[2222]. Общая оценка его деятельности сводилась к тому, что «премьер-министр и его зарубежные коллеги избавили германского диктатора от необходимости воровать куски пирога со стола украдкой — вместо этого они преподнесли ему весь пирог целиком, да еще на блюдечке с голубой каемочкой»[2223]*{111}.
Почему столь унизительное обращение и позорное поражение стало возможным? Причина в изначально неправильно выбранных установках и «нравственной слабости». «Попытки подкупить нацизм, как и любое другое проявление нравственной импотенции, приведет лишь к тому, чего мы так боимся и надеемся избежать»[2224]. Черчилль был не единственный, кто приходил к подобным выводам. За несколько лет до его выступления Карл Ясперс написал, что тем, кто «хочет любой ценой предотвратить войну, все равно придется в нее вступить, причем слепо, когда окажется, что создана такая ситуация, при которой неизбежно уничтожение или рабство»[2225].
Черчилль считал, что государственные деятели, особенно те из них, кто собирается вершить мировую политику, должны уметь говорить «нет». В этой связи он любил приводить афоризм Александра Македонского, что «народы Азии были так легко обращены в рабство, потому что не были способны говорить „нет“»[2226]. «В этом одном-единственном слове, символизирующем протест, заключается, по сути, ответ на вопрос, что должны делать нации, отстаивающие принципы свободы и прогресса, толерантности и доброй воли», — объяснял политик[2227].
После войны он еще раз вернется к Мюнхенскому соглашению, решив рассмотреть этот эпизод беспристрастным взглядом и вынести «некоторые принципы морали и поведения, которые могут послужить руководством в будущем». Всегда ли следует отвечать на силу силой, на агрессию — войной, на угрозы — действием? Читая статьи и тексты выступлений Черчилля конца 1930-х годов, ответ напрашивается сам собой. В политике нет места слабости, и каждый акт неспровоцированной агрессии не должен оставаться безнаказанным. Но нет, Черчилль не торопится с окончательными выводами. Наоборот, выделяя политиков, которые «по темпераменту и характеру склонны искать ясных решений и готовы драться при малейшем вызове со стороны иностранной державы», он заявляет, что они «не всегда оказывались правы». Он также упоминает другую модель поведения: «со склоненной головой терпеливо и упорно искать мирного компромисса» и признает, что подобный подход гораздо чаще оказывался успешным: «Сколько войн было предотвращено с помощью терпения и упорной доброй воли! Религия и добродетель в равной степени одобряют смирение и покорность в отношениях не только между людьми, но и между нациями. Сколько войн было вызвано горячими головами! Сколько недоразумений, приведших к войнам, можно было бы устранить с помощью выжидания! Как часто страны вели жестокие войны, а затем, через несколько лет мира оказывались не только друзьями, но и союзниками!»
Как же следует поступать государственным деятелям? Черчилль считал, что нужно действовать по обстоятельствам, не забывая, что «первым долгом» любого политика является «поддержка таких отношений с другими государствами, которая позволяет избежать столкновений и войны»; политик должен «сторониться агрессии в какой бы то ни было форме, будь то в националистических или идеологических целях». Но когда «безопасность государства, жизнь и свобода сограждан позволяют и требуют не отказываться от применения силы в качестве последнего средства или когда возникает окончательное и твердое убеждение в ее необходимости и обстоятельства этого требуют, нужно применить силу». Только применять ее следует «в наиболее благоприятных для этого условиях»[2228].
Выступление Черчилля в парламенте от 5 октября пережило десятилетия, но на момент произнесения не смогло принести автору популярности. Брат известного писателя Фредерик Герберт Моэм (1866–1958), занимавший в период с марта 1938-го по сентябрь 1939 года пост лорд-канцлера, назвал политика «агитатором, которого следует расстрелять или повесить». Журналисты The Times заявили, что с «пророчествами» Черчилля даже «Иеремия будет восприниматься как оптимист», а в Daily Express эту речь охарактеризовали, как «паникерское воззвание человека, разум которого насквозь пропитался кампаниями Мальборо». «Чувство недовольства Черчиллем в партии в этот момент было огромным», — резюмирует Роберт Родс Джеймс[2229]. Черчилль подвергся травле не только в Вестминстере, но и в родном избирательном округе Эппинг. Против него выступили «партийная машина» консерваторов и те, кто только недавно числился в рядах «рьяных сторонников». Ситуация обострилась настолько, что Черчилль даже был вынужден предложить сложение с себя парламентского мандата и участие в дополнительных выборах. К счастью для него, до этого не дошло. Но на состоявшемся вотуме доверия он одержал победу в соотношении всего три к двум. Это был «мрачный час» и «угрюмая зима», признавался он впоследствии[2230].
После Мюнхена резко охладели и без того не отличавшиеся теплотой отношения Черчилля с премьер-министром. И было от чего. Последовавшее за сделкой в столице Баварии нарушение Гитлером взятых на себя обязательств и полное подчинение Чехословакии ознаменовали собой провал политики Чемберлена и бесперспективность следования дальнейшему курсу умиротворения. Признание ошибок всегда дается тяжело. Особенно когда совершивший их человек возглавляет правительство и является автором, выразителем и главным исполнителем внешнеполитической доктрины. В большинстве случаев такого признания или даже простого осознания не происходит вовсе. Чемберлен отказывался признать свое поражение, негодуя от собственного бессилия и перекладывая основной груз неправоты на потомка Мальборо. По его мнению, все выступления и заявления Черчилля «в девяноста процентах случаев демонстрируют его умение обманывать себя, когда он этого хочет», и его полнейшую неспособность принять отличную от него точку зрения[2231].
На самом деле упорствовать продолжал Чемберлен. Он планировал установить «превосходные отношения» с Франко, помочь скреплению отношений между Францией и Италией, а также начать разоружение[2232]. И это в то время, когда в кулуарах стали все громче звучать недовольства работой правительства в решении важнейшей задачи повышения обороноспособности страны. Виноваты в этом были многие, но основную ответственность возлагали на Инскипа. «Инскип определенно должен оставить свой пост», — записал в дневнике дипломат Оливер Харви (1893–1968). По его мнению, на эту должность необходимо назначить Черчилля. Но тот же Харви признавал, что «премьер скорее умрет», чем пойдет на такой шаг[2233].
Черчилль также не питал особых надежд. За несколько дней до парламентских дебатов относительно подписанного в Мюнхене соглашения он принимал у себя в Чартвелле двадцатишестилетнего продюсера Би-би-си Гая Фрэнсиса де Монси Бёрджесса (1912–1963). Да, да, это был именно тот Гай Бёрджесс, в будущем сотрудник MI-5 и Форин-офиса, который вместе с Кимом Филби (1912–1988), Дональдом Маклином (1913–1983) и Энтони Блантом (1907–1983) станет членом знаменитой «Кембриджской пятерки», успешного детища советской разведки{112}*[2234].
В тот день в Чартвелле беседа была посвящена не секретам Соединенного Королевства, а мрачным размышлениям хозяина поместья. Он поделился, что к нему «за советом и помощью» обратился президент Чехословакии Эдвард Бенеш. «Но какой ответ я могу ему дать? — сокрушался Черчилль. — Я пожилой человек без власти и без партии. Что я могу ему посоветовать и какую помощь оказать?» Бёрджесс назвал красноречие политика. «Мое красноречие! Ах, да… герр Бенеш может на него рассчитывать в полном объеме. Но что еще я могу ему предложить, мистер Бёрджесс?» Собеседник не знал, что ответить. Возникла пауза, которую прервал сам политик. «Вы молчите, мистер Бёрджесс. И правильно делаете. Что еще я могу предложить герру Бенешу? Только одно: моего сына Рандольфа, который уже проходит подготовку, чтобы стать офицером»[2235].
Беседа Черчилля с Бёрджессом продлилась несколько часов. Молодой человек был удивлен, что за все это время не раздалось ни одного телефонного звонка. Мир, казалось, забыл о Черчилле. И в общем-то понятно почему. Прошло почти два года после отречения Эдуарда VIII. Европа сотрясалась под ударами тевтонского молота, прочертившего новые границы. Черчилль выступил против сдающего позиции правительства — и вновь проиграл. Который уже раз за последние девять лет! Поражения всегда опасны. Особенно в политике. Особенно когда они следуют одно за другим. Особенно когда уходит время.
Тридцатого ноября Черчиллю исполнилось шестьдесят четыре года. Год — до формального выхода на пенсию. Окружающие стали замечать, что возраст начал оказывать влияние и на этого исполина. Во время одного из обсуждений в палате общин Черчилль обвинил Хор-Белиша в самодовольстве. Последний это так не оставил и попросил обидчика конкретизировать свои претензии: «Когда и где?» «Я никогда не прихожу на заседания неподготовленным», — ответил Черчилль и начал рыться в своих записках, перемежающихся с вырезками из газет. На поиски ушло некоторое время, что не добавило основательности критическому замечанию. Наконец, материал был найден. Правда, он оказался не самым лучшим примером. Когда Черчилль зачитал его вслух, получилось, что цитата больше оправдывала Хор-Белиша, чем осуждала его поведение. Оратор смутился, пытаясь сделать хорошую мину при плохой игре. «Он просто становится пожилым человеком», — резюмировал один из очевидцев