Свой анализ ушедшей эпохи Черчилль начал с носителя верховной власти. Король был центральной осью, вокруг него вращалось все общество, и от него зависел каждый субъект этого общества. Он мог осыпать любимца богатством и подвергнуть травле неугодного. Доминирующее влияние одного человека, даже несмотря на наличие «независимых элементов, которые всегда были в английском обществе», накладывало неизгладимый отпечаток на социальный строй, определяя его основные особенности.
Первая — иерархичность. Самым главным было происхождение — основное мерило общественного статуса. Каждый, кому удалось подняться наверх, скрупулезно проверялся на предмет близости и продолжительности отношений с августейшей семьей, каждое достижение прошлых поколений служило предметом гордости потомков.
Вторая черта — непотизм. Когда критериями успешности служат не личные качества, а именитость предков, одним из самых распространенных средств продвижения становится протежирование. Черчилль сам был сторонником протежирования, правда, в своем выборе он предпочитал руководствоваться заслугами и способностями, нежели связями и родословной.
Третьей особенностью, частично вытекавшей из первых двух, была неприкрытая продажность. Предметом сделок выступало все: должности, звания, почести, вердикт суда и перо памфлетиста[807]. Но и ставки были высоки. При неправильном выборе сторон вельможа расплачивался не только состоянием, но и свободой, а иногда и жизнью[808]. Однако ничего другого, как играть в эту опасную игру, не оставалось. «Должности были едва ли не единственным путем к богатству», хотя занять их было невозможно тем, у кого не было средств[809]. В целом же, в обществе были распространены «любовь к деньгам и зависть к богатым», что, как указывал Черчилль, объединяло XVII век с ХХ-м[810].
Последнее замечание принципиально, поскольку Черчилль задался целью не только описать давно ушедшую эпоху, но и сравнить ее с современным ему веком. Для того чтобы растормошить своих читателей и заставить их думать, он сознательно вставил в текст следующую торжествующую конструкцию: «В наше просветленное и счастливое время мы можем немного напрячь свое воображение, чтобы осознать, насколько огромная пропасть отделяет нас от тех испорченных и далеких дней. Безопасно утвердившись на скале чистоты и добродетели, непрерывно полируемые всеобщим избирательным правом, мы в состоянии проявить терпимость и даже выказать прощение слабости и порокам ушедших поколений, не опасаясь при этом скомпрометировать нашу собственную целостность»[811].
Во всем огромном литературном наследии Черчилля трудно найти более ироничный и одновременно хлесткий фрагмент, обличающий социальные проблемы, с которыми столкнулось британское и европейское общество в 1930-е годы. В XVII веке было много проблем, но были и свои преимущества, ныне утраченные. Например, религия. В то время вопросы веры «занимали такое же место в жизни общества, как спорт занимает сегодня», — сообщает Черчилль[812]. Какой контраст — религия и спорт! Разумеется, вера в Бога слишком личное дело, чтобы давать на ее счет советы, особенно в эпоху настойчивой толерантности. Но для людей XVII века их близость с церковью имела важное последствие. Для них принципиальное значение, несмотря на всю их продажность и распущенность, представляла загробная жизнь и спасение собственной души. В отличие от теряющих ориентиры потомков, они «придерживались стойких взглядов по широкому кругу вопросов веры и, как правило, были готовы заплатить за них своей жизнью»[813]. Поэтому в ходу были слово «долг» и выражение «смерть в бою всегда в чести».
Описываемая эпоха была более степенной. Люди ценили свое время и не тратили его понапрасну. Не было пустых разговоров и высасывающих средства увлечений. Люди меньше отвлекались на пустяки, больше размышляли, что помогало принимать взвешенные и продуманные решения. Книги читались, а не пролистывались. В поле дискуссий попадало лишь то, что заслуживало внимание, а по «фундаментальным проблемам и угрозам общество придерживалось единодушного коллективного мнения»[814]. По мере научных открытий начнется постепенная деградация, которая приобретет планетарный масштаб после окончания Первой мировой войны. На смену продуманности придет легковесность, обстоятельность заменит суета, а принципы вытеснит оппортунизм. Дальше будет еще хуже. В 1976 году В. С. Высоцкий напишет жесткие, но провидческие строки: «…век двадцатый — лучший из веков — // Как шлюха упадет под двадцать первый». Нужно обладать ницшеанским задором, чтобы XX век с его мировыми войнами и гибелью десятков миллионов людей назвать «лучшим». Но с точки зрения достижений человечества, он действительно был в авангарде. За достижениями XX века пришла власть массы с ее филистерством, и новый век, если не произойдет переосмысления ценностей, усреднит и обнулит все прорывы и достижения человеческого духа.
В процессе работы над биографией своего предка Черчилль еще выскажет мнение относительно роли масс и роли лидерства в общественных процессах — более подробно мы рассмотрим его в конце главы. Сейчас же, завершая сравнительный анализ двух эпох, укажем на еще одно, бросившееся нашему герою в глаза отличие. Черчилль не собирался идеализировать XVII век. В нем было много грубости и жестокости. Но XX век достиг «высочайшей эффективности в бесчеловечной и безжалостной войне». Еще в «Мировом кризисе», перечисляя все беспощадные способы, к которым прибегало человечество для истребления друг друга в Первой мировой, он резюмирует: «Лишь пытки и каннибализм оказались единственными средствами, которые не использовали просвещенные, христианские государства». Да и то только потому, что «видимо, „польза“ от них была сомнительна»[815].
В новом сочинении тема жестокости современной «добропорядочной эпохи» получит новое развитие путем сравнения с более «варварскими временами». Раньше полководцы противоборствующих сторон относились к противнику с уважением: после яростной битвы обе стороны, а «особенно победители», «спасали раненых, вместо того чтобы оставить их, обрекая на мучительную агонию». Если в прошлом еще были какие-то нормы допустимого и запрещенного, то в XX веке «человечество признало их нелогичными, заклеймив старомодными предрассудками»[816]. Упоминая поведение своего предка, Черчилль добавляет: «В нашу просвещенную и богатую научными достижениями эпоху, возможно, во многих великих странах сочли бы, что если бы он вел себя более безжалостно, то добился бы большего успеха»[817].
Получив предварительный план биографии и приступив к составлению плана-проспекта намеченных глав, Эшли задался вопросом, насколько глубоко Черчилль собирался погрузиться в первоисточники. Если речь идет о глубоком погружении с тщательной проверкой и перепроверкой, то, по оценкам историка, работа займет не менее десяти лет. Учитывая, что его привлекли всего на два года, он предлагал извлекать архивный материал в объеме, достаточном для написания «небольшой и пользующей популярностью» у широкой читательской аудитории книги[818].
Черчилль планировал выделить на работу два-три года, добавляя при этом, что «не хочет торопиться»[819]. Но и выпускать «небольшую», развлекательного характера биографию он тоже не собирался. Эшли еще не знал, что имеет дело с человеком, в котором удивительным образом уживались одновременно и широта взглядов и любовь к деталям. «Если что-то привлекало его внимание, он изучал этот вопрос максимально подробным образом», — отмечал Вальтер Грабнер[820].
Подобного рода обсуждения, с определением степени погружения в материал, с уточнением правил эпохи, с согласованием перечня необходимой литературы, были продиктованы не только стандартными проблемами, с которыми сталкивается каждый автор, приступающий к исследованию жизни той или иной исторической личности. Сам объект исследования был неординарный, что требовало дополнительных уточнений. Первый герцог Мальборо не только достиг огромных успехов на военном, политическом и дипломатическом поприще. Он был довольно сложным историческим персонажем, портрет которого состоял, в том числе, и из темных тонов. Современникам он был известен не только благодаря своим добродетелям, но и порокам, среди которых первое место делили прелюбодеяние и сребролюбие.
Сам Черчилль считал, что он, как автор, должен сохранять объективность, не утаивая недостатки своего героя. В эссе про Клемансо он писал: «Муза Истории не должна бояться запачкать руки. Она должна все видеть, ко всему прикоснуться и, если возможно, ко всему принюхаться. Ей не следует бояться, что некие интимные подробности лишат ее романтики и героического благородства. Занесенные в ее анналы пустяки могут — и должны — смести следы маленьких людей. Но они не могут оказать продолжительного влияния на тех, кто с честью удержал передовые позиции во время тяжелой бури»[821]. Аналогичной точки зрения он придерживался и в отношении своего предка. «Демонстрация малейших деталей жизни Наполеона или прожектора, освещающие характер Фридриха Великого, нисколько не принизили их величие, — заявлял он. — И после того, как прошло больше двух столетий, нет никаких оснований скрывать от общественности интимные факты из жизни великого человека»