Черчилль мог выражать недовольство позицией Даллеса и Эйзенхауэра, но вряд ли она его удивляла. Еще в «Мировом кризисе» он отмечал, что «избирательные процессы» в США «затрудняют, если не делают вообще невозможным, человеку, который всю свою жизнь был политиком, стать успешным кандидатом на пост президента». Выбор партийных руководителей «склоняется все больше и больше в сторону выдающихся граждан с высокой личной репутацией, которые не вмешивались глубоко в политику и администрирование». В результате, констатировал Черчилль, зачастую победитель президентских выборов в США «несведущ в государственных делах» и возносится до «ослепительного превосходства под влиянием момента», «внезапно, без подготовки»{428}.
Черчилль встретил сопротивление своим инициативам не только с американской стороны, но и от главы Форин-офиса Энтони Идена, который также считал выбранный курс с поиском компромисса ошибочным. Но в апреле произошло третье событие, которое позволило нашему герою чувствовать себя более свободным в реализации своих внешнеполитических взглядов. Испытывая постоянные боли, вызванные камнями в желчном пузыре, Иден перенес две неудачные операции, которые не позволили ему встать на ноги в прямом и переносном смысле. Потребовалась третья операция, которую было решено проводить в США. Она состоялась в июне и прошла успешно, но в строй политик смог вернуться не раньше осени. На время его отсутствия Черчилль взял на себя руководство внешнеполитическим ведомством. 11 мая без обсуждения с членами правительства, сотрудниками Форин-офиса, а также американскими партнерами Черчилль выступил в Палате общин с большой речью, призвав «как можно скорее провести конференцию на высшем уровне, пригласив на нее все ведущие мировые державы». Для повышения эффективности нового саммита он предлагал минимизировать организационные и технические издержки, ограничить количество стран-участниц и состав делегаций, а саму встречу провести в неофициальном формате. Пусть даже в результате совместных обсуждений не будет подписано никакого документа – главное, чтобы участники осознали: «человечество может посвятить себя более полезным делам, чем уничтожению друг друга»{429}.
Очередная не согласованная ни с кем инициатива британского премьера не встретила поддержки ни в его собственной стране, ни на другой стороне Атлантики. Лорд-председатель Совета и лидер Палаты лордов Роберт Гаскойн-Сесил 5-й маркиз Солсбери (1893–1972) – внук своего тезки, 3-го маркиза Солсбери, во время последнего премьерства которого наш герой начал свою карьеру, – задумался о своей отставке из-за несогласия с политикой премьер-министра. В США в ответ на обращение Черчилля согласились провести с британцами предварительную встречу на Бермудах в июне, правда, пригласив на нее также французскую делегацию. Расширение участников должно было расстроить британского премьера, который ратовал за непринужденное обсуждение в двустороннем формате, и стать своеобразным наказанием за нескоординированные действия. Но встреча в июне не состоялась. Сначала сложности возникли с французской стороны, затем снова вмешалась судьба, на этот раз одним мановением руки закрывшая все окна надежды.
Двадцать третьего июня в честь премьер-министра Италии Альчиде де Гаспери (1881–1954) был устроен званый обед. Черчилль сначала был бодр, активно принимая участие в беседах, и даже выступил с «восхитительной» (по словам Дж. Колвилла) короткой речью о завоевании римлянами Британии, рассказав о «Цезаре и легионах». В конце мероприятия ему стало плохо, у него возникли проблемы с дикцией и координацией. В спешном порядке под предлогом усталости премьер-министра гости были препровождены к выходу, а сам политик перемещен в спальную. На следующее утро его осмотрел лорд Моран, диагностировавший инсульт. В жизни нашего героя это было уже третье кровоизлияние, и на тот момент оно оказалось самым обширным. Пока Моран направился для консультаций к известному неврологу Расселу Брэйну (1895–1966), непоседливый пациент, несмотря на возражения близких, провел заседание правительства. Колвилл вспоминал, что у премьера перекосился рот и возникли сложности с онемением левой руки. Никто из министров не знал, что случилось. Макмиллана смутил лишь бледный цвет лица Черчилля, а канцлера Казначейства Ричарда Батлера – что обычно словоохотливый премьер «неожиданно молчал», просто заслушивая вопросы повестки дня и не делая никаких комментариев со своей стороны. Черчилль также изъявил желание принять участие в заседании Палаты общин, но на этот раз его удалось отговорить. На следующий день его перевезли в Чартвелл. К тому времени состояние Черчилля ухудшилось. «Не уверен, что премьер-министр переживет эти выходные», – признался Моран в беседе с Колвиллом 26-го числа. Левая сторона была практически полностью парализована, исключая возможность самостоятельного передвижения. Черчилль захотел встать, но вместо этого упал, к счастью, «без повреждений».
Учитывая болезнь Идена, пришлось срочно определяться с преемником. Было решено сформировать при неблагоприятном развитии событий правительство переходного периода во главе (номинально) с лордом-председателем Совета 5-м маркизом Солсбери, который должен был передать бразды правления главе Форин-офиса после выздоровления последнего. Также решили сохранить в тайне от общественности истинное состояние премьера, отметив в официальном заявлении, что после длительного периода исполнения своих обязанностей «ему необходимы полный покой» и «сокращение нагрузки, по крайней мере, на месяц». За закрытыми дверями в Чартвелле состоялась встреча владельцев ведущих изданий, которые пообещали не распространять новости о здоровье премьера. В понедельник 29-го числа после заседания правительства Батлер проинформировал коллег о случившемся. «Это был ужасный шок для нас, – вспоминал Гарольд Макмиллан. – Многие из нас не смогли сдержать слез»{430}.
Черчилль всегда поражал окружающих своим жизнелюбием, стойкостью и силой воли. Не собирался он сдаваться и на этот раз. Активные занятия с массажистом, а также неукротимое желание как можно быстрее вернуться к работе сделали невозможное – спустя несколько дней он стал медленно, но верно идти на поправку. Сначала нормализовалась речь, затем вернулась подвижность. Через месяц политик переехал в Чекерс, дав возможность персоналу Чартвелла передохнуть. На следующий день после переезда врачи констатировали, что восстановление достигло 90 %. Через неделю состоялась аудиенция у монарха в Виндзоре. 18 августа Черчилль провел свое первое после выздоровления заседание правительства. В целом все прошло хорошо, но такие подвиги быстро утомляли политика, и для полноценного возвращения к работе требовалось время, продолжительное время. Для себя Черчилль решил, что если он сможет успешно провести запланированную на октябрь ежегодную конференцию Консервативной партии, то продолжит работу, если нет – уйдет в отставку.
Барьер был преодолен, и несмотря на усилившиеся намеки о целесообразности завершения великой карьеры, Черчилль продолжил держать штурвал в своих руках, надеясь добиться проведения саммита с участием руководства СССР. «Вы не представляете, насколько многое зависит от русских, – делился он с окружением в ноябре 1953 года. – Я должен увидеть Маленкова. Тогда я смогу спокойно уйти в отставку»{431}. Одна из проблем была в том, что председатель Совмина Георгий Максимилианович Маленков (1902–1988), погруженный в перипетии внутрипартийной борьбы, не подходил для подобных обсуждений. Да и политический век его нахождения у кормила оказался недолгим, завершившись в феврале 1955 года.
В декабре состоялась отложенная встреча на Бермудах, которая успеха не имела. К моменту ее начала Черчилль не питал особых надежд, пребывая в пессимистичном настроении. Своему окружению он жаловался на «эпоху деморализации, вызванную учеными», рассуждал о мощи водородной бомбы, сокрушаясь, что «мы живем во времена, когда Лондон со всем населением может быть уничтожен в одно мгновение». Когда один из присутствующих спросил, хочет ли Россия воевать, Черчилль ответил: «Я полагаю, война не в ее интересах». «Когда я встречу Маленкова, мы сможем укрепить мир», – сказал премьер, после чего добавил, что главным препятствием на пути их совместной встречи является Айк. Первая же встреча с президентом показала существенные расхождения во взглядах. Черчилль предлагал «максимально возможное увеличение объемов торговли с Советами по всем товарам за исключением оружия», Эйзенхауэр был против. Его подход вообще было трудно назвать конструктивным. Во время конференции он сделал несколько недипломатичных заявлений относительно СССР, недвусмысленно демонстрируя свою пренебрежительную позицию. Причем вряд ли подобное общение и обращение было результатом сиюминутных эмоций и умозаключений. За два месяца до Бермудской конференции Эйзенхауэр писал Даллесу, что «в нынешних обстоятельствах мы должны определиться, не является ли нашей обязанностью перед грядущими поколениями начать войну в благоприятный, избранный нами момент». При этом речь шла о ядерной войне. На следующий год, выступая перед Конгрессом, президент заявил, что в настоящее время разрабатываются планы «нанесения по противнику удара всеми средствами, имеющимися в нашем распоряжении». Отношение к новому оружию также стало поводом для разногласий. Если Черчилль видел в применении атомных и ядерных бомб конец цивилизации, то Эйзенхауэр воспринимал их как очередной этап развития вооружения. Примечательный эпизод произошел в 1957 году после прочтения Черчиллем постапокалиптического романа Невила Норвея (1899–1960) «На берегу». Произведение настолько понравилось британскому политику, что он предложил перевести его на многие языки, а также собирался направить один экземпляр новому руководителю Советского Союза Никите Сергеевичу Хрущеву (1894–1971). Когда его спросили, не собирается ли он познакомить с романом Эйзенхауэра, он ответил: «Это будет пустой тратой денег». После чего добавил: «человечество будет вскоре уничтожено кобальтовой бомбой», и если бы он был Все