Отдельное внимание Черчилль уделил описанию своего визита в Ликскую обсерваторию, где со «смущением и восторгом» он наблюдал за Сатурном и наслаждался «совершенным зрелищем мира, удаленного от нас на восемьсот миллионов миль». «Наблюдая в течение нескольких часов за Вселенной, невольно удивляешься, и зачем только беспокоиться о выборах и избирательных округах», – заключал политик. Метапозиция космоса, который своей непостижимостью, а также временной и пространственной необъятностью способен обнулить все человеческие страхи, стремления и достижения, всегда манила Черчилля. В романе «Саврола» он почти страницу текста посвящает описанию скрытой, но сильной страсти протагониста по «наблюдению за звездами» с попыткой «разгадать их непостижимые тайны», показывая, насколько «туманными и нереальными» представляются «волнующие события дня», когда, прильнув к телескопу, наблюдаешь «более совершенный мир бесконечных возможностей». В 1942 году в мартовском номере Sunday Dispatch вышла написанная еще до начала войны статья британского премьера «Есть ли жизнь на Луне?». В ней Черчилль рассуждает об условиях существования внеземной жизни (вода в жидком состоянии и гравитация, достаточно сильная для удержания атмосферы), предвосхищает открытие экзопланет, предсказывает межпланетные путешествия, а также указывает на возможность существования жизни на других планетах: «Я не настолько впечатлен успехом нашей цивилизации, чтобы предположить, будто мы единственное место в огромном космосе, которое населено живыми и разумными существами, или что мы обладаем самым развитым интеллектом, когда-либо появлявшимся в обширных просторах пространства и времени»{200}.
В бытность активной политической деятельности Черчилль никогда не забывал о литературном призвании. И публикация «Мирового кризиса» в этом отношении была не единственным примером его увлечения публицистикой и историей. В 1920-е годы он регулярно находил время для написания различных статей и эссе, часть которых носила ярко выраженный автобиографический характер. Так, в The Strand Magazine вышли статьи «Как я бежал от буров» (декабрь 1923-го и январь 1924 года), «Когда я был молод» (декабрь 1924 года), в Pall – «В индийской долине» (сентябрь 1927 года), «С Буллером к Мысу Доброй Надежды» (ноябрь 1927 года). Начиная с 1928 года Черчилль стал активно диктовать воспоминания о своем детстве и юности. К 1930 году в форме статей и надиктованного текста у него собралось порядка 60–70 тыс. слов, которые он решил использовать для написания мемуаров, повествующих о первых 25 годах своей жизни. Новая книга – «Мои ранние годы» была опубликована в октябре 1930 года.
Написанное в привычном для политиков жанре автобиографии, это произведение разительно отличается от большинства подобных работ. Выделяется оно и в литературном наследии нашего героя. В первую очередь замечательным слогом, передающим огромную гамму эмоций от глубокой трагедии до приятной самоиронии. Интересна книга и своим содержанием. В ней есть личные нотки, например, рассуждения об отце через призму прожитых лет и собственного положения. «Утраченные позиции невозвратимы, – не без пессимизма констатирует автор. – Человек может подняться на новую высоту в пятьдесят-шестьдесят лет, но никогда не займет вновь ту, которую потерял в тридцать-сорок». Безрадостные карьерные перспективы повлияли также на описание детских лет. Изображая себя отсталым учеником с невысокими академическими показателями, которому во взрослой жизни суждено будет добиться выдающихся успехов на ниве действий и интеллекта, он подводит читателей к выводу о казуальной непрозрачности, когда мрачное начало может привести к сияющим вершинам. Он также подкрепляет свои рассуждения, обращаясь к излюбленному приему – альтернативной истории, показывая, насколько серьезно могла измениться его жизнь, если бы какие-то события произошли иначе: не сдал бы экзамен и не поступил в Сандхёрст, продолжил бы движение в бронепоезде и не попал бы в плен, рискуя погибнуть в череде предстоящих сражений. Следуя этой логике, начавшаяся в 1930-х годах политическая изоляция Черчилля была еще не так страшна. Кто знает, к чему его готовит судьба в очередной раз, закаляя в новых испытаниях?
Помимо размышлений о себе и своем пути Черчилль также ностальгирует по былым временам, признавая масштаб произошедшей за последние 15 лет трансформации: «Характер общества, первоосновы политики, методы ведения войны, восприятие юности, масштаб ценностей, все это изменилось». Теперь «спокойная, с маленькими водоворотами и небольшой рябью река», по которой плыло викторианское общество, кажется «непостижимо далекой от огромного водопада, по которому швыряет и несет вниз, и от стремнин, в бурном потоке которых приходится барахтаться сейчас». Указывая на смену эпох, нетрудно заметить, какому времени автор отдает предпочтение. Основной причиной метаморфоз Черчилль считал войну. Да и сама книга была написана для «опустошенного войной, огрубевшего, увечного и ко всему равнодушного» поколения. Причинами, изменившими характер мировой войны, он считал науку и демократию. «Едва этим путаникам и занудам позволили участвовать в боевых действиях, как судьба войны была предрешена». Если раньше сражения велись «хорошо подготовленными профессионалами, малым числом, дедовским оружием и красивыми ухищрениями старомодного маневра», то теперь в войну было вовлечено «едва ли не все народонаселение, включая женщин и младенцев», а сами боевые действия превратились в «безжалостное взаимное истребление». От гибели не застрахован никто, за исключением «кучки близоруких чиновников, чья задача – составлять списки убитых». «Едва демократия оказалась допущена, а вернее, сама влезла на поле боя, как война перестала быть джентльменским игралищем», – констатировал Черчилль.
Эти высказывания нисколько не означают, что политик, немало сделавший для становления и развития демократических институтов, был противником демократии. И тем более – науки. Он лишь предостерегал от их бездумного и бездушного использования, граничащего с безжалостной эксплуатацией и способного причинить такой вред, который превзойдет все их достоинства. Также он настойчиво предупреждал о необходимости предотвращения новой мировой войны. Начинать войны легко. Волна патриотизма захлестывает граждан и руководителей, ослепляя и вводя в заблуждение. Но одно дело – угорать в массовой истерии, и совсем другое – вести боевые действия и за каждую пядь земли сражаться с противником, готовым стоять до последнего. Он много говорил об этом на страницах «Мирового кризиса» и не счел лишним повторить эту мысль здесь, выразив с афористичной четкостью: «Давайте все-таки учить наши уроки. Никогда, никогда, никогда не верьте, что война будет легкой и гладкой. Любой государственный деятель, поддавшись военной лихорадке, должен отлично понимать, что, дав сигнал к бою, он превращается в раба непредвиденных и неконтролируемых обстоятельств. Старомодные военные министерства, слабые, некомпетентные и самонадеянные командующие, неверные союзники, враждебные нейтралы, злобная фортуна, безобразные сюрпризы и грубые просчеты – вот что будет сидеть за столом совещаний на следующий день после объявления войны». Не случайно, в отличие от предыдущих произведений, Черчилль посвятил «Мои ранние годы» не конкретной личности, а «новому поколению», в надежде, что именно новому поколению удастся избежать роковых ошибок прошлого{201}.
В конце 1931 года Черчилль отправился с лекционным туром в США. Он прибыл в Нью-Йорк 11 декабря, выступив на следующий день с лекцией о перспективах англо-американского сотрудничества. Вечером 13-го числа Черчилль находился в своем номере манхэттенского фешенебельного отеля Waldorf-Astoria, готовясь к завтрашнему выступлению. Раздался телефонный звонок. Это был его друг, финансовый магнат Бернард Барух (1870–1965). Он пригласил политика к себе. Черчилль взял такси и поехал к Баруху на Пятую авеню. Не помня точно номер дома, он несколько раз просил таксиста останавливаться у приглянувшихся ему зданий. Для этого водитель, следовавший по стороне Центрального парка, вынужден был делать каждый раз разворот. Вскоре Черчиллю это надоело и, увидев очередное похожее на дом Баруха строение, он попросил остановиться, чтобы самому перейти дорогу. Когда он переходил проезжую часть, его сбил автомобиль. В результате удара у него до кости оказался рассечен лоб (шрам останется до конца жизни), были сломаны два ребра, повреждена плевра правого легкого, вывихнуты оба плеча, а также получены многочисленные синяки и ссадины. Несмотря на травмы, Черчилль продолжал оставаться в сознании, объяснив подоспевшему к месту происшествия полисмену, что его зовут «достопочтенный Уинстон Черчилль из Англии», ему 57 лет и он никого не винит в случившемся. «Вся вина лежит всецело на мне», – сказал он. Черчилля отвезли в больницу Ленокс-хилл, расположенную неподалеку на Манхэттене. Когда у входа в лечебное учреждение его, пересаживая в инвалидное кресло, спросили, в состоянии ли он оплатить услуги доктора и содержание в палате, он ответил: «Да, все самое лучшее». Также он попросил срочно связаться с супругой, которая на этот раз сопровождала его в американском турне. Среди посетителей Черчилля был также водитель сбившего его авто – безработный механик Марио Констасино. Черчилль не держал на него зла, подарив ему «Мои ранние годы» с автографом. О самочувствии своего подданного побеспокоился также король Георг V, лично позвонивший в больницу, чем произвел на персонал неизгладимое впечатление.
Черчилль решил описать случившееся с ним в отдельной статье – «Мое нью-йоркское происшествие», которая вышла в двух номерах Daily Mail за 4 и 5 января 1932 года. Наиболее интересен последний абзац, демонстрирующий стоическое отношение автора к неизбежной кончине: «Не остается ни времени, ни сил на жалость к себе. Не остается времени для страха и угрызения совести. Если в какой-то момент вся эта череда сменится однообразной серой пеленой и темнота опустится со звуками