[323]. Через три месяца Бивербрук констатирует, что «Черчилль ничего не может сделать в индийском вопросе», а «Болдуин стал силен, как никогда прежде»[324].
Конечно, Черчилль пытался держаться и даже шутить. Стены Вестминстера запомнили много примеров его остроумия. Например, во время выступления одного из министров он недовольно покачал головой. Выступавший прервал свою речь и, обращаясь к депутату, сказал:
— Достопочтенный джентльмен, я просто выразил мою точку зрения.
— Достопочтенный джентльмен, а я просто покачал головой, — парировал Черчилль[325].
Или в другой раз, комментируя речь Уильяма Грэхема (1887–1932), политик иронически произнес: «Он говорил без бумажки и без смысла»[326].
И все же, несмотря на браваду и неизменное чувство юмора, Черчилль тяжело переживал произошедшие в его жизни метаморфозы. Еще бы! Под его ногами разверзлась одна из самых темных пропастей, с которой может столкнуться человек. Пропасть безысходности, когда впереди лишь беспросветное будущее, где нет места ни стремительным взлетам, ни громким назначениям, ни амбициозным политическим проектам, ничему, что могло бы вдохновить и восхитить, — только наблюдение за происходящими событиями и пока еще сохранившаяся возможность выразить свою точку зрения в палате общин. «Если бы он умер, не дожив до шестидесяти лет, то в некрологе о нем даже не стали бы говорить, как о государственном деятеле», — считает ранний биограф Черчилля Вирджиния Коулс (1910–1983)[327].
И это произошло с человеком, который с двадцати пяти лет находился под лучами общественного внимания, который в мировой войне руководил самым большим военно-морским флотом в мире, который на протяжении четверти века был практически неизменным членом правительства, с которым считались, который определял развитие отраслей и вершил судьбы целых народов. Черчилль не просто случайно заскочил на самый верх — он жил на Олимпе в течение почти тридцати лет. А теперь оказался низвергнут, выставлен на осмеяние безжалостных критиков, многие из которых уступали ему и в опыте, и в способностях, и в личных качествах.
Суровая правда жизни заключается в том, что в аналогичном положении оказалось большинство коллег Черчилля, которым удалось достигнуть самого высокого поста — премьер-министра. Все они так и не восстановились после своего падения. Такая же участь ждала бы и Черчилля, если бы не два фактора: благосклонность Истории и его удивительная жизнестойкость. Дело здесь вовсе не в том, что Черчилль был неким суперменом, выходившим целым и невредимым (не только физически, но и психически) из любой неурядицы. Нет, разумеется он и нервничал, и сомневался, но он смог подавить разрушающий эффект неприятных эмоций, преобразовав их в созидательную силу творчества. Загнанный в угол враждебностью политического момента, Черчилль приступил к работе над новыми литературными проектами, которые не только обессмертят его имя, но и адаптируют его мировоззрение, подготовив к прохождению тяжелейших испытаний следующего десятилетия.
Глава 2. Приключения и размышления
После неудачи в индийской кампании и начавшегося отчуждения с Консервативной партией Черчилль стал реже появляться в Лондоне, предпочитая столице свое загородное поместье Чартвелл. «Сначала мы формируем наши здания, затем наши здания формируют нас» — известное высказывание Черчилля периода Второй мировой войны[328]. Оно касалось планов реконструкции палаты общин, разрушенной в результате налета люфтваффе 10 мая 1941 года. Но не в меньшей степени оно относилось и к любимому поместью политика. Жизнь Черчилля в 1930-е годы с его творческими успехами и восстановлением после политических поражений невозможно представить без Чартвелла, который стал его личным Асгардом. Биография Черчилля, особенно в это десятилетие, будет неполной без истории приобретения и перестройки Чартвелла его самым известным хозяином.
В мировоззрении англичан понятие дома всегда играло первостепенную роль. Именно на Туманном Альбионе появилось выражение «Мой дом — моя крепость». И хотя это высказывание, принадлежащее конкретному человеку — юристу Эдварду Коку (1552–1634), первоначально рассматривалось исключительно в законодательной плоскости, как гарант частной собственности, оно быстро приобрело статус народного, выразив в лапидарной форме ключевые национальные потребности. Домашний очаг с потрескиванием дров в камине, пятичасовым чаепитием в уютных креслах, веселыми беседами и настольными играми по вечерам превратился в символ не только социальной, но и психологической защищенности.
По своей натуре Черчилль был человеком непоседливым, любившим разъезды и путешествия, но желание иметь собственный дом снедало и его, особенно после того, как в 1908 году он скрепил себя узами брака с Клементиной, в котором у них появилось пятеро детей. В период с весны 1909-го по май 1918 года Черчилли проживали в основном в Лондоне, в доме номер 33 на Экклстон-сквер. Исключение составил военный период, с мая 1913 до конца 1916 года, во время которого они жили сначала в Адмиралтействе (до мая 1915 года), затем у кузена Айвора Геста (1873–1939) на Эрлингтон-стрит, у леди Рандольф на Брук-стрит и совместно с семьей брата Черчилля на Кромвелл-роуд. Все это время дом на Экклстон-сквер арендовал руководитель внешнеполитического ведомства Эдвард Грей (1862–1933). После 1918 года Черчилли непродолжительное время жили сначала в помещениях, предоставленных Министерством снабжения (до начала 1919 года), затем в съемном доме на Ден-тренч-стрит (до начала 1920 года), затем в собственном доме на Сассекс-сквер, 2{16} (с 1920 по 1925 год), затем в резиденции канцлера Казначейства на Даунинг-стрит (1925–1929 годы). После отставки с поста главы Минфина семья переехала к кузине Клементины — Венеции Монтагю (1887–1948), но уже в 1930 году они нашли более подходящее жилище на Морпет-мэншнс, 11, недалеко от Вестминстера, которое арендовали с конца 1931-го по конец 1939 года.
Первым загородным домом Черчиллей стал Лалленден, на пересечении графств Суссекс, Кент и Суррей; глава семейства приобрел его в феврале 1917 года. Однако обострение экономических проблем, а также изменившееся налоговое законодательство превратило поместья из символа власти и благополучия в финансовое бремя для владельцев. Да и на политическом Олимпе все чаще стали появляться государственные деятели, не располагавшие поместьями для проведения в них государственных приемов, раутов и заседаний. Своеобразным символом происходящих в обществе социальных перемен стало предложение Артура Гамильтона Ли (1868–1947) передать свое поместье Чекере, графство Бакингемшир, в дар стране для использования в качестве загородной резиденции премьер-министра. Закон о бессрочной аренде Чекерса получил королевскую санкцию (и таким образом, вступил в силу) в декабре 1917 года. Так получилось, что этот документ стал первым законодательным актом Соединенного Королевства, в котором употребляется термин «премьер-министр», хотя негласно он использовался для обозначения главы правительства еще с начала XVIII столетия.
Финансовые проблемы не миновали и Черчилля. Приобретение поместья Лалленден оказалось неудачным. На одном из каминов в доме была выгравирована дата «1694 год», но само здание было построено еще раньше: в XV или даже в XIV веке. Проведение срочных работ на прилегающих к дому шестидесяти семи акрах смешанных фермерских территорий (сады, лес, пашня, пастбища) требовало больших финансовых вложений. Сложности возникли и с предыдущим владельцем — скрипачом Перси Шерманом, который был вынужден продать Лалленден из-за своей супруги. Она страдала астмой, и проживание в этих местах негативно сказывалось на ее здоровье. После завершения сделки купли-продажи Черчилль и Шерман еще в течение года спорили над тем, кому принадлежит большое количество хранящихся на территории старых дубовых бревен, а также собачьих будок[329].
Черчилль с его деятельной натурой значительно улучшил ситуацию в поместье, но еще многое оставалось сделать. Между тем это отвлекало его от насущных проблем снабжения армии. Трудно сказать, сколько еще он бы потратил времени и сил на наведение порядка, если бы не случай. В марте 1919 года в Лалленден приехал генерал Ян Гамильтон со своей супругой Джин (1861–1941). Она прохладно относилась к Черчиллю, но поместье ей очень понравилось. Гамильтоны попросили арендовать Лалленден на год, однако Черчилль ответил, что аренда возможна только на срок не меньше трех лет. А самое лучшее — приобрести его навсегда. Джин загорелась идеей и убедила супруга выкупить Лалленден у Черчилля. Гамильтон значительно переплатил за приобретение, но это не испортило его дружеских отношений с политиком[330]. А Черчиллям вновь пришлось искать загородный дом.
Весь 1920-й и первая половина 1921 года прошли в поисках. Привыкший жить на широкую ногу, Черчилль не мог похвастаться солидным состоянием, которое требовалось для большой покупки и оплаты многочисленных счетов, неизбежной составляющей содержания любого поместья. Возможно, Черчилль еще долго определялся бы с решением наболевшего жилищного вопроса, если бы не трагический инцидент, произошедший в начале 1921 года.
Двадцать шестого января в 10 часов 25 минут на одноколейке между Уэлшпулом и Ньютауном следовавший из Абериствита (графство Кередигион, Уэльс) экспресс столкнулся с местным поездом. Эта авария стала одной из самых крупных в истории британских железных дорог. Машинист местного поезда погиб. Его коллеге из экспресса Джону Притчарду Джонсу повезло больше. Он увидел несущийся навстречу поезд всего за несколько секунд до столкновения. Несмотря на критичность положения, машинист не растерялся. Сначала он выключил двигатель, затем дал по тормозам и выпрыгнул из кабины, прихватив с собой сигнальные таблицы, которые впоследствии помогли ему доказать свою невиновность. «Выдающийся человек», — прокомментирует его поведение Черчилль, рассказывая о случившемся своей супруге