[80] на реверсе, получала Клементина.
Каждого из лауреатов представлял известный ученый: член Шведской королевской академии наук, профессор Оскар Эрик Хультен (1894–1981) — Фрица Церника; член Шведской королевской академии наук, профессор Арне Фредга (1902–1992) — Германа Штаудингера; член Каролинского института Эйнер Хаммерстен (1889–1968) — Адольфа Кребса и Фрица Альберта Липмана. Черчилля представил член Шведской академии, литератор Сигфрид Сивертс (1882–1970).
Свою речь Сивертс начал с утверждения, что «очень редко великие государственные деятели и выдающиеся военачальники являются также великими писателями». Из тех, кто обладал этим редким сочетанием, Сивертс указал на Юлия Цезаря, Марка Аврелия и Наполеона, отметив письма последнего к Жозефине в период первой итальянской кампании (1796 год). Также он указал на Бенджамина Дизраэли. На предшественнике Черчилля Сивертс остановился более подробно. Он признал, что хотя выдающийся политик Викторианской эпохи и был «разносторонним автором», его нельзя назвать «великим писателем», скорее — «великим актером, с блеском исполнившим свою главную роль».
Сивертс неслучайно упомянул имя Дизраэли. Он использовал его для проведения сравнений с лауреатом. В отличие от автора «Конингсби», Черчилль «не носит маску, не показывает признаки раскола личности, его натуре не свойственна загадочность», «его проза настолько же целеустремлена, как бегун на стадионе». В результате, «каждое его слово — наполовину уже поступок». Кроме того, его политические и литературные достижения настолько велики, что трудно избежать «искушения описать его, как Цезаря, обладающего пером и талантом Цицерона».
После общего описания стиля автора Сивертс перешел к рассмотрению конкретных произведений. Он восторженно отозвался о «Речной войне», где с удивительным правдоподобием описывается восстание дервишей, — при чтении этого произведения создается впечатление, будто лично присутствуешь в раскаленных песках Судана и наблюдаешь падение Хартума. Он упомянул о «Лорде Рандольфе Черчилле», как о произведении, которое «бесспорно занимает почетнейшее место в английской биографической литературе». Он высоко оценил «Мои ранние годы», которые содержат «захватывающие приключенческие истории». Сивертс вспомнил и историю Первой мировой войны, описанную Черчиллем в пятитомнике «Мировой кризис», где автор «придал словам вибрирующую силу». «При должном уважении к архивам и документам всегда есть что-то особенное в истории, изложенной тем, кто непосредственно помогал претворять ее в жизнь», — прозвучало со сцены в Стокгольмском концертном зале. Отдельное внимание Сивертс уделил «великой книге о герцоге Мальборо», которая является «проницательным исследованием о загадочной и уникальной личности», наглядно демонстрирующим, что Черчилль, ко всему прочему, «способен на изображение настоящих литературных характеров».
Сивертс сказал обо всех знаковых произведениях. Единственное, что он не включил в свою речь, — и это не может не удивлять, — «Вторую мировую войну», последнее, самое масштабное и продолжающее выходить произведение нобелевского лауреата.
Заключительная часть выступления была посвящена теме ораторства. Рассматривая британского автора с этой позиции, Сивертс охарактеризовал тексты выступлений Черчилля, как «стремительные, безошибочные в своей цели и волнительные в своей грандиозности». «Есть власть, которая выковывает звенья истории, — подчеркнул шведский литератор. — Прокламации Наполеона достигали обычно эффекта своей лапидарностью. Но красноречие Черчилля трогало сердца в судьбоносные часы совершенно другим образом. Он, возможно, сам возвел себе бессмертный монумент своими великими выступлениями»[247].
Завершая речь, Сивертс обратился к Клементине: «Литературная премия предназначена для того, чтобы добавить блеска автору, но в нынешней ситуации автор добавляет блеск премии». Затем последовала ожидаемая просьба принять награду, которую супруге лауреата вручил король Швеции.
В официальном заявлении Черчилля для прессы значилось: «Я обратил внимание, что первым британцем, получившим эту награду, стал Редьярд Киплинг, вторым — мистер Бернард Шоу. Разумеется, я не могу соревноваться ни с тем, ни с другим. Я знал их обоих довольно хорошо, и мне ближе мистер Редьярд Киплинг, чем мистер Бернард Шоу. Хотя, с другой стороны, мистер Редьярд Киплинг никогда особенно не думал обо мне, в то время как от мистера Бернарда Шоу я получил много лестных отзывов». Заявление Черчилля на удивление иронично, и касательно Киплинга, с которым он все-таки общался, и касательно Шоу, который распространял далеко не только лестные отзывы относительно своего коллеги по перу.
В ответном адресе, прочтенным Клементиной от имени супруга, также сообщалось, что лауреат «чувствует себя гордым и одновременно охваченным благоговейным страхом» перед врученной наградой. Была затронута и серьезная тема. Черчилль признал, что возможности человека увеличились по многим направлениям, за исключением самоограничения. «Еще никогда в сфере действий события не препятствовали столь решительным образом развитию индивидуализма. Редко, когда в истории жестокие факты определяли мышление или широко распространенные индивидуальные добродетели были настолько неприметны для общественного внимания». Человечество столкнулось с «внушающим ужас вопросом: не имеем ли мы дело с явлениями, которые выходят за рамки нашего контроля». «Несомненно, мы находимся сейчас в таком положении, когда это может оказаться правдой», — считал новоиспеченный лауреат[248].
Если Черчилль воспринял решение Шведской академии более или менее спокойно, то воодушевлению его издателей не было предела. Лучшей рекламной кампании для «Второй мировой войны» в целом и шестого тома в частности трудно было себе представить. Таким джек-потом нельзя не воспользоваться. New York Times организовала публикацию «Триумфа и трагедии» в виде тридцати статей, выходящих шесть дней в неделю с 23 октября по 26 ноября, Daily Telegraph — тридцать семь публикаций в период с 23 октября по 18 декабря, захватывающих церемонию в Стокгольме. По оценкам издания, к декабрю 1953 года было продано шесть миллионов экземпляров первых пяти томов, а количество газет и журналов, в которых публиковались отдельные фрагменты, превысило пятьдесят (более чем в сорока странах). Опросы Gallup показали, что, отвечая на вопрос, какая книга самая лучшая из прочитанных в текущем 1953 году, читатели поместили «Вторую мировую войну» на четвертое место, на котором она опередила «Грозовой перевал» Э. Бронте.
В книжном формате шестой том появился на прилавках в 79-ю годовщину автора — 30 ноября 1953 года. Первый тираж Houghton Mifflin Со. составил шестьдесят тысяч экземпляров, повторив объем публикации пятого тома. Затем последовало издание в серии Book of the Month Club, выход книги в Торонто, и только в конце апреля 1954 года книга появилась в Великобритании. Несмотря на полученную автором Нобелевскую премию, тираж Cassell & Со. Ltd. составил всего двести тысяч экземпляров — на семьдесят пять тысяч меньше, чем во время публикации пятого тома. Тенденция ослабления интереса к многотомному проекту оказалась сильнее почетного признания литературных заслуг автора в Швеции.
Черчилль надеялся, что его книга понравится читателям. Особенно американским. «Разумеется, американцы останутся довольны последним томом, в котором много о них, — скажет он своему врачу в августе 1953 года. — Порой они слишком самоуверенны. И я решил им на это указать»[249]. Том «Триумф и трагедия» действительно, был восторженно встречен американской прессой, которая отмечала «величественное и вдохновляющее повествование» (New Orleans Times-Picayune), а сам текст характеризовался, как «великая эпическая проза о войне» (American Historical Review) и «одно из величайших современных исследований государственного управления» (New York Herald Tribune). Британцы не отставали, выступив с совсем уж трубадурным заявлением: «величайшее произведение в мире в стиле нон-фикшн после Библии» (Reynolds News).
Были в этой бочке меда и пара ложек дегтя. Одна — от американского историка, профессора Декстера Перкинса (1889–1984), который в своей рецензии в Saturday Review указал на отсутствие «блеска и яркости, что очень часто характеризовали стиль» Черчилля. Среди британцев тоже нашлись те, кто сумел разглядеть пятна на солнце. Например, военно-морской историк капитан Стивен Роскилл, впоследствии член Колледжа Черчилля при Кембриджском университете. «Роскилл относится к такому типу отставных военно-морских офицеров, которые считают, что политики должны в годы войны сидеть в Адмиралтействе только для того, чтобы брать на себя всю ответственность за неудачи на море, а также награждать моряков в случае успеха», — такими словами охарактеризует его позже Черчилль.
Других рецензентов, особенно американцев, привлекло то, как Черчилль изложил начало «холодной войны». По их мнению, «субъективно» — слишком сильно сказалось текущее положение автора. Многих не устроил мягкий тон в отношении нарастающего противостояния с СССР. Видно было, что политик не хотел обострять отношения. Британские читатели, наоборот, высоко оценили и стиль, и мысли, и поступки своего знаменитого соотечественника, и в сторону «североатлантических друзей», не
пожелавших услышать предупреждающий глас Черчилля, было даже выпущено несколько стрел[250].
В отличие от предыдущих, последний том был достаточно слаб с точки зрения описания военных событий. Подобная метаморфоза объяснялась тем, что основные усилия англо-американских войск после высадки в Нормандии были сосредоточены вокруг событий в Европе, но для британского автора победы в Бельгии, Голландии и Франции были далеки, а если и привлекали внимание, то лишь для фиксации роли в этих событиях собственно британцев. Например: «Приближалось генеральное наступление Монтгомери