Наблюдая с позиции герменевтики за тем, как Черчилль ловко оперирует фактами, пытаясь доказать тезис о том, что Вторая мировая война была «ненужной войной», что ее легко было предотвратить, а допущенные в прошлом ошибки должны служить предостережением в будущем, в рассуждениях британского политика можно обнаружить дополнительный смысловой пласт. Все аргументы Черчилля с упрощением и контрастом, а также доказательством того, что он оказывался прав гораздо чаще, чем принято думать, служили вовсе не средством достижения главной цели — описание войны и причин, к ней приведших. Они и были главной целью — создать миф о Черчилле-супергерое, о решительном, волевом, бесстрашном, непоколебимом, прозорливом государственном деятеле, который смог не только одним из первых разглядеть опасность на заре ее появления, но и, подвергаясь хуле и остракизму, сумел публично заявить о своей точке зрения и вступить за нее в борьбу. Характерным словесным подтверждение этого образа стало следующее назидание из «Надвигающейся бури»:
Если вы не станете сражаться за правое дело, когда можете легко одержать победу без кровопролития; если вы не станете сражаться, когда ваша победа гарантирована и достижима с небольшими потерями, вы дождетесь того момента, что вам придется вступить в борьбу, когда все факторы будут против вас, а ваши шансы на выживание будут ничтожны. Возможен и еще более мрачный сценарий, когда придется сражаться без надежды на победу, поскольку лучше погибнуть в бою, чем жить в рабстве[257].
Результат мифотворческой деятельности превзошел даже самые смелые ожидания автора. В западной политической культуре имя Черчилля стало синонимом борьбы, а аллюзии на его поведение — частым атрибутом внешнеполитических выступлений и подходов, связанных с выходом из кризиса и демонстрацией решительной политики. Подобные тенденции не могут не удивлять, поскольку речь идет о мифе. А мифу, как известно, нельзя подражать напрямую, и уж тем более его опасно использовать в качестве программы действий. Прав был профессор Джон Рамсден (1947–2009), когда предупреждал, что упрощенный взгляд на политику умиротворения, изложенную Черчиллем, представляет «ловушку для большинства его последователей». Сколько западных политиков устремлялись в горнило борьбы, прикрываясь провалом политики умиротворения, и сколько из них потерпели поражение, оказавшись на деле в непохожей ситуации, с другими реалиями, с отличными причинно-следственными связями и, как следствие, с иными результатами? Подтверждая эту закономерность, Артур Майер Шлезингермладший (1917–2007) предположил, что использование Мюнхена в качестве модели подражания может послужить прекрасной темой для диссертации. И не исключено, что взявшийся за нее исследователь обнаружит, «насколько много ошибок, совершенных под именем „Мюнхена“, превысило изначальный просчет 1938 года»[258].
Нужно отдать должное Черчиллю, который, хотя и утверждал, что «„умиротворение“ во всех его формах лишь поощряло агрессию и усиливало власть диктаторов», понимал ограниченность созданного мифа. Он указывал на непостижимость истории, которая «в основном представляет собой список преступлений, безумств и несчастий человечества». Легко рассуждать о правильности тех или иных решений, располагая всеми фактами и мнениями по обе стороны проблемы. В реальности же приходится действовать в условиях дефицита информации, полагаясь на собственные, не всегда верные, представления, двигаясь по неизвестной территории и «руководствуясь, главным образом, догадками». Поэтому, указывает Черчилль, подобные случаи никогда не следует рассматривать «в отрыве от обстановки»[259]. Выступая в 1950 году в палате общин, он пояснит, что «„нет политике умиротворения“, хотя и является для государства хорошим лозунгом, требует уточнений». Черчилль отмечал, что само по себе умиротворение может быть «и плохим, и хорошим, в зависимости от обстоятельств». «Стремление сохранить мир, проистекающее из слабости и страха, одинаково напрасно и фатально, — объяснял он. — Стремление же сохранить мир, идущее от силы, великодушно и благородно, это самый прочный, а может быть, даже единственный путь к мирному обществу»[260]. Черчилль личным примером покажет, что он имел в виду, говоря об «обстоятельствах», когда во время своего второго премьерства, к недовольству североатлантического союзника, начнет кампанию деэскалации напряженности и налаживания отношений с СССР.
Но об этом несколько позже. Пока же скажем еще несколько слов о первом томе. «Вторая мировая война» стала не только апологией, но и выражением авторских взглядов. Некоторые из них были рассмотрены выше. Другие звучали приглушенно, но от этого их роль в мировоззрении британского политика не была меньше. Возможно, даже наоборот. Они не имели прямого отношения к описываемым событиям, и тот факт, что они появились, пусть даже по касательной в отношении к главной линии разыгрываемой драмы, говорит об их важности для автора. Например, Черчилль критически оценивает подготовку к предстоящим боевым действиям, повторяя известную мысль, что военные всегда готовятся к прошлой войне[261]. По его мнению, эта особенность связана с инерционностью мышления и врожденным недоверием, страхом и даже «отвращением»[262] большинства руководителей к инновациям и изменениям. Так было всегда и так будет всегда, а вопросы инерции уже давно стали в теории управления отдельным объектом для исследования. Но Черчилль также обращает внимание на еще один нюанс, связанный с подготовительными мероприятиями и учетом изменившихся реалий. Он указывает, что одинаково опасно при разработке планов не только игнорировать последние нововведения, но и придавать им неоправданно большое значение. Как, например, стало с военно-воздушными силами, которые рассматривались в качестве «главного фактора обороны». В то время как на самом деле «роль авиации была преувеличена», и в начале войны ожидания от этого грозного оружия оказались «преждевременными»[263].
«Надвигающаяся буря» посвящена не только описанию межвоенного периода и разбору причин, приведших к мировому пожару, но и начальной стадии самого военного конфликта. В историографии боевые действия на Западном фронте в период с сентября 1939-го до мая 1940 года принято называть «Странной войной». Черчилль решил использовать другой термин — «Сумерки войны», заимствовав его из письма Чемберлена[264]. Свое название этот период получил за отсутствие масштабных боевых действий, что больше напоминало не саму войну, а подготовку к решающему противостоянию. В своем тексте Черчилль обыгрывает известную военную истину: пассивное ожидание битвы в течение длительного времени разрушает боевой дух армии не хуже поражения. В отличие от союзников (Великобритании и Франции), немецкое командование смогло использовать возникшую паузу для «уничтожения и покорения»[265] Польши, а также тщательной подготовки к операциям на Западном фронте. Вновь прибегая к контрасту, Черчилль демонстрирует различия в подходах на линии Мажино и линии Зигфрида. Если лексический ряд, описывающий поведение союзников, содержит «бездействие», «настроение апатии», непонимание «чрезвычайной важности положения», отсутствие «новых принципиальных стратегических решений»[22], «бесконечное обсуждение мелких вопросов» и «состояние транса», то противник представлен «германским вулканом» с «подземным огнем близким к извержению», немцев отличает «роковая подготовка» и «движущаяся с грохотом военная машина»[266].
На фоне «апатичных» коллег Черчилль изображает себя предприимчивой и активной натурой. Он описывает свою деятельность в Адмиралтействе так, как будто стал главой не военно-морского флота во время мировой войны со всеми вытекающими отсюда издержками, ограничениями, переживаниями и грузом ответственности, а оказался в комнате исполнения желаний. «Крайне захватывающе было следить за этой восхитительной битвой из комнаты с картами», — передает он свои ощущения от наблюдения за сражением у реки Ла-Плата 13 декабря 1939 года[267].
Как правило, мемуаристы стараются представлять себя в выгодном свете на страницах собственных сочинений. Черчилль не был исключением, заявляя, что «упорно боролся во вверенной мне области, чтобы завладеть инициативой в борьбе с врагом»[268]. Созданный им образ энергичного и динамичного первого лорда, который оказался в нужный момент в нужном месте, был не далек от истины. Во-первых, если какие-то знаковые события и происходили в период «Странной войны», то в основном они были связаны с военно-морской сферой. Во-вторых, Черчилль не собирался сидеть сложа руки — он постоянно искал различные способы нападения на противника. В одном из многочисленных обращений к своим заместителям он заявлял, что «не может нести ответственность за военно-морскую стратегию, исключающую наступательный принцип»[269].
В случае с нашим героем слова не расходились с делом. Он предлагал ввести флот в Балтийское море и установить господство над этой акваторией (операция «Катерина», названа так в честь российской императрицы Екатерины II). Он был активным сторонником операции «Ройал Мэрин», предусматривающей минирование Рейна с последующим разрушением транспортной системы Германии и подрывом ее экономики. Он выступал за минирование норвежских территориальных вод с целью сократить снабжение Германии железной рудой. Последний сюжет был давней историей, привлекшей внимание британских стратегов еще в 1937 году. Транспортные потоки снабжения Германии ш