Доводы Черчилля сосредоточены вокруг до боли знакомой по норвежской кампании темы нейтралитета. Как и в случае со скандинавскими странами, британский политик останется сторонником применения превентивных решительных действий ради победы над захватчиками.
Еще больше, чем бельгийцам, достается от Черчилля французам. Наблюдая за прошедшими событиями при помощи контрастной линзы, он демонстрирует различие в настрое вермахта и французской армии. «Мощи и зрелости» германских войск противопоставлена находящаяся после «безрадостной зимовки» в «состоянии разложения» французская армия. Он не скрывает, что был «неприятно потрясен крайней беспомощностью и отказом» французов от борьбы с немецкими танковыми частями. Не меньше его «поразил быстрый крах» французского сопротивления, произошедший сразу же после прорыва фронта. Нелестных отзывов удостаиваются французские военачальники и политики, эти «взволнованные министры — некоторые из которых крупные деятели, другие — ничтожества»; едва оказавшись под «ударом ужасного молота поражения», они стали проявлять слабость и нерешительность[338].
За период с 16 мая по 14 июня 1940 года Черчилль пять раз летал во Францию: три раза в Париж, один — в Бриар и один — в Тур, где к тому времени укрылось французское правительство. Он тесно общался с французским командованием, но за редким исключением (например, Шарль де Голль) оставившие столицу персонажи выглядят в первой книге «Их звездного часа» не слишком симпатично. Тем не менее это не мешало Черчиллю испытывать ко многим из них уважение, не говоря уже о восхищении самой Францией. Даже после подписания Компьенского перемирия и разрыва дипломатических отношений с бывшим союзником
Черчилль продолжал «ощущать единство с Францией». В своем обращении к французскому народу в октябре 1940 года он воздаст должное «уникальной французской культуре и французскому вдохновению»[339].
Затемнив фон описанием Дюнкерка и крахом французской армии, а также выведя на сцену растерянных персонажей в лице французских военных и политиков, Черчилль подготовил площадку для появления главного героя — себя. «Я держался бодро и уверенно, как это принято, когда дела обстоят очень плохо», — вспоминает он, признаваясь, что «невозможно было не испытывать внутреннего возбуждения в подобной атмосфере»[340]. Несмотря на тяжелейший кризис, для Черчилля этот период стал источником воодушевления и прилива сил. «Лично я переживал подъем, легко и свободно используя накопленный опыт», — сообщает автор, добавляя, что воспринимал власть в условиях «национального кризиса», как «благословение»[341]. Он словно оказался на пике своих возможностей, «изо дня в день давая указания министерствам и органам, подчиненным военному кабинету». В своем описании одного рабочего дня (даже не дня, а утра) в июне 1940 года он рассказывает, как, лежа в постели и «мысленно обозревая мрачный горизонт», диктовал указания по самому разнообразному кругу вопросов. Всего в одном абзаце он восемь раз упоминает личное местоимение: «я обратился к министру снабжения…», «я обратился к министру авиационной промышленности…», «я сделал это…», «я попросил Военно-морское министерство…», «я просил разработать план ударов по Италии…», «я предложил Военному министерству…», «я просил, чтобы аэродромы…», «я вспомнил, как эффективно немцы в 1918 году…»[342].
За активностью британского премьера скрывалось не столько его стремление погрузиться в каждую проблему и предложить решение по каждому вопросу — это была демонстрация гораздо более важного — настроя продолжать сражаться, преодолевая страх, невзгоды и неудачи, решимость «победить или погибнуть». Понимая, что разворачивающиеся события являются его «звездным часом» не только как государственного деятеля, но и как автора, он уделяет передаче этого эмоционального накала особое внимание. Выходящая из-под пера Черчилля книга становится не просто историческим трудом — она превращается в летопись славных дел и заветов будущим поколениям. «В Британии не боятся вторжения, мы будем сопротивляться ему самым ожесточенным образом в каждом поселке, каждой деревушке», — скажет он во время своего визита в Париж 31 мая 1940 года, убеждая, что «для достижения победы нам нужно лишь продолжать сражаться». «Мы намерены продолжать войну, несмотря ни на что», — повторит он французскому командованию во время следующей встречи. В отличие от французских коллег, он считал, что «будет гораздо лучше, если цивилизация Западной Европы со всеми ее достижениями испытает свой трагический, но блестящий конец», нежели Франция и Великобритания, «медленно умрут, лишенные всего того, что делает жизнь достойной»[343].
Понимая, что после выхода Франции из борьбы всех волновал вопрос: «Капитулирует ли Британия?», он решительно отвечал: «Никаких условий, никакой капитуляции». «Если необходимо — годами, если необходимо — в одиночестве». «Мы никогда не остановимся, никогда не устанем, никогда не сдадимся». Это было время, когда «в равной степени было хорошо и жить, и умереть». На вопрос, как он собирается остановить несокрушимый вермахт, Черчилль ответил, что лучшее средство справиться с вторжением на Туманный Альбион — «топить как можно больше врагов в пути и бить остальных по голове, когда они начнут выползать на берег». «Мы ждем обещанного вторжения, того же ждут рыбы», — смеялся он над нависшей опасностью. «Меня всегда интересовало, что произойдет, если двести тысяч немецких войск высадятся на наш берег»? Размышляя в духе патетики рыцарских сражений, он считал, что «резня с обеих сторон будет беспощадной и великой», и даже придумал для своих сограждан девиз: «Вы всегда можете взять одного врага с собой на тот свет»[344].
Это была вдохновенная история, написанная увлеченным автором. Но в жизни все бывает гораздо сложнее, пятнистее и разноцветнее, чем принято излагать в воспоминаниях. Так и в этот раз, не погрешив против истины, Черчилль упростил некоторые моменты, исключил некоторые детали, скруглил некоторые углы.
Современных читателей интересует, насколько на самом деле было едино британское правительство в своем стремлении воевать в одиночку, как принималось это решение, на что надеялись небожители Уайтхолла и Даунинг-стрит, а также рассматривали ли они возможность перемирия.
Отвечая на эти вопросы, Черчилль категорично заявляет, что «военный кабинет никогда не сомневался» и что вопрос целесообразности продолжения борьбы в одиночестве «никогда не включался в повестку дня кабинета». «Мы были слишком заняты, чтобы тратить время на обсуждение столь отвлеченных академических тем»[345].
Формально Черчилль был прав, но происходившие в этот период события и обсуждения не были плоски. Они обладали объемом и имели различные грани. В то время, когда в Дюнкерке британская армия сражалась за свое спасение, в Лондоне начались тяжелейшие по своему накалу и важнейшие по своим результатам заседания военного кабинета, на которых определялся план дальнейших действий. Обсуждения вращались вокруг предложения Галифакса связаться с руководством Италии и разузнать через Рим о возможных условиях перемирия с Гитлером. В первом томе, описывая личность Галифакса, Черчилль охарактеризовал его как «йоркширского аристократа, клерикала, ярого миролюбца, воспитанного в обстановке радушного благожелательства, которым была отмечена вся жизнь старой Англии». Также он признался: «Я полагаю, что знаю Галифакса слишком хорошо, и я уверен, что нас разделяет пропасть»[346]. Насколько глубокая пропасть разделяла в те майские дни Галифакса и недавно назначенного премьер-министра?
Первое, на чем следует акцентировать внимание, — само предложение Галифакса. Заговорив о перемирии, глава Форин-офиса не имел в виду капитуляцию. Он хотел прозондировать почву на предмет готовности фюрера к переговорам и возможным условиям немецкой стороны. В том случае, если Гитлер будет настаивать на передаче в состав кригсмарине Королевского флота или в состав люфтваффе — Королевских ВВС, ни о какой сделке не может быть и речи. Но если в Берлине готовы гарантировать независимость Великобритании и сохранение ее военной мощи, пусть даже за счет некоторых территориальных издержек, тогда, по мнению Галифакса, дальнейшее упорство в продолжении борьбы с ее лишениями и разрушениями представляется «глупым»[347].
Не погружаясь в детали трехдневных обсуждений и не называя имен[33] Черчилль упоминает итальянское предложение Галифакса и несколько завуалировано заявляет, что «нельзя рассчитывать на заключение выгодной сделки, будучи при последнем издыхании». Схожая мысль была высказана им на заседаниях кабинета: до тех пор, пока Великобритания не сможет показать Гитлеру, что ему не удастся ее победить, никакие переговоры не принесут удовлетворительного мира, а лишь нанесут сокрушительный удар по престижу страны[349].
Сегодня очевидно, что Галифакс проявил наивность и скороспелость в своих суждениях, но насколько одиозным для британского руководства того времени были его предложения? Для ответа на этот вопрос необходимо увязать его предложения с внешнеполитическими взглядами Лондона осенью 1939 года, когда Великобритания вступила в войну. Какую цель преследовал Чемберлен и его коллеги? Помня об изматывающих сражениях Первой мировой, они не ставили перед собой цель сокрушить Германию, разве что уничтожить нацистскую систему. В октябре 1940 года Чемберлен сообщил Рузвельту, что он верит в победу, но «не в полную и эффектную, которая в нынешних условиях невероятна» — он верит в возможность убедить «немцев, что они не смогут победить». Последнее означало «падение фронта в самой Германии», то есть свержение Гитлера и смену режима