимание уже современники автора, правда, не все из них увидели в этом негативную сторону. «Не знаю, следует ли нам радоваться или, наоборот, расстраиваться в том, что Черчиллю не удалось написать книгу, которую он намеревался написать, книгу, которая позволила бы улучшить англо-американское взаимопонимание», — замечал Морис Эшли[260]. Возможно, произведение стало от этого только лучше? Явное обоснование конкретной идеи с рассмотрением всех фактов через призму заданного императива не всегда идет на пользу творческому результату, часто приводя к схематизму и упрощениям.
Завершая англо-американскую тему, отметим, что неудача в реализации первоначального замысла объяснялась не только физической и интеллектуальной усталостью автора. Свое влияние на результат оказали и более глубокие факторы. Во-первых, патриций Черчилль не слишком подходил для описания общества, изначально построенного на чуждых британской аристократии принципах. Во-вторых, против него выступило время. Права была Марина Ивановна Цветаева (1892–1941), заметив однажды, что «успех — это значит успеть». Черчилль, за которым закрепилась репутация «молодого спешащего человека», всегда торопился. Но в случае с последним произведением стремительное время обогнало его. Он начал работу над книгой слишком рано, а завершил — слишком поздно. Когда в начале 1930-х годов у него появился замысел нового сочинения, он не был готов к его осуществлению. Не был готов как физически — написание «Мальборо» отнимало все время и силы, так и ментально — он просто не созрел для убедительного обоснования необходимости укрепления англо-американского сотрудничества. Понимание того, насколько важным для его страны станет объединение сил с прежней колонией, придет к Черчиллю позже, в годы войны. Когда же тетралогия будет завершена и начнется ее публикация, момент также окажется упущенным. Многое изменилось за прошедшие двадцать лет: изменилось место Британии в мире, изменилось место США, изменился характер их взаимоотношений, в которых больше не было места паритету. Поэтому из кузнеца союза англоязычных стран труд Черчилля превратился в панегирик величия Британской империи, а за самим автором еще больше закрепилась репутация империалиста — последнего среди фигур подобного масштаба в британской истории.
В своей книге Черчилль открыто придерживается концепции величия Британии, которая представлена главным защитником гражданских свобод и прогресса. При этом автора не смущает, что для восхваляемой им борьбы за свободу и распространение прогресса его страна нередко обращалась к жестокой колониальной политике. Он рассматривает колонизацию, как двигатель прогресса. «Взгляд Цезаря пронзал века, и там, где прошли его легионы, обустраивалась цивилизация», — пишет автор[261].
На примере Цезаря Черчилль придает универсальный характер выдвигаемой системе ценностей. Но в целом, колонизация других стран представляется ему оправданной только в тех случаях, когда реализуется британскими политиками. Для остальных — это уже порабощение и диктатура. Даже высоко чтимому им Наполеону, наводящему военными методами порядок в Испании, достается в этой связи. Ведь не понял же император французов жителей Пиренейского полуострова, которые «предпочитали неуправляемость собственного правительства рациональному правлению, навязанному извне». Чем отличается Индия от Испании, Черчилль не поясняет, но в отличие от французского императора, притеснявшего испанский народ, британские колонизаторы принесли на субконтинент блага современной цивилизации, подведя черту под индийским «кровопролитием, тиранией и анархией». В своей апологии британского империализма Черчилль доходит до настоящей софистики, находя утешительные слова даже для такой неприглядной стороны этого движения, как рабство. «Большая часть рабов, — заявляет он, — адаптировались к условиям своей жизни, которые, хотя и выглядели одиозно, в физическом отношении представлялись менее жестокими, чем у африканских варваров»[262].
По мнению Джона Пламба, акцент на Британской империи и многовековой британской истории составляет главную ценность написанного Черчиллем четырехтомника. В своей рецензии для Daily Telegraph, подготовленной после публикации третьего тома, Пламб отмечал, что «это произведение останется в истории; оно останется не потому, что написано сэром Уинстоном, оно останется из-за присущих ему положительных свойств <…> и в еще большей степени оно останется потому, что отражает мысли и чувства англичан о своем прошлом, выраженные в момент зенита их империи»[263].
Восторженная оценка Пламба была одним из многих голосов, прозвучавших в хвалебном хоре рецензентов. Дж. П. Тэйлор преподнес первый том, как «одно из самых мудрых, самых увлекательных из когда-либо написанных сочинений на историческую тему», в Baltimore Sun книгу Черчилля назвали «настолько же драматичной, благородной и трогательной, как и все созданное этим автором», a New York Times расценил последнее сочинение британца, как «наследие человека, обладающего сверхчеловеческой энергией и величайшей интеллектуальной мощью»[264]. Вряд ли подобное единодушие было связано лишь с положительными чертами обсуждаемого произведения. Пройдя за двадцать лет путь от заднескамеечника палаты общин в момент начала работы над книгой до национального героя во время ее публикации, Черчилль второй половины 1950-х годов уже сам начал превращаться в миф, окруженный почитанием, любовью и преклонением. Со временем запах фимиама стал улетучиваться и место дифирамб занял анализ.
Хотелось бы написать, что анализ был благожелательный, но больше похоже на то, что он стал критическим. Например, Норман Роуз назвал четырехтомное произведение Черчилля «разновидностью пастиша»; Рой Дженкинс счел его «не самым лучшим результатом литературной активности Черчилля»; Поль Эддисон сказал о нем, как о «внешне производящем впечатление, но, по сути, одним из наименее успешных» сочинений автора; Манфред Вайдхорн заявил, что четырехтомник, хотя и представляет собой «огромное эпическое повествование о Британии», «остается слабой и вызывающей раздражение работой»; и даже упоминаемый выше Дж. Пламб указал на «игнорирование экономической, социальной и интеллектуальной истории», а также на недостаток рассмотрения «рабочего движения и промышленных технологий»[265].
На самом деле Черчилль показывает развитие и влияние идей, правда, в основном ограничиваясь эпохой Ренессанса с ее «идеалом разносторонне развитого человека» и попытками «примирить античные идеи с христианским учением», которые в итоге превратились в Реформацию. Есть у Черчилля и упоминания интеллектуальных исполинов, например идеолога прерафаэлитов Джона Рёскина (1819–1900) — «личности пророческого склада», которая «окидывая взором викторианский пейзаж, тщетно искала среди него зачатки» братства мастеров Средневековья с их «гармоничным созданием произведений искусств». Затрагиваются на страницах «Истории» и отдельные произведения. В частности, «Происхождение видов» Чарльза Дарвина (1809–1882). Черчилль прочитал труд Дарвина еще во время службы в Бангалоре. Описывая это произведение спустя полвека, он заметил, что «теория эволюции с ее акцентом на выживании самых приспособленных видов явилась мощной поддержкой викторианскому оптимизму».
Из всех произведений англоязычной литературы Черчилль подробно рассматривает лишь одно — бестселлер Гарриет Бичер-Стоу (1811–1896) «Хижина дяди Тома». В начале 1930-х годов он подготовил пересказ этого романа. Теперь же он решил произвести его разбор, который сам по себе заслуживает отдельного внимания. Признав «откровенно пропагандистский» характер произведения, он анализирует, какие средства были использованы автором, чтобы взбудоражить читателей. Вместо утомительных рассуждений и вялой фабулы, вместо фантастичных небылиц и искусственных поворотов сюжета, Бичер-Стоу сделала ставку на перечисление «простых и ярких эпизодов, характерных для системы рабовладения»: разрушение домашнего очага, разлучение супругов, продажа детей и отрыв младенцев от материнской груди, «беспорядочная продажа рабов с молотка после смерти доброго хозяина», «бессилие добродетельного рабовладельца и жестокость порочного», ужасы на плантациях, насилие над молодыми рабынями и прочие бесчинства, бесстыдства и мерзости, что наблюдались в «цивилизованном, образованном, современном христианском сообществе». Отмечая, что все эти факты были представлены в книге с «большой художественной выразительностью», Черчилль резюмирует: «Такая пропаганда имела сокрушительную силу»