«– Oh! Yes, – воскликнул Черчилль с тотчас просветлевшим лицом, – very interesting, it was good sport, indeed![223]
– Но в вас стреляли? – оборвал его де Голль.
– Да, и что занятнее всего, они стреляли в меня из оружия, которое я же им сам и дал.
– Бывает и такое, – заключил де Голль, и все разошлись».
В тот самый момент войска Монтгомери и Брэдли перешли в контрнаступление, зайдя в тыл противнику, застрявшему у Мёз из-за нехватки горючего и массированных бомбардировок его коммуникаций. 16 января 1945 г. проделанная немцами брешь будет полностью закрыта после соединения британских и американских войск в Уффализ. С этого времени вермахт уже не сможет проводить масштабные контратаки, тем более что на востоке Советская армия перешла в наступление по всему фронту от Восточной Пруссии до южной Польши, а в Италии английские, американские, французские и польские части смогли прорвать «Готскую линию» и продвигались к Болонье. Так с запада, с востока и с юга великий рейх сжимался, как шагреневая кожа, положение немецких войск становилось все более безнадежным.
По возвращении в Лондон 7 января 1945 г. премьер-министр мог бы потратить несколько дней на заслуженный отдых, но тогда это был бы не Уинстон Спенсер Черчилль. В небольшом кабинете на Даунинг-стрит по-прежнему до раннего утра велись прекрасные споры, грозные записки красными чернилами все так же без разбора сыпались на военных и гражданских: не виновны ли медицинские службы в больших потерях войск в Бирме от малярии; какие меры приняты по рассредоточению самолетов на бельгийских аэродромах после последнего немецкого воздушного налета; подайте подробный отчет о продовольственном снабжении освобожденных территорий; не следует ли разрушить мосты через Рейн в тылу у немцев с помощью, например, плавающих мин; сосредоточьте все внимание на исследовательских проектах, которые должны завершиться до конца 1946 г., и приостановите или вообще прекратите все остальные; составьте отчет (на одну страницу максимум) о нехватке картофеля и принятых мерах по исправлению ситуации и прочая, и прочая. Ночные совещания Военного кабинета и комитета начальников штабов тянулись бесконечно, Черчилль зарывался в детали, и его министры с трудом боролись со сном. Даже робкий Эттли в конце концов взбунтовался! А маршал Аланбрук заметил: «Я его очень люблю, но надо признать, что он подвергает наше терпение суровому испытанию». Надо полагать, Антони Иден с ним охотно бы согласился.
Но Черчилль был неисправим; война, как и революция, это вам не званый обед; по его мнению, она велась с недостаточными энергией и энтузиазмом. Однако стратегические потрясения, предсказуемое поражение Германии, вторжение Красной армии в Центральную Европу, проект создания Организации Объединенных Наций и подвисший польский вопрос потребовали новой англо-американо-советской встречи на высшем уровне. Рузвельт не хотел проводить ее в Лондоне, Сталин не желал покидать пределы СССР, так что в итоге договорились встретиться в Крыму. Этой встрече предшествовало совещание начальников штабов на Мальте. Для неутомимого семидесятилетнего премьера это была уже двенадцатая поездка за пятнадцать месяцев: Тегеран, Каир, Тунис, Марракеш, Неаполь, Квебек, Москва, Париж, Мальта, Афины, Реймс, а теперь еще и Ялта.
Самая удивительная конференция за все время войны пройдет в роскошной летней резиденции царей, заброшенной их преемниками, разоренной немцами и наспех приведенной в порядок по случаю приезда дорогих гостей. Президент Рузвельт, только что переизбранный на четвертый срок, прибыл со вполне конкретной целью: он хотел убедить Сталина вступить в войну с Японией, поддержать его проект Организации Объединенных Наций и даже присоединиться к своего рода коалиции «прогрессивных» государств против старых колониальных держав! «Сталин, – заявил он своему окружению, – будет работать со мной ради мира и демократии». Увы! «Дядя Джо» под маской добродушия отметал добрые чувства как пустую абстракцию и преследовал свои цели: пересмотр границ, репарации, разоружение и разделение Германии, неограниченное распространение советского влияния в Центральной Европе и на Дальнем Востоке… Для этого у него было два козырных туза – неудержимое продвижение Красной армии и удивительное доверие его американского собеседника.
Стремясь отстоять британские интересы и будущее Европы, Черчилль, зажатый в тиски между двумя союзными державами, попытался ограничить уступки одного и аппетиты второго. Хотя он оставался наивно-сентиментальным в отношении советского диктатора («Я не верю, что Сталин не будет дружествен к нам»), премьер-министр был хорошо защищен броней твердых убеждений и поддержкой профессионалов из Министерства иностранных дел, что объясняет его напористость на последовавших переговорах: по польскому вопросу он по-прежнему отказывался признать коммунистическое Люблинское правительство законной властью Польши, соглашаясь при этом провести советско-польскую границу по «линии Керзона»; в отношении Германии, чье разделение на оккупационные зоны было подтверждено, подчеркивал, что забота о снабжении продуктами питания населения побежденных стран должна преобладать над сбором репараций в пользу победителей; в части всего комплекса освобожденных стран Центральной Европы и Балкан настаивал на проведении свободных и демократических выборов; наконец, для Франции не только требовал выделить оккупационную зону в Германии, но и предоставить ей место в союзнической контрольной комиссии, что отражало нечто большее, чем его франкофильские симпатии: американцы объявили, что выведут свои войска из Европы в течение двух лет после окончания войны, и Иден дал ясно понять премьер-министру, что не хотел бы «в одиночку делить клетку с советским медведем» в послевоенной Европе.
В целом британская делегация была удовлетворена результатами, главным образом потому, что от американского президента ожидали худшего; действительно, Рузвельт объявил Сталину, что его не интересуют ни польский вопрос, ни границы в Центральной Европе, что он не намерен уступать Франции оккупационную зону в Германии и еще меньше – место в контрольной комиссии, что Гонконг должен быть возвращен Китаю, а некоторые другие стратегические пункты, такие как Дакар или Сингапур, перейдут под контроль Объединенных Наций; даже доверительно шепнул Сталину, что «британцы забавные люди, они хотят выигрывать за всеми столами». Наконец, он в личной беседе с диктатором тет-а-тет договорился о вступлении СССР в войну с Японией и о территориях, которые получит взамен, так что Черчиллю пришлось смиренно подписать уже заключенный договор! У британцев была и другая причина для беспокойства: у президента случались продолжительные периоды прострации, когда он смотрел вдаль с приоткрытым ртом; было также очевидно, что он не рассматривал ни одного документа, которые для него готовил Государственный департамент, и что он «не казался действительно заинтересованным в ходе войны».
В таких условиях Черчилль и его окружение могли только радоваться, что добились возвращения Франции в европейское и мировое сообщество и получили от Сталина ряд уступок: не принимать никаких решений о разделении Германии, включить в Люблинское правительство поляков-некоммунистов, отложить проведение западных границ Польши до будущей мирной конференции, провести свободные и демократические выборы во всех странах Центральной Европы, оккупированных Красной армией. Они добились от него даже негласного обязательства о невмешательстве в дела Греции. Естественно, здание покоилось на обещаниях Иосифа Сталина, который держал на руках в Восточной Европе все козырные карты. Черчилль, чье самовнушение решительно не знало границ, заявил британскому кабинету по возвращении из Крыма, что он «уверен, что Сталин был искренен», и палате общин, что «маршал Сталин и советские руководители желают жить в дружбе и почетном равенстве с западными демократиями. Я верю, что они сдержат слово». Вернувшись из Мюнхена, Чемберлен примерно в таких же выражениях говорил о Гитлере, но надежда – прекрасное чувство, и на этот раз реакция почтенных депутатов снова была самой оптимистичной: они ратифицировали Ялтинские соглашения тремястами девяносто шестью голосами против двадцати пяти. По окончании голосования, отметит депутат Гарольд Николсон, «Уинстон был без ума от радости и вел себя как школьник».
Он вел себя так уже не в первый раз и не в последний. Но одни школьники опаснее других: двумя неделями ранее в результате массированной бомбардировки Дрездена погибли сто пятьдесят тысяч человек. Черчилль разделял ответственность за эту операцию, необходимость которой вызывала сомнения. Можно, конечно, напомнить, что начальники штабов настаивали семь месяцев назад на бомбардировках немецких городов (до того нетронутых), чтобы сломить волю врага к сопротивлению; что Дрезден был крупным транспортным узлом, через который перебрасывались немецкие подкрепления на Восточный фронт; что во время Ялтинской конференции и крупного советского наступления в Восточной Пруссии требовалось показать Сталину, что западные союзники ведут войну со всей твердостью. Все верно, но разрушение города искусств, переполненного беженцами, выглядит от этого не меньшим варварством. Несомненно, правда в том, что после пятидесяти пяти месяцев бомбардировок английских городов и шестидесяти семи месяцев ежедневного напряжения, пугающей неизвестности, тяжелейшей ответственности и бесконечных потерь даже самые человечные руководители могли быть охвачены той разрушительной яростью, что викинги называли «берсерком», а малайцы – «амоком». Сложно судить их, сидя в тихой комнате спустя более полувека после последнего выстрела той войны; история, ярко освещая дороги прошлого, отбрасывает лишь слабый отсвет на страсти бурных дней[224].
В любом случае, на тот момент человека, доверявшего слову Сталина, ждало скорое разочарование; в Болгарии, Румынии и Венгрии, на территории, оккупированной Красной армией, опустился железный занавес; в Польше иностранные наблюдатели были высланы или оттеснены к границам, обещания расширить Люблинское правительство оказалось сплошным обманом, некоммунисты исчезали загадочным образом, свободные выборы были отложены на после дождичка в четверг; в Югославии Тито, став хозяином страны, сбросил маску и установил ужасающий режим террора. «Здесь, – напишет в Лондон вице-премьер Милан Грол до своей отставки, – это уже не государство, это бойня»; донесения из Германии об эксцессах Советской армии и НКВД в отношении населения превзошли самые худшие опасения. Возмущенный коварством Сталина и напуганный перспективой объяснять депутатам, что он был обманут и потому сам обманул их, Черчилль написал Рузвельту 13 марта: «Я считаю своим долгом объяснить, что мы оказались перед лицом огромного провала, полного краха всего, что было оговорено в Ялте». Обеспокоенный уклончивыми и туманными ответами президента, он даже посчитал нужным написать новое письмо спустя четыре дня, в котором уточнял: «Наша дружба – скала, на которой я строю здание будущего мира», к чему скромно добавил: «которое будет обеспечено, пока я остаюсь одним из строителей».