Как будет показано дальше, Черчилль не только задумывался над тем, как объяснить и чем оправдаться за содеянное. Он также стал выступать против эскалации международной напряженности и превратился в оппонента агрессивно настроенных политиков и военных, не исключавших применение страшного оружия.
Но если Черчилль не собирался прибегать к атомной бомбе, тогда к чему были все эти громкие заявление, как, впрочем, и само заигрывание с опасной темой? Ответ на этот вопрос состоит в том, что атомная бомба рассматривалась им не как средство подавления в возможной войне, а как инструмент оказания влияния за столом переговоров. Именно этот подход британский политик и обсуждал в упоминаемом выше разговоре с Макензи Кингом. Он считал, что до руководства СССР должно быть доведено: Запад «не позволит разрушать Восточную Европу и распространять свой режим дальше», и если «Россия не готова к сотрудничеству», тогда Запад будет вынужден перейти к активным формам давления. Согласно сохранившимся записям, Черчилль был уверен в том, что «если Молотову, Сталину и другим» советским политикам «сказать, что произойдет», «они уступят и прекратят свой блеф»[116].
Схожие мысли Черчилль высказал в марте 1949 года в беседе с Трумэном, призвав президента публично объявить, что США готовы использовать атомную бомбу для защиты демократии. И президент это заявление сделал в апреле 1949 года, во время встречи с недавно избранными членами Конгресса[117]. Черчилль также не ограничился кулуарными беседами. Выступая в августе 1950 года по радио, он подчеркнул, что «единственный способ иметь дело с коммунистической Россией заключается в обладании превосходящим вооружением, а также проведением политики разума и справедливости»[118]. В понимании Черчилля атомная бомба стала единственным препятствием между свободной Европой и «полным подчинением ее коммунистической тирании»[119].
Черчилль называл свою концепцию «планом борьбы за мир и единственным планом, который имел шанс на успех»[120]. Исследователи назовут его риторику «политикой силы». Но по сути, то, к чему обратился британский политик, представляло собой шантаж. Неслучайно в беседе с Макензи Кингом Черчилль употребил слово «блеф». Он не верил в серьезность намерений СССР относительно стран Восточной Европы. Оставаясь заложником борьбы с политикой умиротворения пятнадцатилетней давности, он считал, что категоричных заявлений будет достаточно для оказания влияния. И в этом состояла его серьезная ошибка.
Черчилль рассматривал сложившуюся после мировой войны ситуацию с опасной для геополитики долей упрощения. На это обращали внимание многие его современники, в том числе и в самой Британии. Описывая одно из знаменитых своей агрессивностью выступлений лидера оппозиции в октябре 1948 года[102]
The Times недвусмысленно заявила, что «угроза бомбой наверняка не заставит Россию принять условия Запада». Журналисты считали, что «ни одна великая и гордая нация не станет вести переговоры под давлением»[122]. Но дело было не только в гордости. Арсенал США в части атомного оружия был на тот момент достаточно примитивен. Он мог подойти для устрашения Японии, но не такой сверхдержавы, как СССР[123].
Как и следовало ожидать, советские руководители не поддались на шантаж. Пытаясь объяснить их неуступчивость, Черчилль счел, что в Советском Союзе не до конца понимают мощь нового оружия[124]. Но в Москве прекрасно знали о потенциале ядерных технологий и о том, насколько серьезное оружие находится в руках американцев. Как сказал Молотов на одной встрече в Лондоне: «Конечно, мы должны с великим вниманием слушать, что говорит мистер Бирнс[103], потому что Соединенные Штаты являются единственным народом, производящим атомные бомбы». Комментируя эту реплику главы советского МИД, профессор Анатолий Иванович Уткин (1944–2010) замечает: «Но уважение не означает сервильность»[125]. Не собирался СССР и отставать от западных держав. В конце августа 1949 года на полигоне в Семипалатинской области Казахской ССР были проведены успешные испытания первой атомной бомбы «РДС-1», мощность которой составила двадцать две килотонны. Монополия США на ядерное оружие подошла к концу. Если раньше кто-то и сомневался в том, насколько глубоко советские лидеры осознают опасность нового вида оружия, то теперь от этих сомнений не осталось и следа. Как заметил Черчилль в однотомной версии «Второй мировой войны», отныне советское «военное и политическое руководство должно быть прекрасно осведомлено, что каждый из нас может сделать друг с другом»[126]. В мировой истории начался новый этап. Новый этап начался и во внешнеполитической концепции Черчилля, который теперь полагал, что единственным средством сохранения цивилизации является сворачивание «холодной войны».
Новая модель Черчилля несколько диссонирует с тем образом «поджигателя войны», который распространился в общественном сознании. А ведь во время все того же выступления в Фултоне он признался, что «лично сам восхищается героическим русским народом» и что в Британии «с глубокой симпатией и искренним расположением относятся ко всем народам Советской России». Он подчеркнул, что «нам понятно желание русских обезопасить свои западные границы и устранить возможность новой германской агрессии». Он признал, что «мы рады видеть флаг СССР на широких просторах морей». Поэтому «невзирая на многочисленные разногласия и возникающие в связи с этим всяческого рода проблемы», Черчилль декларировал «намерения и в дальнейшем укреплять отношения с русскими». Политики всех стран, какие бы решения они не принимали, не должны допускать катастрофы, подобной Второй мировой. А добиться этого, считал Черчилль, «возможно лишь путем налаживания нормальных отношений и всеобъемлющего взаимопонимания с Россией под эгидой ООН»[127]. И наконец, вспоминая о выступлении в Фултоне, не следует забывать, что свою речь британский политик назвал не «Железный занавес», а «Мускулы мира».
Подобные зигзаги представляют портрет другого Черчилля — мечущегося между страхом перед войной и ненавистью перед тиранией, сомневающегося в правильности жесткой политики, ищущего выход из внешнеполитического тупика. Кроме того, повторимся, нападки Черчилля были направлены против режима и враждебной его естеству и миропониманию идеологии, а не страны. Даже во время своей последней крупной речи в палате общин на посту премьер-министра (март 1955 года), затронув тему противопоставления «коммунистической дисциплины и индивидуальной свободы», он обратил внимание слушателей, что сознательно старается не использовать в своем выступлении слово «Россия». «Я восхищаюсь русским народом: их смелостью, многочисленными талантами, доброй натурой». И когда он говорил о борьбе, то в первую очередь имел в виду борьбу с «коммунистической диктатурой и амбициями коммунистической партии»[128].
В этой связи уместно заметить, что хотя в истории «холодной войны» Черчилль и остался одним из самых рьяных ее зачинщиков, на самом деле он не соответствует сформировавшемуся образу и на фоне многих англоязычных коллег отличается достаточной умеренностью, особенно после 1949 года. Другое дело, что, являясь одним из виднейших западных лидеров и не чуждым громким публичным заявлениям мастодонтом мировой политики, Черчилль гораздо лучше подходил для наклеивания ярлыков и поднимания на щит, чем неприметные чиновники Госдепа или до поры до времени неизвестные широкой публике новые руководители Великобритании и США. А ведь тот же Клемент Эттли, лидер Лейбористской (!) партии, являлся не менее, а в какой-то степени даже более решительным сторонником политики сдерживания СССР, чем его оппонент из консервативного блока. Именно при нем в апреле 1949 года Великобритания вступила в Североатлантический альянс, чем, по мнению академика В. Г. Трухановского, возложила «на английский народ тяжкое бремя вооружений»[129]. Именно при Эттли Великобритания приняла участие на стороне США в войне с Кореей в 1950 году.
Еще больший антисоветизм был характерен для Гарри Трумэна, который разительно отличался по взглядам от своего предшественника, ищущего варианты включения Советской России в «семейный круг» и разделения с ней обязанностей гаранта мира и стабильности[130]. Дистанцируясь внешне от выступления Черчилля в Фултоне, на самом деле Трумэн был знаменит своей более категоричной и агрессивной позицией. В конце марта 1946 года он выразил Генри Уоллесу (1888–1965) «резкое недовольство умиротворением Советского Союза». По его мнению, США необходимо «без промедления занять более жесткую позицию»[131]. Уоллес придерживался иного мнения, за что через несколько месяцев был отправлен в отставку с поста министра торговли. По мнению А. И. Уткина, президент США уступал Черчиллю в проницательности и в системности оценки ситуации. В отличие от британского политика, всегда повторявшего, что единственным пониманием поведения России является обеспечение ее национальных интересов, и в первую очередь безопасности, Трумэну «трудно было поверить» в эти стремления. Он даже «не мог себе представить, как другие страны могут опасаться „миролюбивых“ Соединенных Штатов». Из-за своей «прямолинейности» он предпочитал рисовать «черно-белую картину», признаваясь, что его «удручают детали»