И в самом деле, страна была очень близка к поражению. В Бельгии немцы зашли в тыл союзническим армиям, пытавшимся сдержать натиск двадцати трех вражеских дивизий. 14 мая, перевалив через Арденны и форсировав Мёз (Маас), семь танковых немецких дивизий при поддержке пикирующих бомбардировщиков прорвали оборону французов под Седаном; за танками устремилась моторизированная пехота. Танковые клинья смели две французские армии и прервали сообщение с войсками, оборонявшимися в Бельгии. Утром 15 мая в Лондоне премьер-министру доложили, что звонит Поль Рейно. «Господин Рейно, – вспоминал Черчилль, – говорил по-английски и казался сильно взволнованным:
– Мы разбиты, – сообщил он.
Поскольку я ничего не ответил сразу, он повторил:
– Мы разбиты, мы проиграли сражение.
– Это не могло произойти так быстро, – ответил я.
Но он продолжил:
– Фронт прорван у Седана, они наступают всей массой, с танками и броневиками.
Тогда я заявил:
– Опыт показал, что через какое-то время наступление останавливается само собой. Я вспоминаю 21 марта 1918 г. Через пять или шесть дней они были вынуждены остановиться, чтобы подтянуть тылы, и тогда наступил момент для контратаки. Я узнал об этом в свое время от самого маршала Фоша.
Именно так всегда было в прошлом, и сейчас все будет точно так же. Тем не менее председатель Совета вернулся к фразе, с которой начал: “Мы разбиты, мы проиграли сражение”. Тогда я сказал, что готов встретиться с ним».
Вечером того же дня капитулировала голландская армия, тогда как в Бельгии 11-я французская армия, оборонявшаяся западнее Динана, практически перестала существовать. Однако, опираясь на опыт Первой мировой, Уинстон Черчилль упрямо считал все это не более чем временными неудачами. 16 мая сэр Александр Кэдоган записал в дневник: «Утром заседание кабинета, новости из Франции одна хуже другой. В конечном итоге Дилл представил нам план отступления войск, сражавшихся в Бельгии. Черчилль стал красным от гнева, он сказал, что мы не можем опускать руки, что это поставит всю армию под удар. Затем он вскочил и заявил, что отправляется во Францию: смешно полагать, будто Францию можно покорить ста двадцатью танками […]. Он попросил Невилла Чемберлена вести дела в его отсутствие!» И действительно, в 15:00 Уинстон вылетел в Париж в сопровождении генералов Дилла и Исмея, потребовав немедленного чрезвычайного заседания Верховного совета.
Едва сойдя с трапа в аэропорту Бурже, Черчилль и Исмей были поражены пессимизмом, царившим у французов на всех уровнях; им даже сообщили, что немцы могут войти в Париж уже через несколько дней. На набережной Орсей они видели, как в садах пылали большие костры: это жгли архивы. Рейно, Даладье, Бодуэн и генерал Гамелен были на месте, их лица выражали величайшую досаду. «Черчилль, – вспоминал Исмей, – повел это собрание, едва переступив порог комнаты. У него не было переводчика, и он говорил по-французски в течение всего заседания. Его французский был не всегда безупречен, иногда ему не удавалось подобрать правильное слово. Но смысл его слов всем был предельно ясен: “Ситуация выглядит довольно зловещей, – начал он, – но мы не в первый раз оказываемся вместе в тяжелом положении, и мы из него выберемся. Как обстоят дела?” Гамелен набросал крайне мрачную картину положения на фронте: немцы продвигались к Амьену и Аррасу с пугающей скоростью; они скоро могли выйти к побережью или устремиться к Парижу; их бронетанковые колонны уже проделали широкую брешь от востока до запада, расчленив надвое союзнические войска и вклинившись в глубину на пятьдесят километров. Северные армии будут вынуждены начать отступление.
«Когда Гамелен завершил свой печальный рассказ, – продолжал Исмей, – премьер-министр шлепнул его по плечу так, что тот от неожиданности подскочил, и сказал: “Значит, это будет сражение на выступе (за незнанием французского аналога он произнес “битва за бульж”). Ну так, господин генерал, когда и где мы будем контратаковать? С севера или с юга?” Гамелен с совершенно убитым видом ответил, что для контрнаступления нет средств, его войска уступают противнику по всем статьям – численности, вооружению, стратегии и боевому духу. «Он остановился, – расскажет Черчилль, – последовала долгая пауза. Тогда я спросил: “Где стратегические резервы?” И добавил по-французски: “Ou est la masse de manoevre?”[156] Генерал Гамелен повернулся ко мне и, покачав головой и пожав плечами, ответил: “Нет никаких!” И снова последовало продолжительное молчание».
«Нет никаких…» Черчилль был озадачен: «Должен признаться, что для меня это было одной из самых больших неожиданностей за всю мою жизнь». Но премьер-министр всеми силами старался сохранить оптимизм: он уверял, что немцы еще не смогли переправить через Мёз крупные силы, их механизированные части не могут быть сразу повсюду и отдавать приказ об отступлении из Бельгии преждевременно; напротив, надо скорее контратаковать. Гамелен отвечал, что для этого потребуются танки и боевые самолеты для прикрытия пехоты. Несколько раз он и Рейно просили помочь истребителями, но Черчилль отвечал, что у самой Англии осталось для защиты островов не более тридцати девяти эскадрилий; сейчас главное выявить, не выдыхается ли немецкое наступление. Дилл заверил, что немцам скоро не будет хватать горючего, но Даладье заметил, что те везут его с собой. Гамелен повторил, что если авиация сумеет остановить танки, то атака противника с флангов имеет хорошие шансы на успех. Черчилль не переставал повторять на своем импровизированном французском, что английские истребители не могут быть использованы для этой цели: «Господин генерал, нельзя остановить танки истребительной авиацией. Нужны пушки – пуф! Но если вы хотите расчистить небо, то я запрошу кабинет».
Сразу же после заседания Черчилль отправился в посольство Великобритании и телеграфировал Военному кабинету: «Положение самое что ни на есть тяжелое. […] Мы должны завтра же отправить запрошенные эскадрильи истребителей […], чтобы дать французской армии последний шанс вернуть былую отвагу и энергию. Это мое личное мнение. История осудит нас, если мы отклоним просьбу французов и это станет причиной их поражения». Телеграмма возымела действие, и в 23:30 из Лондона пришло подтверждение согласия. Черчилль решил лично сообщить приятную новость Полю Рейно, хотя была уже почти полночь. Председатель Совета был удивлен визитом британского премьера в столь неурочный час, но новость его обрадовала. Черчилль уговорил его вызвать Даладье, и Рейно выполнил просьбу после некоторых колебаний. Глубокой ночью Даладье, Бодуэн и Рейно заслушали величественную речь. Как вспоминал Бодуэн: «Черчилль, увенчанный облаком сигарного дыма, подобно вулкану, говорил коллегам со свойственной ему необыкновенной, бьющей через край энергией, что, даже если Франция будет повержена и захвачена, Великобритания продолжит борьбу в ожидании скорой и полной поддержки от США. “Мы уморим Германию голодом. Мы разрушим ее города. Мы сожжем ее посевы и леса!” До часа ночи он рисовал апокалиптические картины войны. Он уже видел, как из самого сердца Канады он будет вести воздушную войну над стертой бомбардировками с лица земли Англией и уже остывшими руинами Франции в решающей схватке Нового Света со Старым Светом, захваченным Германией. Он произвел очень сильное впечатление на Поля Рейно, заставил его поверить в себя. Он был героем борьбы до последнего».
Поль Рейно и в самом деле приободрился и на следующий день принял решительные меры: освободил Даладье от его обязанностей, лично возглавив Военное министерство, назначил маршала Анри Филиппа Петена вице-президентом Совета и, главное, заменил Гамелена на генерала Максима Вейгана. Могло ли все это остановить продвижение немцев? Разумеется, нет, ибо армия и генералы Франции принадлежали к ушедшей эпохе Первой мировой войны: под Ретелем, в Шарлеруа и Сент-Квентине немецкие танки сметали все на своем пути; французские танки пытались контратаковать, но, действуя в составе небольших подразделений и лишенные радиосвязи и воздушного прикрытия, они понесли тяжелые потери и скоро сгинули в пучине всеобщего отступления. На Сомме немецкие колонны вместо того, чтобы продолжить триумфальное шествие на юг, повернули на запад и уже угрожали Амьену и Аббевилю. На севере в результате немецкого прорыва союзнические войска оказались отрезанными, но приказ нанести удар в основание клина не был отдан своевременно, и хотя 19 мая генерал Гамелен приказал северным армиям пробиваться на юг, сменивший его на следующий день генерал Вейган отменил это распоряжение. Когда 21 мая уже сам Вейган отдал приказ атаковать противника, союзнический фронт неудержимо разваливался и командующий британским корпусом лорд Горт планировал отступать к Дюнкерку.
К Черчиллю в Лондон поступала самая противоречивая информация о разворачивавшихся боях, и он мог только делиться с Вейганом своими соображениями и рекомендовать генералу Джону Горту следовать директивам французского командования. Но лорд Горт не получал от французского командования никаких директив, а Вейгану было безразлично мнение Черчилля. Кроме того, поддерживать сообщение между французами и британцами было делом воистину мучительным, и Черчилль не переставал ругать «связь, которая не связывает». Он вернулся в Париж 22 мая и, одобрив план наступления, выразил обеспокоенность проволочками и задержками при его исполнении. К тому времени немцы уже подошли к Аббевилю и заняли Булонь, тогда как за Соммой топтались на месте двадцать французских дивизий, среди которых была и 4-я кирасирская генерала Шарля де Голля. Последняя получила, наконец, приказ атаковать основание немецкого клина южнее Аббевиля и перешла в наступление 26 мая, имея в своем распоряжении сто сорок танков и шесть батальонов пехоты. Дивизия смогла прорвать оборону противника, но достигнутый успех не удалось развить из-за отсутствия подкреплений и воздушного прикрытия.
С этого момента кампанию на севере можно было считать проигранной. На союзнические дивизии, загнанные в ловушку, с трех сторон – с запада, юга и севера – обрушились немецкие танки. 28 мая капитулировала бельгийская армия. Накануне Военное министерство приказало лорду Горту прорваться к побережью и эвакуировать как можно больше людей; французские войска следовали за британцами слишком медленно, и пять дивизий попали в окружение у Лилля