Санкции и в самом деле оказались бесполезными, просуществовав всего восемь месяцев и не повлияв на прекращение войны. Но самым тревожным знаком было не это, а слабость и неспособность Лиги Наций регулировать международные конфликты. В конце 1937 года победоносная Италия спокойно вышла из состава Лиги. К тому времени оккупация Эфиопии была признана Латвией (первой, сделавшей этот шаг), Германией и Японией. В 1938 году оккупацию Эфиопии признает Великобритания. Однако еще в мае 1936 года Черчилль скажет, что «коллапс Эфиопии и ее успешный захват Италией знаменует собой завершение унизительной главы в британской внешней политике»[1961].
Самое же страшное заключалось в том, что захват Эфиопии был только началом. Как потом правильно скажет Черчилль, успех «блефа Муссолини» позволил «одному важному наблюдателю сделать для себя далекоидущие выводы»[1962]. Проявленная Лигой Нации недееспособность наполнила агрессивные планы Гитлера уверенностью. Но сейчас интересно не это, а позиция самого Черчилля по разыгравшейся в Африке трагедии. Нападение Италии ни для кого не было секретом. К войне готовился дуче, к обороне своего государства — император Эфиопии Хайле Селассие I (1892–1975). Остальные рассматривали различные сценарии реагирования на немотивированную агрессию Рима, готовясь тем самым к началу вторжения. В конце августа 1935 года состоялось секретное обсуждение этого вопроса между главой Форин-офиса Сэмюелем Хором, Энтони Иденом и Уинстоном Черчиллем.
Собравшиеся ожидали, что Черчилль станет придерживаться жесткой линии в отношении Италии, но, к удивлению Идена и Хора, он занял неожиданно умеренную позицию. По его мнению, начало военных действий против Италии целесообразно предпринимать только в том случае, если такой шаг будет принят «коллективно». Когда его попросили конкретизировать, что он понимает под «коллективными действиями», он пояснил, что имеет в виду «англофранцузское сотрудничество»[1963].
Черчилль повторит свою сдержанную позицию, когда уже после начала вторжения во время одного из выступлений в палате общин в осторожных выражениях будет говорить о том, что «еще очень рано делать какие-либо прогнозы по поводу исхода этой войны». «Публикуемые в газетах сводки, пусть и весьма подробные, а временами даже захватывающие, не позволяют как следует разобраться в происходящем». У самого Черчилля создалось впечатление, что «ничего серьезного до сих пор не произошло». И пока следует «воздержаться от поспешных выводов относительно результата конфликта»[1964].
Не торопился Черчилль и с принятием ответных мер. А после того, как они были приняты в виде санкций и продемонстрировали свою бесплодность, Черчилль одним из первых (уже в апреле 1936 года) выступил за их аболицию. Подобное отношение не может не удивлять. Но такие люди, как Черчилль, редко совершают необдуманные поступки. Был резон и в этом решении. Сам Черчилль объяснил свою позицию в отношении отмены санкций тем, что, принимая жесткие меры против Италии, он боялся сблизить дуче и фюрера: «Я очень не хотел, чтобы в этой грозной борьбе против перевооружающейся нацистской Германии Италия отошла от нас и даже перешла в противоположный лагерь»[1965].
Учитывая германо-итальянскую сплоченность в годы Второй мировой войны, точка зрения Черчилля может показаться наивной. Но в середине 1930-х годов союз Берлина и Рима еще не был скреплен кровью. До 1935 года Италия, сражавшаяся в годы Первой мировой войны на стороне Антанты, рассматривалась как потенциальный союзник против нацистской Германии. Более того, в 1934 году поддержка Муссолини австрийского правительства с отправкой четырех дивизий на перевал Бреннер оказала существенную помощь в подавлении начатого нацистами государственного переворота, во время которого от полученных ранений истек кровью канцлер Энгельберт Дольфус (род. 1892).
Во-вторых, Черчилль считал, что на тот момент Британия была не готова к столь решительным действиям. Свою мысль с использованием метафоры он выразил в беседе с Андре Моруа, когда тот попросил его пояснить реакцию англичан на захват Эфиопии.
— Вы когда-нибудь наблюдали за поведением омаров?
— Нет, — ответил французский писатель, — мое внимание привлекали, как правило, иные проблемы.
— В таком случае при первой же возможности понаблюдайте за этими ракообразными… — посоветовал политик. — Это крайне поучительно… В определенные периоды своей жизни — периоды линьки — омары утрачивают защитный панцирь. Тогда даже самые отважные из них прячутся в расселину скалы и там терпеливо ждут, пока у них вырастет новый панцирь… Как только новая броня затвердевает, они покидают свое убежище и вновь превращаются в бойцов, хозяев подводных глубин… По вине неосмотрительных и трусливых министров Англия лишилась панциря; нам надо подождать, пока у нас вырастет новая броня[1966].
Со своими соотечественниками Черчилль был более прямолинеен. Когда его спросили: «Не думаете ли вы, что пришло время британскому льву продемонстрировать свои зубы?», он иронично ответил: «Вначале британский лев должен показаться стоматологу»[1967].
Третья причина сводилась к тому, что главной целью сдерживания агрессии для Черчилля была не Италия, а Германия. Именно против нее и необходимо использовать всю силу и мощь Лиги Наций, не растрачивая ее на периферийные задачи. «Если Лига сейчас рухнет в бесчестье, это означает разрушение связи, которая объединяла британскую и французскую политику», — считал он. Поэтому важно не распылять усилия и ресурсы, а сосредоточиться на главном[1968]. Когда в мае 1935 года лорд Ротермир направил Черчиллю копию письма Гитлера, письма, в котором фюрер выражал свое нежелание воевать с Англией и предлагал ей союз с объединением колониальных, военно-морских и промышленных ресурсов[1969], Черчилль скептически ответил: «Если этот союз предназначен для доминирования в Европе, он противоречит всей нашей национальной истории»[1970]. По словам Черчилля, на протяжении нескольких столетий основу британской внешней политики составляло «противостояние самой сильной, самой агрессивной державе, занимающей главенствующее положение на континенте»[1971].
И тем не менее четкое следование озвученной концепции невмешательства не помешает Черчиллю в июне 1936 года поразмыслить над вопросом: «какую мораль можно извлечь из печальной судьбы» африканского королевства, которое «взывало к святости договоров»? Ответ был предсказуем и удивителен одновременно: «Разумеется, урок состоит в том, что необходимо немедленно принять ответные меры, дабы в следующий раз не было недостатка ни в желании, ни в средствах»[1972].
И кто после этого скажет, что политики — просты, их действия — предсказуемы, а решения — прямолинейны?
Буквально через два месяца Черчилль вновь удивит читателей. Свою очередную статью в Evening Standard он посвятит «испанской трагедии», когда на территории некогда монархического государства в смуте гражданской войны стали мериться силами две идеологии — фашизм и коммунизм. Черчилль признавал ужас, охвативший Пиренейский полуостров. Он даже предлагал «рассматривать гражданскую войну в Испании как зловещую и, возможно, роковую веху на пути катящейся вниз Европы». Но что предлагал опытный политик для остановки падения? Всего лишь выдержку и терпение. «Безопасность Франции и Англии требует абсолютного нейтралитета и невмешательства с их стороны, — объяснял он. — Эта испанская неразбериха не касается наших стран. Ни одна из испанских группировок не выражает нашу концепцию цивилизации. В нашем опасном положении мы не можем себе позволить сентиментальных взглядов или позиции спортивных болельщиков. Давайте оставаться в стороне, сохраняя удвоенную бдительность и усиливая свою оборону»[1973].
Как и в случае с Эфиопией, Черчилль был против распыления сил, и дело не в традициях прошлого. Времена изменились. Даже в период расцвета империи Британия старалась избегать противостояния в одиночку сразу с несколькими противниками. Теперь же, когда ее возможности стали еще более ограниченными, распыление ресурсов, внимания и стратегических инициатив между несколькими очагами напряженности стало не только нерациональным, но и опасным. Этим объясняется точка зрения Черчилля относительно гражданской войны в Испании в 1936 году. Аналогичные мотивы руководили им при оценке очередного вторжения Японии в Китай в 1937 году.
События на Дальнем Востоке не остались для Черчилля незамеченными. Он и после Второй мировой войны не забудет, что именно по настоянию США (якобы из-за «помехи англо-американским отношениям») Великобритания расторгла союз с Японией, который существовал больше двадцати лет и «щепетильно» соблюдался японцами. Расторжение договора произвело на Токио «глубокое впечатление и было расценено как пощечина со стороны западного мира»[1974]. Не остались без его внимания и напряженные отношения между Китаем и Японией. Еще в феврале 1937 года, за несколько месяцев до начала полномасштабных боевых действий, в своей статье «Миссия Японии», которая вышла в Collier’s, он указывал, что главной целью Страны Восходящего Солнца является разделение Китая на «совокупность автономных государств, неспособных к противостоянию поодиночке и восприимчивых к японскому давлению»