. Даже лорд Моран, несколько иронично описывающий эгоцентричные монологи своего пациента, признавал, что «Уинстон говорит так же, как и пишет»; его речи наполнены «выдающимися описательными пассажами»[518].
Наконец, Черчилль умел не только красиво говорить, но и, когда это требовалось, заинтересованно слушать. Сохранились воспоминания, в которых политик предстает как выдающимся рассказчиком, так и чутким мастером диалога, готовым и донести свою мысль, и внимательно выслушать собеседника. При этом он обладал «редким качеством четко улавливать то, что сообщалось, вне зависимости от того, что говорилось и на какую тему»[519].
Как правило, это касалось тех, кем Черчилль восхищался либо кто был ему интересен. Согласно все тому же Морану, главным критерием оценки был не характер собеседника, не его происхождение, не его образование и не его должность. В первую очередь Черчилля привлекали достижения[520]. Подобное отношение не могло не приводить к накладкам, а порой и к ошибкам. Не каждый, кто добился в жизни значительных успехов, отличается приятным нравом или кладезем добродетелей. В любом случае, за многие годы бесед, обсуждений, споров и встреч с тысячами людей самых разных профессий и призваний Черчилль научился быстро определять, интересен ему собеседник или нет. Ему хватало двух-трех предложений, чтобы понять, стоит ли продолжать диалог или лучше не терять время на пустые разговоры[521]. Иногда, правда, это принимало невежливую форму, когда, заинтересовавшись каким-то предметом, он просил пояснить, о чем идет речь, а затем, поняв, что тема ему скучна, сворачивал беседу, оставляя присутствующих в недоумении и растерянности[522].
Для полноты картины добавим еще два штриха. Первый касается снобизма Черчилля. Хотя он не отличался чопорностью, присущей большинству людей его класса (американская кровь матери все-таки сделала свое дело), в общении с ним всегда чувствовалось, что он патриций. До 1930-х годов он любил придать значимость себе и своим суждениям упоминаниями своего отца, в прошлом главы Минфина. После начала работы над биографией 1-го герцога Мальборо у него появился новый ориентир. Так, например, во время одного спора с друзьями о политике в отношении Италии Черчилль, излагая свою точку зрения, сослался на «прославленного предка», который «первым установил контроль над Средиземноморьем»[523]. Несмотря на все его личные достижения, Черчиллю было приятно сознавать, что он потомок известного полководца. Это прослеживалось не только в частных беседах, но и в труде, за написание которого он взялся. Упоминая отца главного героя (тоже Уинстона Черчилля), любившего выражать свои мысли в письменной форме, он не без высокомерия замечает, что «не перо, а кровь передала основное послание» его далекого предка[524].
Второй штрих является в определенной мере следствием первого. Когда находишься на вершине социальной лестницы, нет необходимости прятать свои достоинства за ширму лжи. Положение не только обязывает, но и дает право говорить то, что думаешь. Черчилль был, как правило, искренен в своих разговорах. Последнее обстоятельство налагало немалую ответственность на его собеседников. Он был откровенен и не хотел, чтобы некоторые из сказанных им фраз или данных характеристик предали огласке. Поэтому негласным правилом общения с политиком было то, что все услышанное из его уст ни в коем случае не должно покидать пределов Чартвелла. Бывали случаи, когда это правило нарушалось[525], и тогда «болтунам» приходилось испытать на себе силу черчиллевского гнева.
После обеда, в районе десяти — одиннадцати часов вечера, Черчилль удалялся к себе. С этого момента и дальше, собственно говоря, и начиналась основная работа. Собирались секретари и помощники, диктовка продолжалась до трех, а иногда и четырех часов ночи (или утра). И хотя в кабинете было порой оживленно, Черчилль не любил во время работы посторонние шумы, особенно свист[526]. Последнее было его идефиксом, причем с юношеских лет. «Как же я ненавижу свист!» — возмущался двадцатитрехлетний Уинстон, жалуясь матери на «безмозглого имбецила», который раздражал будущего премьера своим свистом во время спуска по Нилу в Суданской кампании 1898 года[527].
Однажды, услышав свист за окном своего кабинета, Черчилль — к тому времени уже глава одного из ведомств — попросил секретаря открыть окно и сказать, чтобы там перестали свистеть. Секретарь не растерялась и заметила, что это невозможно, так как ограничивает личную свободу граждан.
В другой раз, в бытность своего премьерства, Черчилль выразил недовольство свистящему разносчику газет, которого повстречал недалеко от Даунинг-стрит.
— Прекрати свистеть! — потребовал он.
— Почему я должен прекращать свистеть? — неожиданно ответил мальчишка.
— Потому что мне это не нравится, — заявил премьер-министр. — Это ужасный звук.
Мальчишка прошел мимо, затем, обернувшись, произнес:
— Вы можете заткнуть уши, не правда ли?
Дерзкий ответ не столько разозлил, сколько позабавил Черчилля. «Вы можете заткнуть уши, не правда?» — с усмешкой повторил он несколько раз[528].
Описав необычный распорядок дня британского политика (далеко не каждый способен после утомительного дня и сытного ужина провести несколько ночных часов за созданием своих лучших текстов), а также его манеру общаться, вернемся к рассмотрению творческих планов. В июле 1932 года к Черчиллю обратился его старый знакомый, глава News of the World барон Джордж Райделл (1865–1934). Он собирался запустить в еженедельнике новую серию статей под названием «Шесть великих историй мира, пересказанных Уинстоном Черчиллем». Политику предлагалось сделать краткий пересказ в пять тысяч слов известных литературных произведений: романов Александра Дюма (1802–1870) «Граф Монте Кристо», Генри Райдера Хаггарда (1856–1925) «Она», Льюиса Уоллеса (1827–1905) «Бен Гур», Уильяма Уилки Коллинза (1824–1889) «Лунный камень», Анатоля Франса (1844–1924) «Таис» и Гарриет Бичер-Стоу (1811–1896) «Хижина дяди Тома»[529].
Предложение заинтересовало Черчилля, более того — он нашел его «замечательным» и согласился подготовить материал к следующей весне, оценив свой труд в две тысячи фунтов с правом публикации серии на территории Британии. Также он счел необходимым внести в перечень небольшую коррекцию[530]. По его мнению, при выборе книг предпочтение следует отдавать тем образцам литературного гения, которые пользовались популярностью у широких слоев населения. Пересказы должны были вызвать у читателей приятные воспоминания о первом знакомстве с книгами, а также желание перечитать их вновь[531].
Райделл согласился и предложил внести в список одно (на выбор) произведение Чарльза Диккенса, одно — Уильяма Шекспира (1564–1616) и «Фауст» Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832)[532]. Из Диккенса Черчилль выбрал «Повесть о двух городах»[533]. «Графа Монте-Кристо», «Лунный камень» и «Хижину дяди Тома» он считал «первоклассным выбором». «Бен Гура» Черчилль, как выяснилось, не читал, хотя и признавал популярность этого романа. Относительно «Она», политик выразился, что это произведение «поверхностное, но захватывающее». Лучшим произведением Хаггарда он считал «Копи царя Соломона», эту книгу он прочел еще в детстве. Шекспира, которого Черчилль обожал и отрывки из которого помнил наизусть, политик оценивал как чересчур тяжеловесного автора для готовящейся серии. Аналогичного мнения он придерживался и о шедевре Гёте, хотя признавал, что «Фауст» — «превосходная история для пересказа». Да и для размышлений тоже. Вспоминаются строки:
Из поколенья в поколенье,
Передают из уст в уста,
«Когда замучили сомненья,
Читайте Гёте Фауста».
В итоге, Черчилль составил свой список. К уже упомянутой «Повести о двух городах» Диккенса он добавил «Остров сокровищ» Роберта Луиса Стивенсона (1850–1894), «Вооруженный грабеж» Ролфа Болдревуда (1825–1915), «Айвенго» Вальтера Скотта (1771–1832) и «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей» Томаса Харди (1840-1928)[534].
В начале августа Черчилль обратился за помощью в работе к своему другу Эдварду Маршу. Он попросил подготовить на каждое произведение небольшой синопсис объемом в две с половиной тысячи слов, который в дальнейшем можно было бы использовать в качестве основы для написания статей. Оплата — двадцать пять фунтов за одно произведение[535]. Марш согласился и на следующий месяц направил синопсисы «Графа Монте-Кристо» и «Лунного камня», но присланные материалы Черчиллю не понравились. Марш, по сути, резюмировал произведения, а нужен был пересказ. Черчилль посоветовал ему выбрать в романах наиболее яркие куски и сконцентрироваться на них, передав «живость и полноту», а остальное оставить в тени. Например, роман Дюма он предлагал изложить следующим образом: тысяча слов на описание заговора против Дантеса, две с половиной тысячи — на «ужасную тюремную драму» и полторы тысячи слов — на месть[536]