тивном случае справиться с ситуацией было бы невозможно». Со своей обычной горячностью Черчилль отказывался сдаваться и убеждал премьер-министра остаться на посту. Но тот окончательно пал духом: «Чемберлен не давал ни убедить себя, ни ободрить, и я ушел от него около полуночи с чувством, что он остался непреклонен в своей решимости пожертвовать собой, если нет иного выхода».
В действительности Невилл Чемберлен долго колебался и не раз менял свое решение. Все утро 9 мая в кулуарах парламента, клубах и партийных штаб-квартирах витали слухи самого разного рода. Уйдет ли Чемберлен в отставку? Кто будет преемником? Поговаривали, что лейбористы предпочли бы Галифакса, и так оно и было. Чемберлен тоже склонялся к этому кандидату. Но ситуация требовала создания коалиционного правительства. Премьер-министр проконсультировался с Эттли и Гринвудом, желая узнать, согласны ли они войти в его правительство; те отвечали, что поставят вопрос на съезде их партии, но ответ вполне определенно будет отрицательным. Во второй половине дня Чемберлен провел совещание с Галифаксом и Черчиллем на Даунинг-стрит: «Мы сидели за столом напротив Чемберлена, – вспоминал Черчилль, – он сказал нам, что пришел к заключению о необходимости создания коалиционного правительства. Ответ лидеров Лейбористской партии не оставил никаких сомнений на этот счет. Ему следовало таким образом выбрать, кого представить королю в качестве своего преемника, как только его отставка будет принята. […] И он посмотрел на нас обоих с другой стороны стола».
На самом деле Чемберлен на этом не остановился и объявил своим собеседникам, что «Галифакс кажется более подходящей кандидатурой». Но Черчилль был заранее подготовлен Антони Иденом, а старый друг Чемберлена сэр Кингсли Вуд даже предупредил его о том, что премьер-министр «захочет, чтобы ему наследовал Галифакс, и попросит Черчилля дать свое согласие». «Не соглашайтесь, – добавил Кингсли Вуд, – или не отвечайте ничего». Уинстон последовал этому совету: «Обычно я много говорю, но тогда я был молчалив. Последовало долгое молчание. Наконец, Галифакс взял слово. Он заявил, что, по его мнению, его положение пэра королевства помешает ему исполнять обязанности премьер-министра во время такой войны, как эта. Он продолжал приводить доводы в том же роде еще несколько минут, и, когда он закончил, стало ясно, что ноша достанется мне, фактически она мне уже досталась».
Все это было еще не определено, поскольку на следующий день, 10 мая, грянул гром: Гитлер вторгся в Бельгию и Голландию. Чемберлен вернулся к своему решению и проявил намерение остаться на посту. И снова вмешался сэр Кингсли Вуд, убедив премьер-министра, что начавшийся кризис сделал формирование правительства национального единства еще более необходимым. Чемберлен в конце концов позволил себя убедить, и в шесть часов вечера Уинстон Черчилль отправился в Букингемский дворец, где король поручил ему сформировать новое правительство. Вернувшись из дворца, он доверительно сказал своему телохранителю: «Надеюсь, что еще не слишком поздно. Боюсь, что уже. Нам остается только сделать лучшее, что в наших силах».
XI. Дирижер оркестра
Многие историки удивлялись капризу судьбы, пожелавшей вознести Черчилля на вершину власти на волне неудач, чьим главным виновником он же сам и являлся. Но даже историки могут заблуждаться: Черчилль, безусловно, внес свою лепту в хаос и бестолковщину несчастливой норвежской кампании непродуманными и поспешными действиями, но, когда принимались стратегические решения, он чаще всего был вынужден подчиняться единодушному мнению начальников штабов или большинства коллег по Военному кабинету[155], что иногда было правильно, иногда – достойно сожаления, поскольку замыслы этого вдохновенного стратега-любителя могли быть как неудачными, так и блестящими. Но в любом случае, 7 и 8 мая 1940 г. почтенные депутаты ставили в вину правительству Чемберлена не столько военное поражение в Норвегии, сколько недальновидность, халатность и нерешительность, которые сделали его возможным и против которых Черчилль выступал на протяжении ряда лет. Осенью 1939-го Уинстон вернулся в Адмиралтейство, но остался в подчиненном положении и потому не смог добиться лучших результатов, чем в 1915 г. И вот судьба даровала ему высшую власть, к которой он стремился с 1914 г., и даже раньше – с 1896-го! «Теперь, наконец, у меня было право отдавать приказания и распоряжения во всех областях, – напишет он, – и мне казалось, что вся моя прошедшая жизнь была лишь подготовкой к этому моменту и к этому испытанию». Даже самых амбициозных людей не обрадует предложение встать у руля тонущего корабля, но Уинстон Черчилль не был простым честолюбцем.
Близость и неизбежность опасности, грозившей Англии, на тот момент были даже на пользу: формирование нового правительства прошло проще обычного, без присущих процессу сложных переговоров и торга. Те, кому предложили в него войти, не решились отказаться, а те, кому эта честь не была оказана, нисколько не обиделись. На первый взгляд никаких революционных преобразований не произошло: в правительство, представленное Черчиллем палате общин 13 мая 1940 г., вошли почти все творцы Мюнхенского соглашения, и среди пяти членов Военного кабинета снова были Чемберлен и Галифакс, соответственно председатель Совета и министр иностранных дел. Хотел ли Черчилль этим показать свое великодушие? Не совсем: Чемберлен оставался лидером Консервативной партии, и без поддержки его сторонников правительство оказалось бы в довольно шатком положении. Лишь семь министров принадлежали к лейбористам, но два из них – Эттли и Гринвуд – были членами Военного кабинета. От либералов в правительство вошел только один представитель – министр авиации Арчибальд Синклер, лидер своей оппозиционной партии, но при этом один из самых старых друзей Черчилля. Разумеется, консерваторы-«диссиденты» были представлены очень широко: Иден – военный министр, Эмери – министр Индий, Дафф Купер – министр информации, лорд Ллойд – министр колоний, а иуда Кингсли Вуд получил свои сребреники в Казначействе. Наконец, министром труда по настоянию Черчилля стал его давний враг, которым он всегда восхищался, – профсоюзный деятель Эрнест Бевин, а во главе нового Министерства по авиастроению встал кипучий медиамагнат лорд Бивербрук, чьи невыносимый характер и невероятная эффективность были ему известны уже четверть века.
Настоящим нововведением стало создание Министерства обороны, чего Черчилль добивался еще в годы прошлой войны и которым будет руководить сам. Полномочия министра обороны специально не были четко определены, чтобы свести к минимуму возможные ограничения, поскольку при чисто формальном контроле со стороны Военного кабинета, парламента и короля потомок Мальборо рассчитывал взять ведение войны полностью в свои руки! С этого времени комитет начальников штабов тихо и незаметно перешел в его подчинение; секретарем этого комитета станет генерал Хейстингс Лайонел Исмей – начальник штаба Министерства обороны, второй секретарь Военного кабинета и… рупор своего хозяина на заседаниях начальников штабов родов войск. Военный министр, министры авиации и флота войдут в Комитет обороны с довольно размытыми полномочиями и будут заняты главным образом административным управлением своими министерствами; впрочем, все трое были почитателями премьер-министра, который выбрал их кандидатуры отнюдь не случайно. Благодаря мудрым кадровым решениям удалось избежать повторения несогласованности и метаний, столь характерных для стратегического командования Первой мировой войны и норвежской кампании. Ну а сам Уинстон Черчилль, еще четырнадцатилетним мальчишкой мечтавший командовать армией, мог теперь командовать ими всеми!
Конечно, при условии, что немцы оставили бы ему их хоть сколько-то. Дело в том, что английские корпуса у Нарвика оказались в безвыходной ситуации после того, как немцы перебросили форсированным маршем части вермахта от Мосьёэна; а в Бельгии в это же время семь британских дивизий лорда Горта, выдвинувшиеся вперед вместе с 1-й французской армией, занимали ненадежные позиции за Дилем в ожидании вражеского штурма, не имея ни достаточно самолетов, ни танков, поскольку единственная бронетанковая дивизия Его Величества еще не успела выгрузиться.
Все это не вызывало оптимизма, но новоиспеченный премьер-министр – солдат, политик, историк и журналист – прекрасно понимал, что армию сможет спасти только крепкий тыл; вот почему, представляя свое правительство палате общин вечером 13 мая, этот несравненный трибун выступил с тщательнейше отработанной речью, которую он задумал как звенящий призыв к оружию: «Я хотел бы сказать палате то, что уже сказал членам правительства: мне нечего предложить, кроме крови, страдания, пота и слез». С теми же словами обратился к краснорубашечникам Джузеппе Гарибальди лет за восемьдесят до описываемых событий, но 13 мая 1940 г. большинство почтенных депутатов услышали их впервые и были потрясены, тем более что продолжение во всех отношениях было достойно самого Клемансо: «Вы спросите меня, в чем наша политика? Я вам скажу: вести войну на море, на суше и в воздухе со всей силой, что сможет даровать нам Господь; вести войну против чудовищной тирании, равной которой не найти во всех мрачных и прискорбных списках преступлений человечества. Вот наша политика. Вы спросите меня, какова наша цель? Я вам отвечу одним словом: победа! Победа любой ценой, победа вопреки всем страхам, победа, каким бы долгим и трудным ни был к ней путь, ибо без победы не жить. […] В этот момент я чувствую себя вправе потребовать помощи ото всех, и я говорю вам: приходите же, объединим наши силы и пойдем вместе!»
С необычной для него скромностью Черчилль скажет, что он в тот день всего лишь выразил мысли и чувства своих сограждан, но это романтическое и не слишком реалистичное видение: британский народ, как и французская нация в те дни, был во власти страха, пораженческих настроений и инстинкта самосохранения; отвага дремала где-то в глубинах души, и ее еще надо было пробудить… Именно этим и занялся Уинстон Черчилль, выпустив на свободу свою бойцовскую натуру. Работа над историей англоязычных народов обогатила его красноречие, доведенное до совершенства за годы усердных тренировок, приемами Уильяма Питта и королевы Елизаветы. Такой жанр речей был малоэффективен в мирное время, зато творил чудеса в грозовые годы. После подобных обращений подданные Его Королевского Величества находили мужество сознаться в своем страхе. Они инстинктивно принимали эту эксцентрическую смесь истории напополам с идеалами, вещавшую словесами прошлых столетий о необходимости борьбы ради победы справедливости над тиранией и ради собственного выживания.