терпим, мрачен и строг: «Мы все глубже погружаемся в варварство, потому что терпим это в силу моральной летаргии и прикрываем лоском научного комфорта»[287].
В другом фрагменте, посвященном противостоянию баронов с монархом в середине XIII века, в эпизоде, когда лидер баронов Симон де Монфор, 6-й граф Лестер (1208–1265) одержал в 1263 году победу в сражении при Льюисе, пленив короля Генриха III, его двор и старшего сына, Черчилль добавляет авторский комментарий: «Теперь Монфор стал во всех отношениях хозяином Англии, и если бы он, как это произошло в современной истории некоторых европейских стран, жестоко уничтожил всех, кто оказался в его власти, то мог бы надолго закрепить свое положение»[288]. Противники Монфора оказались не столь благородны, как сохранивший им жизнь лидер баронов. После своего побега из плена принц Уэльский Эдуард объединился с врагами Монфора и разбил его в битве при Ившеме (август 1265 года). Монфор был убит, сражаясь за свои идеалы. Сторонники короля отрезали Монфору голову, насадили ее на копье, а отрубленные руки и другие части тела разослали по городам.
Последняя в перечне, но не по значимости особенность исторического мировоззрения Черчилля связана с его отношением к самой истории. Сегодня под этой дисциплиной принято понимать отдельное научное направление, располагающее своим методическим, терминологическим и теоретическим аппаратом. Как и любая другая наука, история требует кропотливых и не всегда благодарных изысканий. Иногда для освещения одного малозначительного события приходится изучать огромный корпус источников, как имеющих прямое отношение к объекту исследования, так и содержащих косвенную информацию, способную повлиять на понимание антуража и фона, на котором развивалось событие. Черчилль погружался в исторические изыскания, когда писал «Речную войну» и биографию отца. Но при написании следующих произведений сбор и анализ материала не были приоритетными. Да и само отношение к истории у него было не как к академической дисциплине, а скорее как к области знания, питавшей его живое воображение и гибкий ум, а также вдохновлявшей его деятельную натуру.
Отсюда его глубокое ощущение историчности прошлого, рассматриваемое И. Берлином, как «единственный, центральный, организующий принцип моральной и интеллектуальной вселенной» Черчилля[289]. Отсюда его подход к героизации истории. Отсюда его стремление не только к объективному анализу произошедших событий, но и к повышению их привлекательности путем соотнесения различных эпизодов между собой[290]. Черчилль сам признавал, что его «книга не претендует на то, чтобы соперничать с работами профессиональных историков». Он — художник больших полотен и крупных мазков, он отдает предпочтение батальным сценам и ярким краскам, пропуская их через призму своего интеллекта и опыта. «Я пишу о тех событиях в нашем прошлом, которые кажутся значительными мне, и делаю это как человек, имеющий некоторое знакомство с суровыми испытаниями последних десятилетий»[291].
Но, как и у любого художника, помимо завидного упорства, тонкого ума и титанической работоспособности, одним из главных составляющих черчиллевского метода является пылкое воображение. По мнению исследователей, воображение Черчилля представляло уникальную силу, объединявшую в единую систему разрозненные верования, прозрения, привычки, оценки и точки зрения. Именно воображение в сочетании с железной волей и исполинской силой способно изменить мнение огромной массы и составляет основу эффектного лидерства[292].
Одновременно с лидерством воображение является основным топливом творческого процесса. В этой связи, как справедливо замечает Джон Лукач, Черчилль больше походил на «писателя, увлеченного историей, а не историка, увлеченного писательством»[293], а его последнее сочинение рассматривается не только как созданное в жанре нон-фикшн, сколько тяготеющее к «разновидности литературного романа»[294]. При этом «История» остается литературой выражения, а не анализа. Основное внимание в ней уделено тому, что произошло, а не тому, почему это произошло. Автора привлекает действие, а не мотивы, которые, как он сам прекрасно понимал из своей политической деятельности, могут быть ошибочны, поскольку часто приходится опираться на усеченные, недостающие, а порой и неправильные исходные данные и заложенные предпосылки.
Несмотря на перечисленные особенности, слабости и недостатки рассматриваемого сочинения, восторги читателей и большой объем продаж первых тиражей был заслужен. Права была Клементина, когда указывала, что книга ее супруга «должна понравиться обычным гражданам»[295]. Черчилль написал то, что было приятно читать, причем по обе стороны Атлантики[296]. Это была лестная история. Но эта лесть была искренней, поскольку выражала взгляды, за которые политик боролся на протяжении многих десятилетий в различных министерствах и ведомствах, а также на посту главы правительства.
Сам Черчилль во время общения с Ривзом в 1955 году выразил надежду, что его четырехтомник привлечет к себе внимание не только именем автора, но и «собственными достоинствами»[297]. Некоторые исследователи действительно оценивали этот труд подобным образом. Но для большинства критиков интерес к тетралогии в первую очередь связан с тем, что на обложке стояло имя «Уинстон Спенсер Черчилль». Это произведение стало еще одним зеркалом мировоззрения знаменитой личности.
Подобное обстоятельство наверняка огорчило бы автора, но такова реальность. Хотя Черчилль и написал множество исторических книг, профессиональным историком он не был, да никогда и не претендовал на этот статус. Его исторические сочинения интересны не столько фактами, сколько авторской точкой зрения, трактовками и оценками, в которых проявляется его отношение к прошлому, настоящему, и будущему. И нужно отдать должное нашему герою: в отличие от выдержанных викторианских авторов, он с охотой делится своим мнением, знаниями и опытом.
С учетом этой особенности, самое время перейти к теме, которая никогда не потеряет своей актуальности, по крайней мере до тех пор, пока сердце последнего человека будет биться, мозг — строить планы, а тело с завидной готовностью стремиться их реализовывать. Речь идет о власти.
В книге Черчилля представлена обширная галерея власти, во всей ее многообразии, причудливости, величии и низости. Например, Альфред Великий научил свой народ мужеству, «придав ему уверенность в силах»; благодаря «внушительному и гибкому интеллекту» он сделал ставку на «распространение образования» и «поощрение учености»; он стал лидером объединения, сумев «смирить воителей, обучить их искусству мира» и обеспечив «рождение нации». Генрих I (1068–1155) построил свою систему управления на создании первого административного аппарата и «организации более надежного контроля над государственными финансами»[152]. Генрих VIII добивался своего благодаря чудовищному упрямству. «В стране нет ни одного человека, чью голову я не заставил бы слететь, если моей воле посмеют перечить», — устрашал он сановников. Черчилль, которого также было непросто переубедить, признавал, что Генрих «был кошмаром для своих советников»: «сопротивление лишь усиливало его упрямство», «противодействие подстегивало» его начинания, а «оппозиция укрепляла его в решимости следовать своим планам». При этом король умел быть скрытным, заметив однажды: «Если я узнаю, что моей шляпе известны мои замыслы, я брошу ее в огонь». Его дочь Елизавета I во многом унаследовала отеческие качества: «храбрость во время кризисов, жесткую и властную решимость, а также почти неистощимый запас физической энергии». Но на ее примере автор показывает женский лик власти. Она умела «вызывать привязанность», которой не мог похвастаться ни один британский монарх. По мнению Черчилля, в некотором смысле ее отношения с подданными представляли собой «один долгий флирт». «Елизавета дала своей стране любовь, которую никогда не вкладывала ни в одного мужчину, и народ отвечал ей преданностью, чуть ли не поклонением». Правивший после Тюдоров Вильгельм III Оранский отличался «искусным использованием фактора времени», «игрой на чужих слабостях», «безошибочным чувством меры», а также «умением определять очередность задач». Как иноземному правителю, ему пришлось столкнуться с множеством трудностей, однако благодаря перечисленным выше качествам, которые, по словам Черчилля, «характеризуют Вильгельма как нельзя лучше», он смог не только удержаться на престоле, но и вести успешное военное противостояние с Людовиком XIV, а также способствовать развитию британского мореплавания[298].
Из других личностей, не являвшихся августейшими особами, Черчилль выделяет «величайшего революционного вождя» Джона Пима (1584–1643), который умел сочетать несочетаемое: был «решителен в сильных мерах и изобретателен в малых средствах», одновременно дерзок и практичен, смел и острожен, систематичен и гибок. Джордж Сэвил, 1-й маркиз Галифакс (1630–1695), в котором «хладнокровная сдержанность сочеталась с широтой суждений и способностью к решительным действиям», напротив, своей упорной и твердой защитой «промежуточного курса», своими переходами с одной стороны на другую, своей способностью «идти с течением или против него, не теряя при этом своей силы или уважения других», «смог придать уважительный оттенок слову „флюгер“». Другим, менее успешным руководителем, заигрывавшим с оппортунизмом, был Генри Сент-Джон, 1-й виконт Болингброк (1678–1751). Разбирая его пример, Черчилль признает, что Сент-Джон был «блестящим изворотливым оппортунистом»: если у него и имелись «истинные замыслы, то их едва ли удалось установить», он «обладал талантом решительно высказываться в любом политическом ключе, которого требовала ситуация»; он спокойно мог «попасть в самую точку, хотя в какую именно, его, похоже, мало волновало». Однако ему не удалось удержаться на Олимпе. По мнению нашего героя, главным недостатком этой «неискренней и напыщенной фигуры» было то, что, ведя периодически крупную игру, Болингброк «в критический момент раз за разом колебался и проигрывал»