В чем-то Черчилль продолжал хранить верность своим целям, хотя и изменил отношение к средствам их достижения. Эволюция ему стала ближе и понятней революции. «Почти все, что здесь есть стоящего, было не произведено, а выращено, и самое лучшее росло медленно», — доказывал он[1616]. А потом добавлял, что страну нельзя «построить, как подмостки, или собрать, как механизм». Ее развитие больше напоминает «рост дерева, который происходит медленно и бесшумно»[1617]. Поспешать медленно и осознанно стало его новым рецептом выживания в «лихорадочной и жадной до сенсаций» эпохе, когда «даже одного-двух месяцев достаточно, чтобы люди не только изменили свои взгляды, а просто забыли о них»[1618].
Возвращаясь к институту монархии. Обеспечивая стабильность, она смогла выступить в роли «барьера против диктатуры»[1619]. Анализируя фигуры, сменившие императоров и королей, Черчилль приходил к выводу, что они значительно проигрывали своим предшественникам. Даже Вильгельм II со всеми его провалами, ошибками и принесенными миру несчастьями уже не выглядел столь одиозным. «Не потому что личный огонь экс-кайзера стал гореть ярче или ровней, — просто вокруг стало гораздо темнее», — замечал Черчилль[1620].
В последнем высказывании проявляется еще одна важная мысль, лейтмотивом проходящая через весь сборник: «После изгнания императоров избраны были ничтожества»[1621]. Продолжая с пиететом относиться к великим личностям и взявшись за написание эссе о «великих современниках», автор в очередной раз убедился, что именно величия-то в современном обществе и не хватает. В августе 1934 года у него состоялся диалог с Виктором Казалетом. Они коснулись вопроса о том, есть ли сейчас выдающиеся личности? «Уинстон придерживается точки зрения, что остались одни посредственности и больше нет великих людей», — записал в дневнике Казалет[1622].
Само по себе это заключение могло шокировать Черчилля. Но он оказался шокирован вдвойне, когда, описывая и разбирая исполинов ушедшей эпохи: Розбери, Бальфура, Чемберлена-старшего, Морли, Асквита, — вынужден был прийти к неприятному для себя выводу, что величия нет в первую очередь в его собственной стране. «Наплыв демократии и извержение вулкана Первой мировой войны оставили голыми берега, — с грустью констатировал он. — Я не вижу фигуры, похожей на либерального государственного деятеля Викторианской эпохи или напоминающего его»[1623].
Правда, и изменения, произошедшие в мире, оказались столь фундаментальны и кардинальны, что, возможно, наличие подобного «либерального государственного деятеля» было уже и не столь важно? Нет, важно — для Черчилля. Во-первых, в самой этой фразе с ее отсылкой к Викторианской эпохе вновь слышна тема консерватизма. Во-вторых, Черчилль говорит о личностях, калибр и масштаб которых недоступен для современных ему обитателей политического небосклона. И это уже не просто высказывание. Это своеобразный крик отчаяния человека, который ощущал себя последним выжившим титаном среди пигмеев. Этот крик гулким эхом проходит сразу по нескольким очеркам сборника. «Лидерство избранных ушло в прошлое, но оно не заменилось лидерством талантливых, — пишет он в „Джоне Морли“. — Мы попали в область, где действуют массы. Пьедесталы, пустовавшие несколько лет, снесены»[1624]. «Сегодня вокруг нас сгущаются опасные тучи, и мы чувствуем нехватку выдающихся фигур, которые могли бы нас защитить», — напоминает он в «Лоуренсе Аравийском»[1625]. «Примитивность и тупость стали постоянными спутниками обсуждения любого вопроса», — негодует он в «Сноудене»[1626]. Черчилль опасался того, что случится дальше. «Мир не остановился и теперь движется так быстро, что лишь немногие находят время задаться вопросом: куда? — предупреждает он. — И в ответ эти немногие слышат лишь рев вавилонской толпы»[1627].
Принимая желание Черчилля найти подобных себе, а также его отчаяние, когда поиски на Туманном Альбионе не увенчались успехом, вполне разумно было бы предположить, что, не найдя достойных в отечестве своем, он устремит взор за границу. Подобный тезис вполне ожидаем и даже кажется обоснованным, когда видишь в сборнике очерк про 32-го президента США Франклина Делано Рузвельта. Но в случае с названным очерком ситуация выглядит неоднозначно.
Сначала немного истории. Черчилль написал эссе о Рузвельте в 1934 году. Первая сокращенная редакция вышла в одном из мартовских номеров Pictorial Weekly под названием: «Насколько велик Рузвельт». Расширенная версия была опубликована в том же году в одном из декабрьских номеров Collier’s под заголовком «В то время, пока мир смотрит». На следующий год дополненная статья появилась в двух февральских номерах Sunday Chronicle под названиями «Азартная игра этого человека может изменить всю твою жизнь» и «Каждый работающий человек пострадает, если Рузвельта постигнет неудача».
Теперь — по сути. Вошедшее в сборник эссе, посвященное Рузвельту, удивительно двумя моментами. Во-первых, оно не оправдывает ожиданий читателя, поскольку анализ личности, в отличие от других очерков, здесь уступает самой личности. Подобное несоответствие между масштабом темы и отсутствием ожидаемого уровня глубины в ее раскрытии можно найти только в эссе про Адольфа Гитлера[1628]. Во-вторых, формат изложения противоречит основной идее сборника, который посвящался не только «великим», но и «современникам». Учитывая социальное положение автора, под «современниками» здесь понимаются те, с кем Черчиллю посчастливилось общаться лично. Но в середине 1930-х годов общение с главой Белого дома было сведено к минимуму. Рузвельт был одним из тех, кто получил подписанные экземпляры биографии l-ro герцога Мальборо, однако что касается личных встреч, то их практически не было. Они пересеклись лишь однажды — в далеком 1918 году. Черчилль тогда занимал пост министра по делам военного снабжения, а будущий президент был помощником военно-морского министра. Черчилль об этой встрече забыл. Причем забыл так основательно, что не вспомнил ни в 1934 году, когда решил написать статью про Рузвельта, ни в годы Второй мировой войны. Рузвельт, напротив, сохранил в памяти этот эпизод. Англичанин произвел на него негативное впечатление. Это в годы войны он будет говорить Черчиллю, что-де «счастье жить с вами в одном десятилетии»[1629], а в 1918 году, по его мнению, будущий премьер-министр вел себя, как «говнюк»[1630].
Несмотря на названные особенности, очерк про главу Белого дома не только интересен, но и представляет собой прекрасный материал для размышлений. Особенно если провести сравнительный анализ двух выдающихся государственных деятелей, которых очень скоро история сведет вплотную.
Изучая личность президента, Черчилль выделил в нем качество первооткрывателя. «Ибо Рузвельт и вправду первооткрыватель, который пустился в путь столь же туманный, как путь Колумба, и на поиски столь же важные, что и те, которые привели к открытию Нового Света»[1631]. Черчилль и сам был не чужд нововведениям. Причем не только в первой половине своей жизни, но и в «консервативный» период. Правда, его стремление к инновациям отличалось от подхода Рузвельта. Исайя Берлин (1909–1997) отмечает, что, несмотря на весь свой темперамент экстраверта, Черчилль проявлял большую глубину, стараясь заглянуть внутрь трансформируемого объекта. Во многом это объяснялось его любовью к истории и, как следствие, желанием понять причины и внутренние взаимосвязи. Рузвельт, напротив, был больше нацелен на оценку текущего состояния и, обладая «многочисленными высокочувствительными антеннами», удивительным образом улавливал малейшие перемены, происходящие во внешней среде. Именно на основе этого потока информационных сигналов и формировалось его представление о текущем положении дел. Черчилль же создавал картину мироздания благодаря своему знанию прошлого и прекрасно развитому воображению[1632]. Информация из внешнего мира служила для него лишь сырым материалом, из которого он, сообразно своему личному видению, формировал образ мира. Именно это и имел он в виду, когда шокировал своего помощника Мориса Эшли знаменитой фразой: «Дайте мне факты, а я прокручу их так, чтобы доказать свою точку зрения»[1633].
Различия в восприятии окружающей действительности влияли и на формат проводимых реформ. Инициируемые Рузвельтом перемены являлись реакцией на многочисленные внешние сигналы, улавливаемые его ментальными анализаторами. Этот процесс напоминал настройку пианино или тонкое подкручивание сложного прибора. Черчилль же действовал с большей резкостью. Обладая невероятной силой воли, обладая энергией, сметающей все на своем пути, он просто заменял ошибочный, в его представлении, мир на тот, который он создавал в своей голове и который считал более правильным[1634]. Порой это приводило его к «зашоренности», что отмечала даже любящая Клементина[1635]