Черчилль планировал включить эссе в сборник «Великие современники», однако Торнтон Баттерворте предусмотрительно отговорил его от этой затеи. По мнению издателя, автор не достаточно глубоко раскрыл образ героя[2147]. По крайне мере по сравнению с другими материалами, вошедшими в сборник. Собирая дополнительные мнения о написанном, Черчилль также направил статью супруге барона Десбороу Этель Фэйн (1867–1952). Она подтвердила его опасения, объяснив, что как рецензия на книгу Болито — это эссе «восхитительно», но ей хотелось бы «прочитать больше, еще больше о самом Эдуарде VIII»[2148].
Биография преподносилась как искреннее и открытое жизнеописание бывшего короля. По мнению Черчилля, легко быть «искренним» и «независимым в суждениях», когда описываешь жизнь и анализируешь поведение человека, сошедшего с пьедестала власти и стремящегося обрести покой в изгнании. Подобная жадность до сенсаций, быстрых оценок и поспешных выводов была в представлении Черчилля еще одним проявлением «демократического мышления», когда «публике в каждый конкретный момент дается то, что она хочет, или то, что, ей кажется, будто именно это она и хочет видеть»[2149].
Высказывая свое мнение о короле, Черчилль коснулся и злополучной связи Эдуарда с миссис Симпсон. В этом вопросе автор занял категоричную позицию. «Вполне определенно, что ни один английский король (сомневаюсь, что в других странах было иначе) когда-либо лишался трона по аналогичной причине». Согласно закону, «король вправе взять себе в жены любую женщину, какую пожелает». Министры, разумеется, могут не одобрять его выбор и советовать ему не заключать брачный союз, но в том случае, если монарх настоит на своем, закон не дает им никаких средств для того, чтобы помешать решению августейшей особы[2150].
«Но что сделано, то сделано», как выразился сам Черчилль по этому случаю. Жизнь продолжила идти своим чередом. Кризис отречения прошел, а люди, которым история отвела сыграть в этой драме главные роли, продолжили свой путь и общение между собой. Еще многие годы Черчиллю придется пересекаться с основными участниками произошедших событий. С каждым из них дальнейшее общение сложится по-разному.
Брешь, образовавшаяся в отношениях с Болдуином, уже никогда не затянется.
С Эдуардом теплота дружбы постепенно остынет, особенно после того, как в 1940 году герцог Виндзорский и его супруга выкажут симпатию Гитлеру. По словам Черчилля, в этом эпизоде бывший король «опустился ниже уровня событий»{107}*[2151]. И уже никакие дружеские отношения не смогут остановить потомка герцога Мальборо, который к тому времени занимал пост премьер-министра, от довольно резкого шага — отправить скомпрометировавшую себя чету подальше от Англии, на Багамы, предложив Эдуарду пост губернатора[2152]. Когда во время войны премьеру сообщат, что отрекшийся король хочет с ним встретиться, Черчилль, прежде чем назначить дату и время, «тяжело вздохнет»[2153]. «Нельзя сказать, что он не любил Виндзоров, — комментирует последний личный секретарь политика Энтони Монтагю Браун. — Но начиная с 1940 года он изменил свое отношение к герцогу, полагая, что будет неправильно ассоциироваться с ним слишком близко»[2154]. Свою роль сыграла и личность экс-монарха. «Эдуард подавал такие надежды, — признавал Черчилль. — Он был, как утренняя заря». А в итоге превратился в «пустого человека»[2155]. В конце 1950-х годов, когда политик будет готовиться принять участие в круизе на роскошной яхте греческого миллионера Аристотеля Онассиса (1906–1975) и ему сообщат, что в круиз приглашены герцог и герцогиня Виндзорские, он откажется ступить на борт яхты. В итоге круиз состоится, но без знаменитой четы.
Если в отношении Эдуарда теплые отношения сменятся на прохладные, то с архиепископом Кентерберийским, который в кризисе отречения выбрал сторону премьер-министра, чем значительно ослабил позицию Его Величества, а также обеспечил успех делу Болдуина, они так прохладными и останутся. В 1940 году, посещая Кентербери и наблюдая за тем, как жители города готовятся к предстоящим авианалетам люфтваффе и стараются по мере возможностей защитить знаменитый кафедральный собор, премьер обратился к прелату:
— Что ваше преосвященство делает для того, чтобы защитить свою священную персону от бомб нашего земного врага?
— Не больше, чем остальные люди, премьер-министр. Я направляюсь к убежищу после звука сирены.[2156].
— Но вы можете найти убежище в крипте собора. Там вы будете в полной безопасности. Если, конечно, не последует прямого попадания. Но тогда, я полагаю, это следует рассматривать, как будто ваше преосвященство призвали, — не без иронии произнес Черчилль[2157].
Отношения отношениями, но куда важнее в кризисе отречения было то, что Черчилль как политик проиграл и его репутации был нанесен очередной серьезный урон. Он лишился доверия, которым и так не мог похвастаться среди руководства. Болдуин стал говорить о нем, как «о самом подозрительном типе, которого я знаю»[2158].
Одновременно с потерей доверия Черчилль растерял даже тех немногочисленных последователей, которые продолжали хранить ему верность и поддерживать в выступлениях против правительства. «Если он и дальше будет нас вести, тогда наше дело будет безнадежно скомпрометировано», — перешептывались одни[2159]. Другие были более решительны. Журналист Генри Викхэм Стид (1871–1957) сразу после злополучного пресс-релиза Черчилля от 5 декабря заявил ему, что «все те, кто работал с вами в борьбе за свободу и мир, отмежевываются от вашей позиции»[2160]. «Дорогая, не беспокойся, я не собираюсь входить в состав бригады Уинстона, — успокаивал свою супругу некогда соратник нашего героя Гарольд Николсон. — Мои лидеры — Энтони и Малкольм»{108}*[2161].
Для лидерских стремлений Черчилля подобные фразы звучали как приговор. Неужели его верная и мудрая супруга в очередной раз оказалась права, когда отговаривала его от боя на стороне короля? «Моя политическая карьера окончена», — скажет Черчилль Бивер-бруку после отречения. «Нонсенс», — ответит газетный магнат, хотя позже признает, что «Черчилль совершенно случайно сохранил свое место в парламенте к моменту начала войны»[2162]. «Мое политическое положение сильно пошатнулось от занимаемой позиции», — сообщит Черчилль Бернарду Баруху. Себя же он успокаивал размышлениями над тем, что «всегда предпочитал в политике руководствоваться сердцем, а не подстраиваться под общественное мнение»[2163].
Послание Баруху было составлено 1 января 1937 года. Декабрь сменил январь, 1936 год сменил 1937-й. С друзьями Черчилль делился, что «ужасно боится опасностей» нового года[2164]. 1937-й — станет самым спокойным годом в Европе из второй половины 1930-х годов и самым тяжелым в жизни Черчилля. Его карьера достигла надира, его выступления перестали слушать, его влияние на внутреннюю и внешнюю политику упало до пугающего минимума. Какое-то время он настолько отчаялся, что даже хотел махнуть рукой на свои выступления. «Сегодня неофициальные лица почти не имеют влияния, — жаловался он в начале января. — Несчастный одиночка просто выбьется из сил, даже не успев создать ряби в потоке общественного мнения»[2165].
Периоды депрессии тем и опасны, что за отчаянием всегда следует бездействие. Нужно иметь жизнеутверждающий характер и железную волю, что заставить себя вернуться на сцену. Подобный несокрушимый настрой замечательно подмечен Киплингом в упоминаемом выше стихотворении «Если»:
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело,
И только Воля говорит: «Иди!»{109}
Черчиллю еще не время было отчаиваться. Используя его собственные слова из «Мирового кризиса» — «свиток Судьбы был пока развернут лишь наполовину»[2166]. Да и сам он нашел в себе силы стряхнуть пепел поражения и возобновить борьбу. Он даже смог пересмотреть свои взгляды и в приватных беседах признался Клементине, что она была права насчет отречения[2167]. Но сделать такое признание публично он уже не мог, в отличие от Болдуина. Премьер-министру, кстати, жаловаться было не на что. Одержав победу в декабре 1936 года, в которой одновременно пали и король, и его главный оппонент, он еще более увеличил свое влияние. «Просто удивительно, насколько укрепляется позиция Болдуина всякий раз, когда он лишает нашу страну кого-то и чего-то важного», — заметил повергнутый политик в беседе с герцогом Вестминстерским[2168]. После Второй мировой войны, анализируя в очередной раз события недавнего прошлого, Черчилль признает, что «умелое управление кризисом отречения всего за две недели подняло Болдуина с глубин к вершине»