В этот момент в комнату вошел слуга и сообщил, что «обед готов».
— Сгораю от нетерпения прочитать дальше… — вздохнул Черчилль, с неохотой откладывая книгу,
— Вы никогда не читали это произведение? — спросил Моран.
— Нет. В моей жизни было слишком много событий, чтобы я мог найти достаточно времени для чтения[220].
Во время отдыха во Франции в сентябре 1953 года одновременно с чтением «Конингсби» Дизраэли Черчилль также прочел роман «Искра жизни» Эриха Марии Ремарка (1898–1970). Этот роман был посвящен сестре писателя Эльфриде (род. 1903), обезглавленной нацистами в 1943 году. Своей супруге Черчилль следующим образом рассказывал об этом произведении: «Сегодня я направился в Монте-Карло и приобрел вызывающую ужас книгу автора „На Западном фронте без перемен“. Весь роман посвящен концентрационным лагерям. Чтение этого произведения подобно поиску в ужасе убежища от меланхолии»[221].
Несмотря на чтение Ремарка, Черчилля трудно было отнести к большим ценителям современных произведений. Хотя с основными из них он был знаком. В январе 1958 года он сообщил супруге, что прочитал «Доктора Живаго» Бориса Леонидовича Пастернака (1890–1960). «Читаю русский роман, который произвел большое впечатление в Америке, в нем осуждается советская действительность, но при этом советское правительство позволило автору опубликовать это сочинение тиражом тридцать тысяч экземпляров — писал он Клементине с виллы Ривза Ля Пауза. — Это шаг в правильном направлении, и мы должны внимательно смотреть за дальнейшим развитием событий»[222].
Черчилль также был знаком с двумя романами-антиутопиями английских авторов-современников. За год до приобщения к творчеству Б. Л. Пастернака он прочитал популярное произведение Олдоса Леонарда Хаксли (1894–1963) «О дивный новый мир», а еще раньше — гениальный роман «1984».
Культовый характер последнего произведения вынудил поклонников Черчилля пуститься в поиски нитей, связывающих потомка герцога Мальборо и автора самой знаменитой антиутопии XX столетия. В результате проведенных исследований было отмечено, что оба учились в привилегированных, хотя и разных частных школах (Хэрроу и Итон), а также придерживались противоположных политических взглядов. Это из того, что не вызывает сомнений. Дальше уже не столь бесспорно и по большей части субъективно: оба были правдорубами, испытывали недостаток в деньгах и заигрывали с мыслью о суициде[223].
Но все это не приближает к ответу, что все-таки объединяло Черчилля и Оруэлла, а также как они относились друг к другу. Обычно для ответов на такие вопросы разумнее всего обратиться к фактам. Но в том-то и проблема, что в этой области жизни сэра Уинстона имеется явная лакуна. Кроме того, что Черчилль читал «1984», известно также, что роман ему понравился. Он охарактеризовал его как «очень замечательный» и даже прочитал второй раз, рекомендовав произведение своему врачу[224].
Со стороны Оруэлла пересечений тоже немного. Британский премьер упоминается в его записных книжках военного времени, причем не всегда лестно. Он написал рецензию на «Их звездный час», в которой отметил «литературное качество» этой книги: «Сочинения Черчилля больше похожи на произведения обычного человека, чем публичной фигуры»[225]. И уж точно не случайно, что главный герой антиутопии — последний из тех, в ком осталось человеческое в тоталитарном обществе с Большим братом, новоязом, двоемыслием, министерствами мира, правды, изобилия и любви, — носит обезличенную фамилию Смит, но вполне узнаваемое, особенно в момент написания (1947–1948 годы), имя Уинстон. На этом, в принципе, изучение темы «Черчилль и Оруэлл» заканчивается. Или, если выразиться более оптимистично, приостанавливается до обнаружения новых фактов.
Возвращаясь к выздоровлению британского политика. Чтение шедевров других авторов, создавших свои гениальные произведения и оставшихся в истории, могло служить прекрасным средством восстановления душевных сил, но вряд ли было способно утолить амбиции Черчилля, а также его собственное стремление войти в мировые летописи. Последнее всегда было важно для потомка герцога Мальборо, а после инсульта, убедительно продемонстрировавшего, что все смертны и конец может наступить в любой момент, приобрело поистине первостепенное значение.
Вернувшись после встречи с Черчиллем 6 августа домой, Бонэм Картер не могла избавиться от «ощущения непередаваемой трагедии, когда наблюдаешь за последней — великой — битвой против смерти, битвы, победу в которой одержать невозможно»[226]. Но ее друг не был столь пессимистичен. По его мнению, существовал способ преодолеть физическую смерть. И этот способ состоял в завершении литературного проекта о прошедшей войне.
Черчилль возобновил работу над «Триумфом и трагедией» меньше чем через неделю после того, как его сразил мощный удар. Двадцать девятого июня он не только беседовал с Камроузом, обсуждая детали последнего тома, но также прошелся по главам «Форсирование Рейна» и «Разногласия Запада в вопросах стратегии», внеся неуверенным почерком некоторые исправления. Затем, с постепенным увеличением нагрузки, он продолжил дорабатывать рукопись в июле, августе и сентябре.
Из наиболее памятных дат следует отметить 21 июля, когда Черчилль отрабатывал комментарии Беделла Смита насчет военной стратегии в Италии в 1944 году. На следующий день Норман Брукпередал премьеру хорошую новость: Корона разрешила публиковать все документы военного кабинета, которые автор планировал использовать, включая два послания к королю Георгу VI[227].
В августе Черчилль решил усилить фрагмент о встрече со Сталиным в октябре 1944 года, во время которой обсуждалось разделение сфер влияния в Балканском регионе. В ходе переговоров с вождем британский премьер взял листок бумаги и карандашом написал на нем:
Румыния: Россия — 90 %.
Другие — 10 %.
Греция: Великобритания (в согласии с США) — 90 %.
Россия —10 %
Югославия: — 50:50 %.
Венгрия: — 50:50 %.
Болгария: Россия — 75 %.
Другие — 25 %.
Закончив, он передал листок Сталину, который взял синий карандаш и «поставив на листке большую птичку, вернул его». «Для урегулирования всего этого вопроса потребовалось не больше времени, чем нужно было для того, чтобы это написать», — с гордостью сообщил Черчилль своим читателям[228].
Когда премьер работал над этим фрагментом, к нему в комнату вошел лорд Моран. Черчилль передал ему фрагмент рукописи, где рассказывалось о «процентном соглашении».
— Прочитай это, — сказал он, обращаясь к врачу. — Прочитай последний абзац.
Наступило длительное молчание. Исписанный карандашом листок бумаги лежал в центре стола. Наконец, я сказал: «Не покажется ли несколько циничным, что мы решили эти вопросы, имеющие жизненно важное значение для миллионов людей, как бы экспромтом? Давайте сожжем эту бумагу». — «Нет, оставьте ее себе», — сказал Сталин[74].
— Мы сделали это, Чарльз, всего за несколько минут — произнес Черчилль, когда Моран прочитал фрагмент. — Видишь, люди наверху могут делать такое, что другим неподвластно[229].
Далеко не все разделяли воодушевление Черчилля. Процентное соглашение вызвало раздражение у его коллег по правительству. Их возмутило, что без консультации с ответственными министрами Черчилль согласовывал с главами других государств решения по столь принципиальным вопросам международной политики. Для подавления возникшего недовольства автор был вынужден подготовить отдельное заявление, в котором отметил, что «система процентов не рассчитана на определение количества членов, заседающих в комиссиях по вопросам балканских стран», — речь шла скорее о «выражении интересов и чувств» двух правительств. В мемуарах, уже в другой главе, Черчилль также займет отстраненную позицию, назвав соглашение со Сталиным «неофициальным и временным». Этот документ «не мог иметь» и, с его точки зрения, «никогда не имел своей целью определять или влиять на дальнейшую судьбу этих обширных районов после разгрома Германии»[230].
Упоминая про импровизированный характер знаменитых переговоров, нельзя не отметить, что у этой медали было две стороны. Одна — экспромт со стороны британского премьера, другая — согласие со стороны Сталина принять участие в предложенной игре. Последнее было для Черчилля не менее важно, чем определение зон влияния. Готовность главы СССР к отступлению от протокола, отказу от официальных условностей и ведению прямых бесед подтверждало убеждение британца в том, что Сталин именно тот человек, с которым можно иметь дело. Черчилль приводит несколько писем, которые были им подготовлены во время совещаний в Москве и в которых подчеркивается «атмосфера необычайной доброжелательности» (послание Рузвельту), а также «обстановка чрезвычайной дружественности» (телеграмма Гопкинсу). В личных комментариях он указывает, что эти беседы проходили с «такой непринужденностью, свободой и сердечностью, каких еще никогда не удавалось добиться в отношениях между нашими странами». Он признается, что «Сталин несколько раз говорил о личном уважении» к нему, и он уверен, что Сталин «говорил искренне»[231].
Внимание Черчилля в этот период работы над последним томом привлекли не только неизвестные широкой публике подробности и встречи. Автор пытался проникнуть также в менее важные для своего повествования события. Например, сражение в заливе Лейте между флотами США и Японии в конце октября 1944 года. Несмотря на то что эта баталия стала самым масштабным морским сражением в истории, для книги британского премьера она не имела принципиального значения. В конце концов, ни он сам, ни флот его страны не принимали в ней участия. И тем не менее Черчилль счел необходимым уделить ей внимание и обсудить ее с Гордоном Алленом и Денисом Келли. В августе 1953 года он пригласил помощников на ланч. После того как была выпита вторая бутылка шампанского, Черчилль скомандовал: «Давайте начнем!» Дальше в течение нескольких часов он подробно обсуждал черновик главы, отрабатывая каждое слово. «За все годы, что я знал сэра Уинстона, его ум никогда не был настолько остр, как в этот августовский день 1953 года», — вспоминал Вальтер Грабнер, также присутствовавший при обсуждении