е застрахован никто, за исключением «кучки близоруких чиновников, чья задача — составлять списки убитых». «Едва демократия оказалась допущена, а вернее, сама влезла на поле боя, как война перестала быть джентльменским игралищем», — констатировал Черчилль[208].
Эти высказывания нисколько не означают, что политик, немало сделавший для становления и развития демократических институтов, был противником демократии. И тем более — науки. Он лишь предупреждал, что их бездумное и бездушное использование, граничащее порой с безжалостной эксплуатацией, способно причинить такой вред, который превзойдет все достоинства. Также он предупреждал о необходимости сделать все для предотвращения начала новой мировой войны. Начинать войны легко. Волна патриотизма захлестывает граждан и руководителей, ослепляя и вводя в заблуждение. Но одно дело — угорать в массовой истерии, и совсем другое — вести боевые действия и за каждую пядь земли сражаться с противником, готовым стоять до последнего. В том же «Мировом кризисе», может быть и в несколько аллегорическом тоне, Черчилль уже описывал эту метаморфозу между всеобщим возбуждением до и всеобщим потрясением после начала военных действий: «Спуск на воду броненосца очень прост и отнимает мало времени. Произнесут несколько речей, несколько молитв, откупорят бутылку шампанского, уберут несколько подпорок, и броненосец, весящий многие тысячи тонн, быстро, по инерции ускоряя ход, соскальзывает в воду. Но совершенно иначе обстоит дело, когда это же самое судно, помятое в бою, продырявленное торпедами, до половины наполненное водой и с множеством раненых на борту приходится вводить обратно в гавань среди бури, тумана и неблагоприятной морской погоды»[209].
Для тех, кто не понял его мысль, Черчилль повторит ее вновь, правда, на этот раз, отказавшись от аллегории и перейдя на откровенный и немного назидательный тон: «Давайте все-таки учить наши уроки. Никогда, никогда, никогда не верьте, что война будет легкой и гладкой. Любой государственный деятель, поддавшись военной лихорадке, должен отлично понимать, что, дав сигнал к бою, он превращается в раба непредвиденных и неконтролируемых обстоятельств. Старомодные военные министерства, слабые, некомпетентные и самонадеянные командующие, неверные союзники, враждебные нейтралы, злобная фортуна, безобразные сюрпризы и грубые просчеты — вот что будет сидеть за столом совещаний на следующий день после объявления войны»[210].
Черчилль постарался выразить свою мысль максимально доступно, чтобы понятно было каждому. Но будет ли он услышан? Человечество стало умнее, признавал политик. «Нас просветила война»[211]. Но достаточно ли будет этого просветления? В мае 1928 года Бивербрук дал прочесть другу рукопись своей книги «Политики и война». В ней рассказывалось о прениях и интригах, захвативших британское правительство в первые месяцы войны. Черчилль считал это произведение «одним из самых ценных современных исторических документов», признавая, что «основные его положения остаются неоспоримы»[212]. Какие «положения» имел в виду политик? «Что за рассказ! — восторгался он. — Подумать только обо всех этих людях с прекрасным образованием; прошлое лежало перед ними: чего следует избегать, что считается патриотичным, верным, чистым. И как отвратительно глупо они растранжирили все». Читая рукопись Бивербрука, Черчилль пришел к грустному выводу, что «первой и главной особенностью человечества от рождения и до могилы является его неспособность учиться»[213].
Тогда своими наблюдениями Черчилль поделился только с близким другом. Впоследствии он еще не раз будет возвращаться к этой теме, декларируя свои взгляды публично. То в феврале 1934 года он заявит в палате общин, что «ни один из уроков прошлого не усвоен, ни один из них не учтен в нашей практике»[214], то в тех же стенах в мае следующего года он вновь выступит с негодующей речью: «Когда можно было все исправить, предостережениями пренебрегли, сейчас, когда положение дел стало неуправляемым, мы стали прибегать к лечению, но слишком поздно. В этой истории нет ничего нового. Она так же стара, как книги Сивилл. Она относится к той мрачной категории бесплодности опыта и неспособности человечества к обучению. Недостаток в предвидении, нежелании действовать, когда действия просты и эффективны, отсутствие ясного мышления, беспорядочные обсуждения, пока не грянет кризис — все эти особенности бесконечно повторяются в истории»[215].
Возможно, именно по этой причине Черчилль посвятил «Мои ранние годы» не конкретной личности, как он это обычно делал, а «новому поколению», в надежде, что именно «новому поколению» удастся избежать роковых ошибок прошлого.
А пока Черчиллю приходилось иметь дело и решать государственные проблемы со своими современниками. Да и сам он еще не был списан в запас. Он искренне верил, что еще не сказал последнего слова, не написал последнюю книгу и не завершил последний бой. Так оно и было. Ему еще предстояло многое сделать, многое он мог и предотвратить. Но в решающий момент его голос не будет услышан. Сегодня его коллег в правительстве можно обвинять в недальновидности и не благоразумности, но в конце 1930-х годов у них были свои аргументы в пользу того, чтобы оставить предостережения политика без внимания. Да и сам Черчилль к концу 1930-х годов растратил политический капитал и исчерпал кредит доверия. Это произошло не сразу, но две вехи прослеживаются отчетливо. Одна будет рассмотрена в этой главе, другая — в следующих.
Закат Черчилля в 1930-е годы начался там, где началось его восхождение, — в Индии.
Вопрос о дальнейшей судьбе колонии уже давно грозовой тучей навис над Британской империей. Причем в этом гордиевом узле переплелось сразу множество проблем — демографические, этнические, конфессиональные, политические и экономические. Население Индии, которое и так превышало по численности население всех остальных британских колоний, продолжало стремительно увеличиваться. На субконтиненте были распространены свыше четырехсот языков, а уровень грамотности достигал всего 12 %. Свою лепту вносило длившееся уже несколько веков этно-конфессиональное противостояние мусульман и индуистов. Даже незначительная сегрегация могла спровоцировать столкновение между миллионами людей. «Их разделяла глубокая пропасть, — замечал Черчилль. — Все противоречия между Францией и Германией или, скажем, между католиками и протестантами, вместе взятые, не сопоставимы и с десятой долей глубины этой пропасти»[216]. Оставляли желать лучшего и санитарно-эпидемиологические условия, а также решение продовольственного вопроса. Учитывая, что большинство жителей Индии исповедовали индуизм, в котором корова считается священным животным, на территории субконтинента насчитывалось более семьсот миллионов единиц крупного рогатого скота, и это в то время, как большая часть населения находилась на грани голода[217].
В 1919 году британским парламентом был принят «Закон об управлении Индией», известный также, как «реформа Монте — Челмсфорда»{11}. Согласно этому законодательному акту была введена диархия, предусматривающая разделение исполнительной власти в провинциях между губернатором, который отвечал за финансы, судебные учреждения, армию, полицию, и региональными министрами, в ведении которых находились сфера образования, здравоохранения, коммунальные службы и т. д. Также были предоставлены избирательные права: одному проценту населения при выборах в центральное законодательное собрание и трем процентам — при выборах в региональные собрания провинций.
Учитывая, что реформа Монтегю — Челмсфорда носила экспериментальный характер, предусматривающий пересмотр положений, в законопроекте был добавлен пункт, указывающий, что в 1929 году Министерство по делам Индии с согласия парламента должно созвать специальную комиссию для анализа политической ситуации и подготовки предложений для дальнейших конституционных преобразований в колонии. Комиссия была создана министром по делам Индии Ф. Э. Смитом за два года до означенного срока — в 1927 году. Главой комиссии был назначен будущий канцлер Казначейства и глава Форин-офиса Джон Саймон (1873–1954). Комиссия состояла из семи членов, включая мало кому известного в то время лейбориста Клемента Эттли (1883–1967), который спустя двадцать лет сменит Черчилля на посту премьер-министра и предоставит независимость Индии и Пакистану. Остальные члены комиссии также были выходцы из метрополии, что вызвало закономерное недовольство в Индии и бойкотирование деятельности вновь сформированного органа всеми основными политическими партиями: Индийским национальным конгрессом, Мусульманской Лигой и Хинду Махасабхой.
Одновременно с деятельностью комиссии Индийским национальным конгрессом был разработан проект конституции (известна, как Конституция М. Неру), предусматривающий предоставление Индии статуса доминиона, аналогичного тому, который на тот момент имели Южная Африка, Канада, Австралия и Новая Зеландия. Проект конституции был направлен в Лондон с ультиматумом: либо британское правительство соглашается на предоставление статуса доминиона, либо Индийский национальный конгресс инициирует начало массового движения за полную независимость.
Требования ИНК расходились с мнением членов Королевской комиссии. В их заключительном докладе (июнь 1930 года) рекомендовался последовательный переход к самоуправлению с упразднением на первоначальном этапе диархии и распространением представительного правления в провинциях, затем постепенное создание правительства на федеральном уровне и только потом решение вопроса о предоставлении статуса доминиона. Также для обсуждения схемы управления Индией предлагалось провести конференцию Круглого стола с участием представителей колониальных властей, индийских князей, а также членов Лейбористской, Консервативной и Либеральной партий. Однако еще раньше, сознавая резкое ухудшение ситуации в колонии и предвидя эскалацию напряженности, свое веское слово сказал вице-король Индии лорд Ирвин (1881–1959)