м Лиги Наций. По мнению Шлепегрелля, французам следовало еще до проведения плебисцита вывести оттуда свои войска. Черчилль решительно возразил ему, напомнив, что Германия «развязала войну», которая «превратила весь мир в руины». Студент не растерялся и быстро парировал: «Неужели мистер Черчилль верит, что немцы, мужчины и женщины, проживающие в Германии сегодня, несут ответственность за войну? Пусть он ответит „да“ или „нет“». Черчилль бросил на парня свой знаменитый бульдожий взгляд и категорично ответил: «Да». «После подобного обвинения в адрес моей страны я больше не могу здесь оставаться», — произнес Шлепегрелль и под восторженные аплодисменты покинул зал[1867].
Эта история примечательна в двух отношения. Во-первых, в январе 1935 года плебисцит в Сааре все-таки будет проведен. За воссоединение с Германией выскажется почти 91 % респондентов. Во-вторых, Шлепегрелль вернется в Германию, однако, учитывая его происхождение, достойного места в Третьем рейхе ему не найдется. Он успеет уехать в Англию, где в годы войны будет служить в разведке.
Подобные случаи открытого проявления недовольства взглядами Черчилля были не единичны. На протяжении почти трех десятилетий карьеры государственного деятеля потомок известного рода многими воспринимался как потенциальный премьер-министр. В нем видели человека, пусть и сложного нрава, непредсказуемых поступков, но обладающего большим потенциалом. Но в 1930-е годы мнение о нем постепенно стало меняться. Сначала непопулярная позиция по индийскому вопросу, затем — не пользующиеся поддержкой предостережения в отношении Германии и призывы к активному перевооружению.
Когда Черчилль назвал 1930-е годы «пустынными»[1868], он имел в виду не только отсутствие должностей и реальных задач, в которых он мог бы проявить свои таланты, но и резко сокращающееся число сторонников. С каждым новым выступлением он оказывался в большей изоляции. На публике он храбрился. «Я счастлив быть независимым, так как в свое время занимал все государственные посты, о которых только можно мечтать», — писал он в одной из своих статей в Sunday Dispatch в июне 1934 года[1869]. Но в глубине души он, конечно, не мог не понимать, чем грозит ему подобный карантин. Трудно стать лидером для тех, кто расходится с тобой во взглядах, считая тебя устаревшим нагнетателем событий. Чем меньше коллег поддерживали его политику, тем призрачней становились шансы занять Даунинг-стрит.
Почему же Черчилль решил идти выбранным курсом, предпочтя роль изгоя? Сам он объяснит свой выбор патриотизмом, принесением в жертву своего личного будущего ради процветания страны. Не станем оспаривать эти утверждения, поскольку названные причины действительно имели место. Но не только они. Черчилль был прагматиком. Он не просто так заявлял о том, что «счастлив быть независимым». Прекрасно разбирающийся в хитросплетениях политического устройства и в способах концентрации власти, он отчетливо понимал, что в сложившихся условиях для него нет иного пути.
Конечно, теоретически он мог совершить разворот на сто восемьдесят градусов, свернуть критику и поддержать разоружение. Но только теоретически. Даже если Черчилль и возглавил бы после этого какое-нибудь министерство, то цена за это назначение оказалась бы столь высока, что полностью уничтожила бы его репутацию, выбив почву из-под ног и лишив фактически всех рычагов влияния. Вряд ли кто-нибудь после такого сальто-мортале относился бы к нему серьезно, прекрасно отдавая себе отчет, что такой человек готов на все ради должности. И было бы слабым утешением, что таких готовых предать себя в политике много. Да, их много, но только путь на самый верх им заказан, как и место в истории для них отведено не самое почетное.
Итак, выбор пути сделан. Основных проблем было две. Во-первых, сложившаяся ситуация — пребывание вне власти — невероятно тяготила Черчилля. Он переживал, что остался не у дел. Пусть он был уже не молод, но годы пока осторожно брали свое, а его жизнестойкости можно было позавидовать. Если во внешнем облике и были заметны перемены, то в большей степени причиной здесь был не возраст, а тяжелое душевное состояние человека, который чувствовал себя рожденным для великих дел, но был лишен участия в них.
— Отец пребывает в ужасном состоянии, — делился Рандольф с друзьями. — Ему не хватает его игрушек.
— Каких игрушек? — уточнил собеседник.
— Его ящиков с секретными документами, — ответил Рандольф.
Очевидцы вспоминали, что Черчилль действительно «выглядел ужасно». По их словам, «если знать, что он политик, то первое, что приходит на ум: „Он вымотан. У него был шанс, но он его упустил“»[1870].
Вторая проблема заключалась в той независимости, которую упоминал Черчилль. Независимость потому и ценится так высоко, что достичь и удерживать ее довольно сложно. Нужно всегда быть готовым к борьбе и к тому, что на тебя постоянно будут нападать. Черчилль привык держать удар еще в молодые годы. Но даже он не мог себе представить, что его будет ждать, когда «пустыня» начнет атаковать: когда ведущие издания начнут публиковать критические отзывы в его адрес; когда лучшие карикатуристы направят против него свой дар иронии; когда студенты будут срывать его выступления, не давая возможности изложить свою точку зрения; когда его подвергнут осуждению в парламенте; когда на книжных прилавках появятся биографии, переполненные яда несправедливых обвинений.
Само обидное случилось, когда от Черчилля отвернулись даже те, кого он считал своими друзьями. Они искренне полагали, что он ошибается в отношении Германии, так же как ошибся в отношении Индии. Болезненный укол Черчилль получил, когда прочитал высказывание Бивербрука, заявившего, что его друг «совершенно ненадежен в умственном отношении». Газетный магнат предсказывал, что после канцлерства Гитлера «Уинстон Черчилль покинет парламент — это самое лучшее, что он может сделать»[1871].
Трудно сказать, насколько Бивербрук на самом деле верил в свои прогнозы. Слишком близок он был к Черчиллю, чтобы так явно скидывать его со счетов, и слишком крепкие отношения у них сохранятся в дальнейшем, чтобы можно было разводить их по разным углам ринга. Но были и те, кто вполне серьезно придерживался точки зрения, что Черчиллю больше нет места в политике. Его век прошел. Его достижения остались в прошлом. Его взгляды устарели.
Одним из таких никудышных пророков стал депутат парламента подполковник Томас Мур (1887–1971). Во время одного из заседаний палаты общин в мае 1935 года он решил взять слово после Черчилля. Он заявил, что все выступления «достопочтенного представителя округа Эппинга» пропитаны «атмосферой того, что Германия вооружается для войны». Мур заметил, что «нехорошо критиковать людей в конце их пути», и, не представляя, насколько ошибается в своих прогнозах, сам обрушился на Черчилля[1872]. Того, кого он списал на пенсию, впереди будет ждать не одно премьерство и еще почти тридцать лет законотворческой деятельности в Вестминстере. Но все равно ему было неприятно слышать подобное обращение. Более того, Рой Дженкинс не исключает, что, Черчилль и в самом деле мог размышлять над своим уходом из большой политики. Слишком узким оставался просвет, слишком эфемерными казались надежды, слишком неумолимо двигалось время, слишком непроницаемы были новые вершители судеб его страны[1873].
Отношение с последними — отдельная тема. Чем Черчилль отличался от тех, кто в 1930-годы годы занимал комплекс зданий на Даунинг-стрит? Разумеется, основные разногласия касались вооружения и Германии. Но это больше внешняя сторона разделяемой пропасти. Внутренний конфликт состоял в различных подходах решения наболевших проблем. В то время как Макдональд, Болдуин и Чемберлен призывали к терпению и наблюдению, Черчилль настаивал на действии. «Хватит обсуждать параграф номер такой-то из докладной записки номер такой-то — пора приступать к делу!» — призывал он под сводами Вестминстера[1874].
Сам Черчилль практиковал то, что проповедовал, последовательно и планомерно ведя прицельный огонь по руководству страны. В 1933 году он открыто заявил в палате общин, что в результате четырехлетнего правления Макдональда Британия стала «слабее, беднее и беззащитнее». Удары Черчилля не остались незамеченными. Депутаты, как консерваторы, так и лейбористы, возмутились, закричав: «Нет, нет, нет». Черчилль не стушевался, повторив, что Британия «стала ближе к войне». «Благодаря кому?» — раздался неодобрительный возглас. Черчилль ответил, что не хочет обвинять в случившемся одного человека. Но когда речь идет о руководителе, который на протяжении четырех лет полностью контролирует внешнюю политику страны, то ему не остается другого выхода в обличении виновного. Черчилль назвал проходившую в Женеве международную конференцию по разоружению — «мрачным и затянувшимся фарсом». «Мы имеем вернувшегося домой нашего современного Дон Кихота с Санчо Панса под боком, несущих с собой сомнительные трофеи, которые они получили под нервные хихиканья в Европе», — завершил он свою речь, вновь обратив град иронии против главы правительства и его приспешников[1875].
Либерал Джеффри Мэндер (1882–1962) счел подобные высказывания «позорной личной атакой на премьер-министра», а лейборист Дэвид Логан (1871–1964) оценил поведение потомка герцога Мальборо как «личную вендетту». На желание лично отомстить Макдональду указал и член Либеральной партии Джон Уоллес (1868–1949), заметивший, что Черчилля нельзя отнести к «государственным деятелям, желающим помочь своей стране», он больше напоминает человека, ищущего «повод для мести премьер-министру», он также назвал его речь речью «разочаровавшегося искателя должности»