В послевоенных выступлениях Черчилля влияние изменившегося формата отношений между бывшими союзниками чувствуется, но британский политик старался, по крайней мере, сохранять объективность, желая, чтобы в этом начинании его поддерживали и другие западные государственные деятели. «После того как немцы разбиты, легко осуждать тех, кто всеми силами старался поощрить военные усилия русских и сохранить дружеский контакт с нашим великим союзником, который так ужасно пострадал, — заметит он во время работы над своими мемуарами. — Что случилось бы, если бы мы поссорились с Россией в то время, когда немцы все еще имели триста-четыреста дивизий на полях сражений?»[457].
Временной фактор и изменившиеся условия не единственное, что следует учитывать при оценке мнения Черчилля относительно роли СССР во Второй мировой войне. Все приведенные выше заявления были сделаны во время публичных выступлений, на содержание которых помимо личного мнения автора также оказывала влияние и дипломатическая целесообразность. В своих речах Черчилль восторженно отзывается не только о Красной армии, но и о США. Например, заявляя в конце войны, что «русский народ, который все это время сдерживал на своем фронте куда больше немецких войск, чем мы, и продолжал одерживать одну блестящую победу за другой», в том же выступлении он признается: «Ни разу с того момента, когда в войну вступили Соединенные Штаты, у меня не возникало ни малейшего сомнения в нашем спасении»[458].
Не возникало у Черчилля ни малейших сомнений и в том, что нельзя забывать о прославлении достижений собственной страны. Так, во время парламентских прений в конце февраля 1944 года, говоря о «замечательных победах наших русских союзников на Восточном фронте», британский премьер произнес: «Я далек от желания выступать со сколько-нибудь хвастливыми заявлениями о роли, которую наш Остров играет в войне. Тем не менее, мне кажется, что интересы союза в целом могут пострадать, если другие члены этого союза не будут осведомлены о доле участия Британии в великих событиях, которые развертываются сейчас на фронтах»[459].
Для полноты картины необходимо рассмотреть и то, какие мысли относительно доблести советских солдат Черчилль высказывал в кулуарах. Ожидающие сенсаций будут разочарованы. Да, слог стал менее формальным, но смысл остался прежним. Например, сравним сказанное в октябре 1944 года на одном из приемов: «Я всегда считал и продолжаю так считать, что именно Красная армия выпустила кишки мерзким нацистам» с заявлением во время заседания в палате общин и впоследствии нашедшим отражение во «Второй мировой войне»: «Именно русская армия сделала основную работу, выпустив кишки немецкой армии»[460].
Теперь возвращаясь к мемуарам. Признавая роль СССР в уничтожении нацистской военной машины, Черчилль, конечно, урезал, причем значительно, описание баталий на Восточном фронте, но отказаться от рассмотрения отношений с великой державой он не мог. То, что эти отношения были непростыми, ни у кого не вызывает сомнений, да и вопросы, которые разделяли двух союзников в идеологическом, военном и геополитическом плане тоже находятся на поверхности. Именно их анализ — разумеется, со своей точки зрения — Черчилль и начинает в последней главе первой книги.
Уже исходя из названия этой главы: «Советы и Немезида» становится понятной основная мысль, которую автор хочет донести: с нападением Гитлера Советское правительство расплачивалось за «ошибочность и тщетность своих хладнокровных расчетов», проявив в 1940-м и в первой половине 1941 года «полное безразличие к участи западных держав» и позволив Германии «захватить Балканы». По мнению Черчилля, еще в январе 1941 года Советское правительство могло вместе с Великобританией объединить Турцию, Румынию, Югославию и Болгарию, создав «балканский фронт против Гитлера». «История вряд ли знает ошибку, равную той, которую допустил Сталин, когда отбросил все возможности на Балканах и лениво выжидал надвигающееся на Россию страшное нападение», — констатирует Черчилль[461].
Последующие историки были менее категоричны, считая, что балканский фронт не смог бы задержать реализацию плана «Барбароссы»[462]. Но трактовки Черчилля интересны не только рассуждениями об упущенных руководством другой страны возможностях. Вернемся еще раз к названию главы. Обычно Черчилль избегал прилагательного «советский» и названия государства — СССР, предпочитая: «русский» и «Россия». Здесь же он отступает от принятого им шаблона и делает это сознательно. Он разделяет русский народ и Советское правительство. Богиня возмездия карала не жителей СССР, а руководителей страны, «колоссальную коммунистическую машину». Не народ, а «Сталин и коммунистические вожди» допустили роковые ошибки. Черчилль противопоставляет «недальновидность Сталина, его комиссаров» и «высокомерное, слепое Советское правительство» «силе, массе, мужеству и выносливости матушки России», «стойкости русского народа, неистощимым людским резервам». Сторона, которой симпатизирует автор, не вызывает сомнений. Но он идет дальше, указывая, что хотя Немезида и обрушивает свой гнев на правителей, последние расплачиваются лишениями своих подопечных. «Самоотверженная борьба русского народа за родную землю» и «героические жертвы», которые населению СССР пришлось принести, «стали результатом бедствий, навлеченных на него его правительством», — отмечает Черчилль[463].
Одновременно с безразличием к судьбе западных стран и отсутствием поддержки в укреплении балканского фронта британский автор также обращает внимание читателей, что советское руководство пропустило неоднократные предупреждения о готовящемся нападении, которые поступали из британских и американских источников. Черчилль усиливает контраст, показывая собственное превосходство в вопросе анализа секретных сведений не только перед Сталиным, который, по его словам, «воздвиг между собой и страшной истиной стену слепой предубежденности и предвзятых мнений»[464], но и перед британскими секретными службами. Он посвящает целую страницу текста тому, как в результате анализа различных данных объединенное разведывательное управление смогло только 12 июня с высокой долей уверенности заявить, что «Гитлер решил покончить с помехами, чинимыми Советами, и напасть», в то время как сам Черчилль пришел к аналогичному выводу еще в конце марта 1941 года. Следуя своему принципу «не довольствоваться коллективной мудростью, а лично видеть оригиналы», он уже летом 1940 года поручил
Десмонду Мортону составлять персонально для него на ежедневной основе «подборку наиболее интересных сообщений». В конце марта 1941 года Черчилль прочитал в одном из подобных сообщений о переброске бронетанковых дивизий вермахта из Бухареста к Кракову, а затем о возвращении этих дивизий обратно в Румынию. По его собственным словам, это сообщение стало для него «вспышкой молнии, осветившей все положение на востоке». Срочная переброска сил к Кракову означала готовность Гитлера вторгнуться в Россию в мае, однако возникшая задержка с возвращением дивизий обратно свидетельствовала о переносе сроков вторжения с мая на июнь. Для подтверждения слов и своей проницательности Черчилль привел письмо Идену от 30 марта, в котором информировал главу МИД, что на основе данных разведки он сделал вывод: «плохой человек концертирует огромные вооруженные силы» с целью нападения на «Медведя»[465].
Сообщение, которое упоминает Черчилль, было получено, по его словам, от «одного из наших самых надежных осведомителей». На самом деле источником этих ценных сведений стал перехват Блетчли-парком секретных сообщений, «Ультра». Точнее, перехваченное и дешифрованное сообщение люфтваффе от 27 марта. Черчилль ознакомился с ним 30-го числа. Обычно щепетильный в вопросе приведения дат цитируемых сообщений, в этом случае автор отказался называть конкретные даты, согласившись с мнением Паунэлла, что «ни один обычный агент не в состоянии доставить сообщение за три дня». Тот же Паунэлл скорректировал текст, упомянув в качестве источника «наших местных агентов»[466].
Немезида — Немезидой, но после 22 июня СССР и Великобритания оказались в одной лодке, а союзникам принято помогать. Однако с этим англоязычные страны не спешили. В середине июня, еще до приведения плана «Барбаросса» в действие, Черчилль обратился к Рузвельту с вопросом о поддержке России в случае ее борьбы с Германией. Формально президент не возражал против оказания помощи, однако Государственный департамент предлагал не торопиться, больше делая ставку на обещания, чем на реальные дела. Не лучше обстояли дела и на Острове. Члены британского кабинета, с возмущением констатировал С. Криппс в своем дневнике в конце июня — начале июля, «хотят иметь от сотрудничества [с СССР] одни лишь выгоды, ничего не давая взамен». Криппсу вторит Бивербрук, который в своем меморандуме от 19 октября «Помощь России» негодовал, что британская стратегия «до сих пор базируется на принципе затяжной войны и совершенно слепа к требованиям и возможностям момента»[467].
Что на этот счет говорит Черчилль в своих мемуарах? Он сообщает одну из причин сдержанности Британии: «Почти все авторитетные военные специалисты полагали, что русские армии вскоре потерпят поражение и будут в основном уничтожены». По словам Гарольда Николсона (1886–1968), из пяти экспертов в Военном министерстве четыре считали, что «Россия будет в нокауте через десять дней». Уэйвелл отводил СССР «несколько недель», Криппс — четыре недели, Дилл — семь. «Невозможно сказать, сколько продлится сопротивление России: три недели или три месяца», — писал Паунэлл 29 июня 1941 года